Маргарет не нашлась с ответом, поэтому Фанни пояснила: — Ах, мама, мы всего лишь пытаемся выяснить, за что ты любишь Милтон. — Благодарю вас, — холодно заметила миссис Торнтон. — Не думала, что естественная привязанность к городу, где родилась, выросла и прожила много лет, может подвергаться сомнению. Маргарет рассердилась: и на несдержанную на язык Фанни, и на слишком уж прямолинейную ее матушку. После неловкой паузы гостья продолжила: — Вы что-нибудь знаете о Милтоне, мисс Хейл? Видели наши фабрики, наши грандиозные склады? — Нет, ничего этого еще не видела, — честно ответила Маргарет, но, почувствовав, что, скрывая полное равнодушие, кривит душой, добавила: — Думаю, если бы я заинтересовалась, папа обязательно показал бы мне город, только, честно говоря, осмотр фабрик вряд ли доставит мне удовольствие. — Там, конечно, много любопытного, — вступила в беседу миссис Хейл, — но уж больно шумно и грязно. Помню, как-то мы ходили смотреть, как делают свечи, так мое новое сиреневое шелковое платье оказалось безнадежно испорченным. — Вполне возможно, — недовольно буркнула миссис Торнтон. — И все же полагаю, что люди, приехавшие в город, прославившийся на всю страну выдающимися успехами в бизнесе, могли бы посетить некоторые места, где этот бизнес развивается. Доводилось слышать, что ничего подобного больше нет во всем королевстве. Если мисс Хейл изменит точку зрения и снизойдет к производству, буду только рада попросить сына устроить для нее экскурсию в ситценабивной, ткацкий или более понятный прядильный цех одной из его фабрик. Там можно собственными глазами увидеть все достижения техники. — Я так рада, что вы не любите фабрики, склады и прочее производство, — прошептала Фанни напоследок, вставая вслед за матерью, когда та с холодным достоинством простилась с миссис Хейл. — На вашем месте я бы узнала об этом все, что можно, — спокойно ответила Маргарет. На обратном пути миссис Торнтон строго сказала дочери: — Мы должны проявить любезность к этим Хейлам, однако не торопись заводить с их дочерью дружбу: к добру это не приведет. А маменька ее очень больна, но представляется мне довольно милой. — Не собираюсь я ни с кем дружить, мама! — Фанни обиженно надула губки. — Просто старалась поддержать беседу — вот и болтала обо всем подряд. — Что ж, хорошо. Во всяком случае, теперь Джон должен быть доволен. Глава 13. Легкий ветерок в духоте Страх и тревога, боль и сомненье Растают как тень, уйдут как виденье. Лишь смерь не минует, как наважденье. Печально бредем мы пустынной тропой. Конец приближаем усталой стопой, Во тьме пробираясь унылой толпой. Но Господа голос зовет нас домой, Сквозь сумрачный лес он ведет за собой В тот край, что сулит вожделенный покой. Закончится путь на святых берегах. Отступит сомненье, развеется страх, И тщетным покажется горестей прах. Тренч Р. К. Едва гостьи уехали, Маргарет бросилась наверх, надела шляпку, накинула шаль и побежала к Хиггинсам, чтобы узнать, как чувствует себя Бесси, и посидеть с ней до обеда. Шагая по узким грязным улицам, она задумалась о том, что забота о бедной больной девушке наполнила их жизнь смыслом. Было заметно, что ее ждали, и Мэри Хиггин, младшая сестра Бесси, даже пыталась навести порядок: пол в середине комнаты выглядел почти чистым, хотя под стульями, столом и возле стен осталась пыль и грязные участки. День выдался жарким, однако камин пылал, и оттого дом напоминал раскаленную печь. Маргарет не поняла, что щедро расходуя уголь, Мэри хотела так выразить свое гостеприимство, и решила, что это для Бесси, которую, возможно, знобит. Больная лежала возле окна то ли на большой подушке, то ли на маленькой тахте. По сравнению со вчерашним днем она казалась очень слабой и усталой: как выяснилось, девушка, заслышав шаги, то и дело вставала, чтобы посмотреть, не Маргарет ли это. И вот теперь, когда та наконец пришла, лежала неподвижно, молча, умиротворенно глядя на подругу, касаясь кончиками пальцев ее платья, не уставая восхищаться тонкостью ткани. — Никогда не понимала, почему в Библии люди так любят мягкие одеяния. Наверное, приятно наряжаться так, как вы, — необычно. Все благородные дамы носят слишком яркие платья, аж в глазах рябит, а ваш ласкает взор. Где вы его купили? — В Лондоне, — с улыбкой ответила Маргарет. — Лондон! Вы были в столице? — Даже несколько лет там жила, хотя дом мой всегда оставался в деревне, на краю леса. — Расскажите, пожалуйста, — попросила Бесси и, опустив голову, закрыла глаза, скрестила руки на груди и замерла, словно боялась пропустить хоть слово. Люблю слушать о деревьях, полях и цветах. Уехав из Хелстона, Маргарет еще ни разу не рассказывала о родной деревне — разве что лишь мимоходом упоминала название, — но во сне часто видела любимый край более отчетливо и ярко, чем он был наяву, и даже навещала самые уютные уголки. Сейчас сердце открылось навстречу нежной просьбе. — Ах, Бесси, я так любила дом, который пришлось покинуть! Если бы только ты могла увидеть его своими глазами! Словами не передать даже сотую долю его