То, что было дальше, свернулось в памяти в одно сплошное пятно, скомкалось, как мокрый лист бумаги. Слишком много событий наслоились друг на друга, затмили одно другое. Я словно проскакиваю их в памяти, цепляясь за одну деталь и забывая подробности, которыми она обрастала. С какого-то момента все начало происходить быстро и, я бы сказал, неотвратимо. Помню, как мы входили в этот странный Вог-Зал. Эта надпись красовалась над полукруглой металлической аркой, которая была украшена множеством декоративных шестеренок и выглядела не празднично. Ворота арки были распахнуты, а по краям стояли два огромных столба со странным белым кругом, в который были вписаны дроби и цифры по краям и стрелки в центре. Я вспомнил свое видение в Прекрасном душе – точно такой же столб я видел в нем, мимо него шли мои недалекие, возле него останавливались троллейбусы. Но то, что происходило со мною здесь, не было наваждением – а столбы стояли, и в белых кругах под стеклом даже вращались стрелки. Я заметил, что их вращение было симметричным: на круге с правой стороны арки стрелки крутились влево, на круге слева – вправо. Увиденное родило во мне ощущение, что этот Вог-Зал таким образом втягивает в себя пространство, поглощает нейтральную зону, отделяющую его от площадки стыковки платформ, вместе с теми, кто по ней идет. С нами. В любом случае сворачивать было некуда. То, что я увидел внутри, привело меня в замешательство: вкус устроителей торжеств был странноват. Вог-Зал оказался не слишком широким: с две обычных городских улицы, но уже Широкоморки, а в длину казался бесконечным. Потолок выкрашен в бежевый – безо всякого замысла, видимо, чтобы скрыть истинный цвет металла; из него опускались тяжелые тросы, на которых крепились гигантские шары-лампы, освещавшие торжество. Они висели так низко, что некоторые гости могли, вытянувшись во весь рост, поднять руки и дотянуться до этих ламп. А ведь грохнись одна такая, и она вполне могла погрести под собой нескольких человек. Но еще более странным было то, что происходило внизу. От самого входа в зал в неизвестную даль тянулись металлические рельсы – точь-в-точь такие, как в нашем метро. Они были уложены стройными рядами, параллельными друг другу, образуя несколько колей. Не проводись здесь торжество, я определенно решил бы, что нахожусь в депо метрополитена (хотя мне не доводилось там бывать). Но поездов здесь не было – да и быть не могло: рельсы обрывались возле арки, над ними не было электропроводов, да и гигантские лампы-шары висели угрожающе низко. И все же рельсы здесь были, как оказалось, не зря: на них стояли столы, за которыми шло пиршество. В нижней части столов, там, где кончались ножки, я увидел массивные металлические колеса, которые твердо стояли на крупных рельсах, а рядом, на рельсах поменьше, стояли стулья, на которых сидели гости. Мы шли вдоль столов, сдвинутых в длинный «столовый поезд», и я продолжал недоумевать, осматриваясь вокруг. В стенах зала на уровне человеческой головы виднелись маленькие окошки с подоконниками, но все они были закрыты, а некоторые даже заварены, запаяны или забиты крест-накрест уродливыми кусками металла. Над каждым окошком я видел рельефную надпись, выкрашенную в бежевый цвет стен и потолка и оттого сливавшуюся с ними: КАССА. Над окошками виднелись черные рисунки, словно начерченные углем: вагоны, поезда, деревья, дома, гораздо выше севастопольских, но уступающие Башне. Кажется, пару раз я заметил и саму Башню. Между этих стен и проходило торжество – пировали гости на своих рельсовых стульях. Проходя вдоль их длинных рядов, я искал глазами Керчь – странно, но главная виновница торжества не сидела во главе стола, да и вообще никаких глав у этого стола не наблюдалось. Но даже среди всех присутствующих для девушки, у которой была свадьба, похоже, не нашлось какого-то особенного места. Я начал даже задумываться: а была ли она здесь вообще? В основном все гости были молоды – как я. Переживших не наблюдалось вовсе, тех же, кто пожил, было мало, но выглядели они сильно молодящимися и были одеты с куда большим вызовом, чем парни и девчонки. Их одежды пестрили самыми невероятными цветами, количество которых поражало воображение и служило одной цели: обезопасить себя от совпадений с другими, ни в коем случае не выглядеть похожим на кого-то еще из гостей. У многих в руках были странные экраны на длинных палках, похожие на вотзефак и, только продолговатые, и гости, сидевшие рядом или друг напротив друга, вытягивали палки и соприкасались экранами, и в этот момент происходила сильная вспышка. Затем они приближали экраны к себе, водили по ним пальцами, и на одном экране появлялся снимок другого. Насмотревшись на свои экраны, они