– Про что? – переспросил я. Услышанное показалось мне бессмыслицей. – Культ кода, иными словами. Это одна из основ нашего уровня, да и вообще любого. Здесь он такой. Есть музыка, которую надо играть, слова, которые надо петь. Вот их и играют, и поют. Это код, ничего больше. Но если ты знаешь его – ты в теме. Все на одной волне, все вместе друг с другом. Это значит: можно улыбаться и общаться. – Но откуда такие слова могли появиться у ветхих? Значит, эта Каролина существовала? Где она теперь? И Вирджиния? – Северная, – поправил меня Джа и отвернулся, тут же заведя с кем-то разговор. А это означало, что наш – окончен. Музыка продолжала звучать, но уже не было слов. Гости вставали с рельсовых стульев, подходили к стенам и продолжали там странные манипуляции с длинными палками. Правда, теперь я заметил, что к палкам крепились не только экраны: например, воздушные шарики, выкрашенные в странную черно-белую клетку, и, что удивительнее всего, – накладные усы, которые бледные девушки прикладывали к лицам, и целые слова из плотного картона – их гости прикладывали к разным частям тела, изображая заливистый хохот и тотчас вновь принимая серьезный вид, едва гасла вспышка. Слов я не понимал, а после разговора с Джа осознал, что не понимали и те, кто играл ими: Dream, Success, Clever, Brilliant. Перед тем как выскочить из-за стола и побежать забавляться, все они зачем-то разувались, как будто человеческие ступни – это что-то красивое. Но, полагаю, о красоте никто все же не думал. Иначе они вообще не праздновали бы свадьбу в таком диком месте. Я не помню, как настал момент, когда мы с Керчью оказались рядом. Куда-то подевались женихи, подружки и другие соседи по стульям, и она то обнимала, то отталкивала меня, то вскакивала со своего стула, то садилась поспешно обратно. Она готова была заплакать, но не делала этого. Кажется, у нее был срыв. – Если бы ты знал, Фи, – говорила Керчь, – как я боюсь сорваться. Здесь главное – поддерживать во всем оригинальность. Не сказать чего лишнего, не сделать чего некодурного. А когда пойдут все эти тосты, поздравления… Тут ведь так легко сорваться… Я сама в них ничего не понимаю, ненавижу тосты, Фи! – Я могу не говорить, Керчь, – спокойно ответил я. – Но я действительно рад за тебя, мне очень хотелось… Невеста схватилась за голову и изобразила ужас. – Оставь это, – простонала она, и тут же, с надеждой в голосе: – Ты ведь не будешь говорить все это, правда? Ты ведь пойдешь дальше? Проще было сказать «да», но я решил ответить иначе: – Мне хочется, чтобы к тому моменту, когда я буду отмирать, жизнь оказалась завершенной. Чтобы мне все было понятно в ней и чтобы все было сделано. – Ты обязательно пойдешь дальше, – кивнула Керчь. – Ты не нашел смысла остаться здесь, значит, и не найдешь его. И это твое право. – Она немного помолчала, и вдруг лицо ее сделалось строгим, суровым. – Но если человек не хочет остаться здесь, его больше нет для меня. Я не буду вспоминать о тебе, Фиолент. Так и прошла моя встреча с Керчью. Она не хотела что-то рассказывать, не считала нужным объяснять, но все было понятно: я уже был для нее не тем Фиолентом, с которым она проводила время внизу. Мне было сложно представить, каким она видит меня и видит ли теперь вообще. Но всего, что было до нашей встречи на свадьбе, для нее больше не существовало. Мы попрощались с Керчью много раньше, понял я, – как только пересекли порог Башни. И уже совсем не удивляло, что мы даже не поздоровались здесь. Мне пришлось говорить: я сидел рядом с Керчью, и довольные подружки принялись меня подначивать. Керчь пыталась отвлечь их, но, не дожидаясь, чем все закончится, я поднялся. В конце концов, я говорил не для этого зала, а для Керчи – той, что осталась в моей памяти, той, с которой у нас было общее прошлое. И это прошлое было не таким уж и плохим. – Я не знаю, увидимся или нет, Керчь, – начал