красоты. Дом утопает в зарослях высоких деревьев, и ветви их в жару дарят свежую тень. Даже в безветреные дни в отдалении слышится умиротворяющий легкий шелест. В погожие дни трава у дома мягкая и гладкая, как бархат, а в ненастье пропитана влагой из почти незаметного, тихо журчащего ручья. Под деревьями растут раскидистые папоротники — целые поляны: одни ярко-зеленые, а другие с золотистыми полосами солнца на ажурных листьях. Совсем как море. — Никогда не видела моря, — прошептала Бесси. — Но продолжайте. — Здесь и там кроны деревьев пронизывают солнечные лучи и просвечиваетголубое небо. — Как хорошо! — вздохнула Бесси. — Простор. А вот я постоянно задыхаюсь. Раньше, когда ходила гулять, всегда старалась забраться как можно выше, чтобы ничто не загораживало обзор и чтобы ощутить свежий ветер. В Милтоне тесно, грязно и дымно. Вот только от постоянного шелеста листьев у меня, наверное, закружилась бы голова: на фабрике всегда так было, а еще болела. Но на полянах, наверно, тихо? — Очень тихо, — кивнула Маргарет. — Только изредка с небес доносится песня жаворонка. Порой даже слышно, как фермер дает указания своим работникам, хотя это очень далеко, и тогда становится даже приятно: кто-то работает, а я сижу среди вереска и ничего не делаю. — Когда-то мне казалось, что если бы удалось хоть денек ничего не делать — просто отдохнуть в каком-нибудь тихом месте, похожем на то, о котором вы рассказываете, — то силы бы вернулись, а вот теперь я все время провожу в праздности, но устаю от этого точно так же, как прежде от работы. Иногда даже думаю, что не смогу наслаждаться раем, если прежде не отдохну; сначала надо как следует отоспаться в могиле, а потом уже отправиться туда. — Ничего не бойся, — успокоила девушку Маргарет, бережно взяв за руку. — Бог подарит отдых, с которым не сравнится ни земная праздность, ни мертвый сон в могиле. Бесси беспокойно пошевелилась и призналась: — Очень жаль, что папа так говорит. Он хороший — готова повторять это снова и снова. Днем я ни капли ему не верю, а вот по ночам, в лихорадочном полусне, грубые слова снова приходят ко мне. О, тогда все так плохо! Вот я думаю, что конец уже совсем близко и все, для чего я родилась, это потратить на работе сердце и жизнь и умереть в этом ужасном месте. Здесь ни днем ни ночью не смолкает грохот фабрик, так что иногда хочется закричать, чтобы они дали отдохнуть хотя бы минуту. Легкие забиты едким дымом. Если бы хоть раз глотнуть свежего воздуха, о котором вы рассказываете! Мама умерла, и больше я никогда не смогу рассказать ей о своей любви, не смогу поделиться тревогами. По ночам думаю, что не существует Бога, готового высушить все пролитые на земле слезы. А вы… вы! Бесси вдруг села и неожиданно, почти яростно, сжала руку Маргарет. — Кажется, я схожу с ума и могу даже убить вас! Мгновенный порыв страсти миновал, бедняжка без сил упала на подушку, и Маргарет опустилась перед ней на колени. — Бесси! Господь есть! Надо только верить. — Знаю! Знаю! — простонала больная, не находя себе места. — Я страшная грешница, говорю такие ужасные, жестокие слова. Но вы меня не бойтесь, я и волоска на вашей голове никогда не трону. Не меньше вашего я верю в то, что меня ждет: читала Апокалипсис до тех пор, пока не выучила наизусть, — потому, когда нормально соображаю, никогда не сомневаюсь в будущем блаженстве. — Давай не будем говорить о лихорадочных фантазиях. Лучше расскажи, чем занималась до болезни. — Наверное, когда умерла мама, я еще была здорова, но с тех пор уже никогда не чувствовала себя хорошо. Вскоре начала работать на кардочесальной машине, и пух забил мои легкие. — Пух? — переспросила Маргарет. — Да, пух, — повторила Бесси. — Маленькие частички хлопка до такой степени наполняют воздух, что он становится белым от пыли. Из-за нее у многих рабочих скоро начинается кровавый кашель. — Неужели ничего нельзя сделать? — вздохнула Маргарет. — Не знаю. Говорят, на некоторых фабриках устанавливают в цехах большое колесо. Оно крутится, поднимает ветер и уносит пыль. Но это колесо очень дорогое — фунтов пятьсот или шестьсот стоит, — а прибыли не приносит, поэтому мало кто из хозяев его ставит. Слышала даже, что некоторые рабочие сами отказываются: говорят, что привыкли глотать пух, а теперь постоянно хотят есть и требуют повышения жалованья, да и найти его трудно. Жаль, что на нашей фабрике его нет. — Разве твой отец об этом не знал? — спросила Маргарет. — Знал и очень переживал. Но в целом наша фабрика была неплохой и люди там работали хорошие. Отец боялся отпускать меня в другое место, потому что, хоть сейчас этого и не скажешь, многие считали меня симпатичной девушкой. Мне не хотелось прослыть капризной. К тому же мама говорила, что надо оплачивать обучение Мэри, а папа любил покупать книги и ходить на разные лекции. На все нужны деньги. Поэтому я продолжала работать до тех пор, пока в ушах навсегда не поселился шум, а в горле и легких не застрял пух. Вот и все. — Сколько тебе лет? — поинтересовалась Маргарет. — В июне исполнится девятнадцать.