восторженно поднимали вверх большие пальцы и соприкасались уже ими. Это вызывало новый всплеск восторга. Даже при беглом взгляде, не задерживаясь возле кого-то из гостей, я обратил внимание, что в их поведении, как и в одеждах, все было либо крайне чрезмерным, избыточным, либо так же крайне минималистичным: они предпочитали или проявлять себя настолько ярко, насколько это вообще возможно, либо не проявлять вообще. Похоже, что людей, собравшихся здесь, устраивали любые крайности – лишь бы только избежать нормы. Громкий хохот, развязность, колкие шутки одних соседствовали с тихой замкнутостью, сосредоточенностью на еде или разглядывании стен и потолка другими. Здесь можно было наблюдать любое поведение, кроме того, к которому я привык, – открытого и простого. Я бы сказал, душевного. Если бы, конечно, верил в душу. Но – что удивительно – несмотря на все старания гостей и масштаб зала, все это производило впечатление большой бедности – и в первую очередь бедности замысла. Не было и капельки того размаха, с которым отдыхали в Супермассивном холле, и того приятного блаженства, которое разливалось по дворам, когда собирались вместе несколько домов севастопольцев. Здесь преуспели в одном – к чему больше всего стремились – быть выше. В самые яркие моменты своих жизней жители второго уровня обязаны быть выше всех. Выше самих себя. И с этим они справились. – Фиолент! – окликнули меня. Я оглянулся и увидел, что проделал часть пути в одиночку: братья Саки остановились позади меня с улыбками, застывшими на лицах. А рядом с ними стояла Керчь. Она привстала из-за стула и приобняла каждого из женихов. Гости продолжали свои занятия, даже не обратив на них внимания. Я подошел к ним. Керчь смотрела выжидающе, и я даже не сразу нашел, что сказать, будто передо мной стояла не давнишняя подруга, а незнакомый человек. Возникла глупая мысль представиться. Но я сдержался. – Почему ты не во главе стола? – спросил я. – Ведь твое празднество. Ваше, – поправился я, взглянув на братьев. На ней была белая кофта – безразмерная, с огромным горлом, толстая бархатная юбка до колена, темно-синие плотные колготы. Все это вполне органично – пускай и непривычно для севастопольца – смотрелось бы, если бы не две странные детали: на ногах девушки были потертые и грязные матерчатые тапки, на руках же, напротив, белые перчатки, как минимум вдвое больше ее маленьких ладоней. Лишь волосы остались неизменными – все те же густые, короткие, черные. В ее взгляде, обращенном на меня, я прочел отрешенность. Но, кажется, она лишь хотела производить такое впечатление – сама же ощутимо нервничала. «Неудивительно, – помню, подумал я. – Ведь свадьба». – Ты добрался сюда и не понял главного, – сказала она. – Здесь не важно, во главе ты или нет. Здесь ты наравне со всеми. И важно только одно: что ты – вместе со всеми – выше. Я осторожно кивнул, не собираясь вступать в споры. Но Керчь, чинно присев рядом с женихами – нам пришлось немного потеснить ее соседей, – совсем скоро не выдержала и повернулась ко мне. – Мне всегда хотелось быть отдельно от вас, – она заговорила злым шепотом и скороговоркой, как будто боялась, что не успеет договорить, что-то помешает ей. – От тебя, Инкермана, этих волшебных дурочек. От всего этого города-мира, ограниченного бессмысленными линиями возврата. Он словно говорил мне: ты в плену, тебе не выбраться отсюда. Но я всегда знала, что выберусь. И Башня спасла меня, вытащила. Башня подарила мне меня. Как же он достал, этот мир внизу! – Теперь у тебя все внизу, – я пожал плечами. – Вижу, ты на вершине. Она улыбнулась впервые за встречу – довольно, хищно. – Ничего нет выше. – Керчь облизнула губы. – Поверь мне, ничего не может быть выше места, где мы находимся в этот момент. Но даже это не главное. – А что же? – осторожно спросил я. – Главное – мы. Те, кто живет здесь. Ведь не мы для места, а место – для нас. Нет ничего выше нас, Фиолент. Так-то. Я не знал, что ей ответить, и не хотел подбирать слова. Керчь снова окунулась в эту странную жизнь, что кипела вокруг, забыла обо мне. Хотя мне показалось, она сделала это гораздо раньше. Теперь я только наблюдал за ней, и то, что видел, удивляло. Она непрерывно дергалась, изгибалась, ее жесты были жеманными, вычурными, неестественными. Керчь то и дело без причины хохотала, запрокидывала голову, закатывала глаза. Она не была такой в Севастополе, и теперь я пытался примирить себя с мыслью, что той суровой, нахмурившейся девочки, которую мы приняли в свою компанию, больше нет. А есть эта женщина, вышедшая за уровень. В ее руке было что-то вроде пипетки, она набирала в нее непонятной пузырящейся жидкости светло-желтого цвета и закапывала себе в нос. А после – снова