я, взяв в руки пипетку. – Жизнь распорядилась так, что этого может и не случиться. Но что бы там ни ждало нас впереди, я хочу сказать, что буду тебя помнить. Ты была нормальной девчонкой, любила приключения, как и все мы, искала что-то новое и свежее в том, что окружало нас в неплохом, но однообразном городе. Мы все хотели большего, и теперь жизнь дает это нам сполна. Порою мне кажется, что это «что-то» настолько большее, что может всех нас задавить. Но у нас был и пока остается выбор. – Прошу, ну не надо глупостей, – зашипела Керчь. – Посмотри, как они все смотрят. Я обратил внимание, что вокруг царила полная тишина, и только слегка скрипели колеса на рельсах. Люди смотрели с недоумением, а некоторые – с неприкрытой брезгливостью. – Буду заканчивать, – сказал я, обращаясь ко всем. – Все, что мне хотелось сказать, – это то, что Керчь – моя прекрасная подруга. Я люблю ее. И всегда буду помнить, как мы рассекали на моем желтом авто, как мчались сквозь линию возврата и как смешно она зажмуривала каждый раз глаза. Нам было хорошо в Севастополе, дорогая Керчь, хоть это и закрытый город, пусть же тебе будет так же хорошо и здесь. – Да он нас троллит, – прошептал кто-то. – Ага, глумится, – поддержали его. – Тролль! Тролль! – поддержали со всех сторон. Зал снова зашумел, все облегченно засмеялись. И я не стал ничего говорить больше, только капли из пипетки закапал все-таки не в нос, как они здесь делали, а на язык, и с наслаждением проглотил. Но это тоже было встречено хохотом и аплодисментами: такой вот чудак – друг невесты. «Как же все так получилось? – думал я. – Сколько поколений мы развивались параллельно: эти люди со второго уровня те же севастопольцы, но мы никак не пересекались. И какие же они другие, хотя их дела здесь и наши внизу происходили синхронно. Я жил не после них, не до, а с ними в одном промежутке былого, а они – в одном промежутке со мной. Так почему же у нас ничего, кроме этого факта, не находилось общего?» Эта мысль казалась настолько странной, что ее не получалось принять – сознание отторгало, отнекивалось от нее как могло. И я перестал думать об этом. Гулял по свадебному залу, не приставая ни к кому, а просто наблюдая, но вскоре и это наскучило. Признаться, я не знал, что делать дальше: нужно было как-то выбираться с платформы, но пока торжество не окончилось, вряд ли я смог бы как-то добраться вниз. За пределами зала торжеств ничего не было. Рельсы уходили вдаль, скрываясь за гигантской черной тканью, которая свисала с потолка, а справа и слева все так же продолжались стены. Только вместо закрытых окошек я увидел двери и лифты. Дверцы лифтов, выкрашенные в серый, были настолько узкими, что казалось, человек едва сможет протиснуться в них. Но проверить это не было возможности – рядом с лифтами не было ни кнопок, ни рычагов, ни устройств для приема ламп. Зато дверные проемы были просторными, а некоторые двери приятно распахнуты, словно приглашая войти внутрь. Они выглядели привлекательней, чем мрачная черная ткань, напомнившая почему-то о Хрусталке, к тому же я услышал музыку. Прислушался и понял: ошибки не было, музыка играла не из свадебного зала, а именно из дверей. Правда, она производила странное впечатление. Зайдя внутрь, я увидел длинный продолговатый зал. Но здесь уже не было никаких рельсов, столов и изрисованных стен. Зато первое, что бросилось в глаза, – обилие цветов и растений. Они здесь были повсюду: гигантские, от пола до потолка, с дивными плодами, длинными листьями – под одним могло укрыться несколько человек, – и совсем маленькие, что прятались в их тени, жались к ним. В помещении не было окон, но под потолком работали мощные лампы, освещавшие растения, там же по всему периметру зала были закреплены устройства для полива. Запахи разных цветов сливались, смешивались в один стойкий приторный аромат, от которого у меня, совсем не подготовленного