— Мне известно, что наши взгляды на понимание религии не совпадают, но не кажется ли вам, что я имею на них право? Мистер Торнтон произнес это вполголоса, как будто обращался к одной лишь Маргарет, но она не пожелала общаться тет-а-тет и ответила громко: — Не думаю, что в данном случае имеются основания для обсуждения чьих бы то ни было религиозных взглядов. Я всего лишь хотела сказать, что не существует закона, который запрещал бы хозяевам поступать со своими деньгами как им заблагорассудится, однако в Библии есть слова о помощи ближним и долге… Впрочем, мне так мало известно о забастовках, оплате труда, капитале и наемном труде, что лучше не пытаться спорить с таким опытным капиталистом и экономистом, как вы. — Почему же? Напротив! — с энтузиазмом возразил мистер Торнтон. — Буду рад объяснить все, что новому человеку может показаться непонятным или странным, особенно в такое время, когда наши поступки открыто обсуждаются каждым писакой, считающим себя журналистом. — Спасибо, — холодно поблагодарила Маргарет. — Если вдруг растеряюсь в этом странном обществе, то в первую очередь обращусь за разъяснениями к отцу. — Наше общество кажется вам странным? Но почему? — Сама не знаю. Возможно, потому, что с первого взгляда видно: два класса зависят друг от друга, но каждый считает интересы другого враждебными. Прежде мне никогда не приходилось сталкиваться с тем, что одно сообщество непрестанно пытается очернить другое, себе подобное. — Вы что, никогда не слышали оскорблений в адрес промышленников? Про брань в адрес рабочих не спрашиваю, потому что понимаю ваше упорство в неправильном толковании моих слов. Но из чьих уст вы слышали поношение хозяев? Маргарет покраснела, но быстро справилась с собой: — Не люблю, когда меня отчитывают, а потому отказываюсь отвечать на ваш вопрос. К тому же это к делу не относится. Однако примите на веру, что кое-кто из рабочих — точнее, один мой знакомый — говорил лично мне, что фабрикантам не выгодно, чтобы люди прилично зарабатывали, потому что счет в банке сделает их независимыми. — Полагаю, все это слова некоего Хиггинса, которого ты так высоко ценишь, — заметила миссис Хейл. Мистер Торнтон не подал виду, что услышал это неприятное для Маргарет замечание, хотя и отметил. — Больше того, слышала, что промышленникам выгодно иметь неграмотных рабочих, а не подпольных юристов, — так капитан Леннокс называет тех сослуживцев, которые ставят под сомнение любой приказ. Последнее высказывание было адресовано скорее мистеру Хейлу, поэтому гость с неожиданным раздражением, что не удалось достойно парировать, уточнил: — Что еще за капитан Леннокс? Мистер Хейл поспешил вступить в разговор: — Ты никогда не любила школу, Маргарет, а не то уже непременно бы узнала, как много в Милтоне делается для образования. — Да, сознаю, школу я ценю мало, — согласилась она с неожиданным смирением. — Однако знание и невежество, о которых говорила, не имеют ничего общего с чтением и письмом — то есть, с тем, чему обучают детей. Скорее речь шла об отсутствии мудрости, направляющей человека на жизненном пути. Не могу утверждать, будто хорошо знаю, что это такое, но мой собеседник имел в виду, что хозяевам выгодно, чтобы рабочие оставались большими детьми, то есть жили сегодняшним днем и слепо повиновались приказам. — Короче говоря, мисс Хейл, ясно одно: ваш красноречивый знакомый нашел благодарного слушателя для той бессовестной клеветы, которую решил вылить на хозяев, — заключил оскорбленный мистер Торнтон. Маргарет, крайне раздраженная тем обстоятельством, что гость перешел на личности, промолчала, зато собственное мнение снова высказал мистер Хейл: — Должен признаться, что, хоть и не успел, подобно дочери, завести близких знакомств, открытую вражду между рабочими и промышленниками заметил сразу. Противостояние бросается в глаза. Такое же впечатление неблагополучия складывается и на основе ваших высказываний. Мистер Торнтон долго молчал. Маргарет только что вышла из комнаты в подавленном настроении, чем немало его огорчила. Однако недовольство заставило тщательно обдумать слова и придало им особое достоинство. — Моя теория заключается в том, что интересы производства совпадают с интересами людей и наоборот. Знаю, что мисс Хейл не нравится, когда тех, кто трудится на фабриках, называют рабочей силой, поэтому не стану использовать это выражение, хотя оно и придумано не мной. Когда-нибудь — в будущем тысячелетии, в Утопии — подобное единство может возникнуть. Это я признаю точно так же, как и то, что республика может