смеялась, снова кричала что-то и хлопала в ладоши. Я не знал, куда здесь можно уйти, но ушел бы куда угодно. И уже собирался встать, как все вокруг зашумели, засвистели, затопали ногами. – Музыка! – кричали все вокруг. – Музыка приехала! Я увидел, как на свободные рельсы у дальней стены выкатилась длинная платформа. На ней стояли четыре человека, и никто из них даже не посмотрел в зал, на гостей. Каждый был сосредоточен на предмете, который держал в руках, извлекая из него тихие звуки, или подключал к массивным ящикам толстые провода. Все четверо были в одинаковых одеждах: просторных штанах и футболках с рукавами серого цвета, с обмотанными меховыми воротниками шеями и пышными шапками на головах. Видимо, такое обилие серого было своеобразным противовесом гостям, в нарядах которых присутствовали любые цвета, кроме этого. Как бы я мог описать их самих? Грузные помятые бородачи не первой свежести. Так я впервые узнал, как выглядят те, кто делает музыку. Ближайшие к невесте гости оживились, перешли на шепот. Одна из подруг, подозрительно напоминавшая мне Алушту, хотя на ней и не было большого оранжевого ожерелья, слегка прикоснулась к руке Керчи и сказала: – Не случилось бы страшное – только бы то зазвучало! Но едва раздались первые аккорды, как по рядам гостей прокатился вздох настоящего облегчения. Оно ощутилось физически: расслабились несколько сотен сжавшихся в пружину организмов – на удивление, в том числе и мой. – Правильно играют, – раздавался со всех сторон шепот. – Так это Goremyka, – звучало в ответ. – Эти ниже своей планки не опустятся. Все мгновенно стали расслабленными, растеклись по просторным стульям, приобняли друг друга. Я же рассматривал музыкантов: мне казалось забавным, что серые люди приехали развлекать ярких. Ведь в том мире, каким я его знал, случалось наоборот. Впрочем, давно пора было забыть о том мире. Сверкнула подсветка сцены – заработали сотни ламп, спрятанных на уровне рельсов. Музыка казалась мне слегка минорной, замедленной и отстраненной, а главное, она не имела никакого отношения к событию, ради которого – если это действительно было так – все собрались. Еще сильнее меня удивили слова, которые принялся петь музыкант, что стоял ближе всех к микрофону: Я родился в Восточной Вирджинии И бродил по Северной Каролине. Там-то и встретил прекрасную девушку, Но не узнал, как ее зовут. «Это вообще что?» По рядам прокатился гулкий шепот, новая волна недоумения накрыла присутствующих, но это было недоумение совсем другого рода. Если вначале все ждали, какая заиграет музыка, то теперь, когда песня уже звучала, все ждали подвоха. Ведь подвох мог заключаться не только в игре музыкантов, но и в словах. Ее губы как рубины красные, На груди ее белые лилии. Похоже, что это была обычная любовная песенка, какую я вряд ли стал бы слушать в Севастополе, но такая музыка мне там и не попадалась. Чем дольше она длилась, тем более настороженными выглядели гости, тем напряженнее становилась обстановка в зале. Но под конец медленной песни, грустно улыбаясь, солист рассказал нам, что девушка, по которой страдает лирический герой, никогда не ответит ему взаимностью, хотя как это удалось выяснить – не сообщил. Теперь же герою оставалось мечтать об одном: Когда придет пора лечь в могилу, Обратившись ногами к солнцу, Приди посидеть со мной, дорогая, Посидеть и подумать. Узнав о стойкости неназванной героини песни, присутствующие облегченно засмеялись, раздались громкие возгласы, хлопки и вспышки – веселье продолжалось. Я отметил про себя, что песня не такая уж и свадебная. Но еще больше меня заинтересовало другое. – Что это за место такое – Северная Вирджиния? – обратился я к сидевшему рядом Джанкою. – Они хотя бы знают, о чем поют? Он изумленно уставился на меня, будто первый раз видел. – А почему они должны знать, пережиток? – Но ведь если есть песня, значит, есть и место, – робко сказал я. – Это же история, которая где-то произошла. – История могла и не происходить, – ответил Джа. – Это песня ветхих, она передавалась через поколения, еще от тех, кто жил до первых строителей Башни. Я удивленно присвистнул. – Мы нашли это в наших книгах, – продолжил бородатый. – Но могли бы и не найти. Все это не так уж важно. Как и не важно, что такое Вирджиния. – Северная, – вставил я. – Ну хорошо, Северная. Хотя и это не имеет никакого значения. Они поют, чтобы потрафить нам – вот и все. – И что, кто-то здесь понимает, что такое Северная Вирджиния? Может быть, кто-то бывал там? – Здесь нет ни одного такого человека, – беззаботно ответил Джа. – Могу тебя заверить: так долго не живут. – Дай-ка угадаю, – сказал я. – Но даже это не имеет значения? Верно? – Ты что-то слышал про кодурный культ?