к такому повороту, ощутимо закружилась голова. То же было и с музыкой – среди цветов я обнаружил по меньшей мере десятка два компаний музыкантов по три-четыре человека в каждой, и это я не углублялся в дебри зала. Музыканты выглядели по-разному и делали разную музыку. Сливаясь в общий фон, она производила впечатление сумбурного, но на удивление ритмичного шума. Одни музыканты были одеты в цветастые рубашки с нарисованными ветвистыми деревьями, шорты и очки, совсем как Инкерман, только с прилизанными волосами, другие, напротив, длинноволосые, одетые во все черное, третьи – в широких, но ничем не примечательных одеждах и совсем без инструментов, только с микрофоном. Все они синхронно что-то делали, совсем не замечая друг друга, да и вообще ничего вокруг, увлеченные собственной музыкой. Музыканты, которых я видел, были радостными и молодыми; похоже, что участью старых и потрепанных на уровне были серые футболки и платформа на рельсах, везущая в свадебный зал бормотать что-то про Северную Вирджинию. Наверху, под самым потолком, я увидел огромный плакат с очередной непонятной мне надписью: «Make Piece of Love in This Peace of Shit». Наверняка это из той же серии, что и Северная Вирджиния, решил я, – то есть то, что нужно знать, чтобы соответствовать коду, при этом не понимая смысла. – Решил развеяться? – раздался голос за моей спиной, и я вздрогнул. Но едва повернулся, испуг тут же прошел: это был Судак. – Да, – ответил я, стараясь придать голосу невозмутимости. – Мне что-то не по себе от всего, что творится. – Послушай приятную музыку, пережиток! – кивнул Судак. – Она все наладит. – Никогда не знал, как делается музыка, – признался я. – Правда? – Мой собеседник скорее изобразил удивление, чем удивился. – Мы в Севастополе тоже не знали. Это Цветник, здесь производится все, что ты мог слышать внизу. – Но почему именно здесь? И так? Все это выглядит очень странно. – В мире нет ничего, что не выглядело бы странно, – ответил Судак. – И Башня не исключение. Помнишь, я говорил тебе, что у ветхих была наука? Что в былом случались войны. Многим хотелось повести Башню по другому пути, им казалось, что уж они знают лучше, понимают больше, а тех, кто не согласен, убедят или заставят. В Севастополе тоже не всем нравилась Башня. Да что там Башня – сама идея Башни, едва она появилась. – Но как это связано с наукой? Ведь они работали, чтобы всем жилось лучше? – Военные тоже считали, что работают, чтобы всем жилось лучше. В былом нашей Башни полно интересных страниц. Они заключили союз – и наука, ну, не вся, а часть ее, работала на тех, кто решил установить в Башне порядок, положить конец мелким войнушкам и склокам. Начинание было благородным, и наука поддержала его. В течение множества поколений в этом зале ковались самые передовые военные технологии. Правда, он тогда не был под куполом – мы потом перенесли его сюда, но технически это несложно. И тогда здесь воцарилась музыка. Теперь военный штаб законсервирован, науки больше нет, а технологии… – тут он замялся. – Технологии утрачены? – Я сделал попытку угадать. – Нет. Скорее, они приняли другую форму. – Какую? – Вот эту. – Лысый показал на музыкантов. Я молчал. – Тут делают музыку, которую передают вниз, – пояснил Судак. – Пока что они репетируют, а после репетиции будет запись. Потом, – флегматично продолжил он, – эта музыка окажется внизу. На ней будут взращиваться новые севастополисты, как происходит уже много поколений подряд. Музыка – наш самый сильный магнит, без него и половины тех, кто пришел из города, не оказались бы в Башне. – Как музыка попадает в Севастополь? – Ну, про «у сороки на хвосте» ты уже знаешь, – улыбнулся Судак. – Да, для меня тоже было удивлением, когда я узнал, что сороки занимаются не только весточками-приглашениями в Башню. Нет, они продались Башне с потрохами! – рассмеялся он. – И вовсю занимаются вербовкой. Но помимо них мы используем и старые проверенные технологии. Например, выстрелы. Здесь, в конце зала, стоит несколько старых установок, которые выходят во внешний мир. Они могут придать серьезное ускорение небольшому, компактному предмету и отшвырнуть его на значительное расстояние от наших стен. Согласись, неплохо? – Я кивнул. – Ну а выбор способа зависит от самой музыки. «Горемыка», например, – для внутреннего пользования. И вправду, кто бы захотел в Башню, услышав в Севастополе «Горемыку»? – А «Опять 18» тоже пишут здесь? – спросил я, вспомнив любимую музыку. – Их-то наверняка выстреливают. – О да, и летят они дальше всего, – рассмеялся Судак. – «Опять 18» – мощнейший импульс для того, чтоб севастополец вроде нас с тобой захотел сюда. – Вот только завлекает «Опять 18», а внутри играет «Горемыка», – заметил я. – «Горемыка» играет нам, рассуждающим, – сухо ответил Судак. – В Цветнике каждый находит свой запах. Но это не поле сухого куста, где не пахнет ничем. Понимаешь?! – Цветник, – задумался я. – А когда я вошел, меня затошнило. – Нам пора идти. – Судак развернулся, сделав вид, что не услышал меня. Я в последний раз взглянул на музыкантов. – А если снова война? – спросил я. – Чем с ней бороться – запахом, песнями? У вас конфликт с героями. А вдруг… – Поколения сменились, Башня жила без войн и проживет еще. В них просто нет необходимости, потому что здесь все на своем месте, – ответил Судак. – В том числе и герои. Они бунтуют не ради того, чтобы переустроить Башню. – А ради чего? – спросил я. – Чтобы восстановить Осколок? Чтобы вернуть себе то, что им и так принадлежит? Лысый шагал молча и только возле самой границы свадебного зала вдруг резко повернулся и приблизился ко мне. Я впервые увидел на его лице не просто раздражение, а настоящий гнев. Впрочем, этот гнев тут же исчез, как вспышка на экранах гостей свадьбы. – Ты ведь не за них, правда? – произнес Судак, и я промолчал: его вопрос не требовал ответа. Он хотел добавить что-то еще, но в зале раздались крики: – Еда! Еду везут! Мы будем жрать! Крики сливались в один истошный рев, и мне стало не по себе. Я увидел, как мимо нас с Лысым по рельсам въезжал новый стол, заполненный посудой с горячими блюдами, салатами и напитками: после жизни в Севастополе я не видел такой настоящей, сочной еды, за которую хотелось приняться немедленно, забыв обо всем, что происходит вокруг. Видимо, я вышел освежиться точно в срок – пока мы с Лысым были в Цветнике, длинный стол уехал за черный занавес, где его вновь накрыли и запустили по рельсам обратно. Очень удобно, отметил я. В какой-то момент, оглядываясь по сторонам, я понял, что на свадьбу Керчи собрался чуть ли не весь уровень. Только внизу эти люди были рассеяны по своим маленьким норкам и скорлупкам, в которых прятались друг от друга, а под куполом, в Вог-Зале, собрались все вместе, под одним сводом. Приступив к еде, братья Саки разоткровенничались. – Еда, конечно, не такая вкусная, как внизу, потому что с низом контакта нет, как ты понимаешь, официально. С Севастополем нет связи в принципе, а с Потребления в объемах, необходимых для свадебного банкета, не утащишь, – сказал Джа. – Туда вообще отъедаться едут, – добавил Судак. – Поел – и обратно! Будешь тащить – еще и поймать могут. – А если торговаться? – спросил я. – Купить у них или, допустим, обменять? – А что мы им предложим? – резонно спросил Джа. – Тогда откуда же здесь вся эта еда? – Мне удалось попробовать мясо, и я до сих пор не мог понять, что же с ним не так. Долго гадать не пришлось. – Это чистая техника, – объяснил Судак. – Ее даже не готовят. Все создано в интеллектуальных программах и напечатано на специальных печатных станках. – Невероятно, – поразился я. – Да чего там, – махнул рукой Судак. – Процесс автоматизированный, все поставлено на поток. Еще тучу поколений назад. Все мейд ин Осколок, Selo Geroeff.