оказаться самой совершенной формой правления. — Как только закончим читать Гомера, возьмемся за «Республику» Платона. — Что ж, если взять за основу точку зрения Платона, может показаться, что все мы — мужчины, женщины и дети — готовы принять республику, но при современном уровне развития морали и сознания мне предпочтительнее конституционная монархия. В раннем детстве нами способен руководить лишь мудрый деспотизм, а вот потом, повзрослев и поумнев, мы начинаем ценить непреложные законы твердой, но спокойной власти. Я согласен с мисс Хейл в том, что наши рабочие застыли в детском состоянии, однако категорически отрицаю, что в их отсталости виноваты хозяева фабрик. Не сомневаюсь, что лучшая форма правления в данном случае — это деспотизм. В часы своего общения с подчиненными я должен выступать в роли диктатора и при этом пользоваться высшей свободой как от мелочного жульничества, так и от сомнительной склонности к благотворительным порывам, так распространенной на севере. Я должен принимать мудрые законы и справедливые решения в интересах своего бизнеса, то есть выгодные в первую очередь мне самому, а во вторую — рабочим, однако никто не имеет права принуждать меня к объяснению своих действий или отмене решений. Пусть рабочие бастуют, пусть пострадают и мои интересы, но в конце концов они поймут, что я не сдался и не отступил ни на шаг. Маргарет к моменту окончания этой пламенной речи уже вернулась в комнату и снова села за вышивку, но ответил гостю мистер Хейл: — Возможно, вы сочтете меня невеждой, но все же осмелюсь заметить, что массы уже достигли того беспокойного возраста, который отделяет детство от зрелости. В жизни общества это происходит точно так же, как в жизни отдельного человека. Главная ошибка, совершаемая многими родителями по отношению к своим чадам, заключается в требовании того же слепого повиновения, что и в раннем возрасте, когда приходилось исполнять простые распоряжения вроде «подойди, если тебя зовут» и «делай так, как велят». Однако мудрый родитель поддерживает стремление юноши к независимому поведению, чтобы по окончании абсолютной власти остаться другом и советчиком. Если мои рассуждения ошибочны, то вспомните, что аналогию предложили вы. — Совсем недавно я услышала историю, произошедшую года три-четыре назад в Нюрнберге, — вступила в разговор Маргарет. — Некий очень богатый человек в одиночестве жил в огромном особняке. Поговаривали, что у него есть ребенок, но точно никто не знал и никогда его не видел. В течение сорока лет слухи то оживали, то стихали, но никогда не замирали окончательно. После смерти владельца особняка выяснилось, что это правда и у него действительно есть сын — уже взрослый, но с интеллектом ребенка. Отец намеренно изолировал его от мира, чтобы уберечь от соблазнов и ошибок. И вот, едва этот пожилой ребенок вышел из заточения, на него сразу свалились все мыслимые испытания и искушения, но он не умел различать добро и зло, даже не знал нужных слов, чтобы попросить кусок хлеба. Отец совершил роковую ошибку, воспитав сына в невежестве, которое считал невинностью. В итоге пришлось вмешаться городским властям и взять несчастного под строгий контроль. — Я использовал предложенное мисс Хейл сравнение хозяина с отцом, поэтому не имею права жаловаться на то, что вы обратили против меня мое же оружие, — заметил мистер Торнтон. — Но, мистер Хейл, приведя в пример мудрого родителя, вы сказали, что он поддерживает ребенка в стремлении к независимости. Для независимых действий рабочих во время трудовой смены условия еще не сложились, так что не понимаю, что именно вы имели в виду. Должен заметить, однако, что если хозяева начнут проявлять слишком активный интерес к жизни подчиненных за фабричными стенами, то тем самым лишат их личной свободы, что, на мой взгляд, несправедливо. Люди работают на нас десять часов в сутки, и это вовсе не означает, что в оставшееся время мы имеем право в чем-то их ограничивать. Я так высоко ценю собственную независимость, что счел бы величайшим оскорблением любые попытки руководить моими действиями или давать советы. Пусть тот, кто попытался бы ограничить мою личную свободу, даже оказался мудрейшим и сильнейшим из смертных, я бы все равно восстал. Полагаю, что стремление к независимости на севере Англии развито значительно больше, чем на юге. — Прошу прощения, но разве это произошло не из-за отсутствия равноправных отношений между руководителями и подчиненными? Ведь ради защиты собственных прав каждому человеку пришлось занять далекую от христианского учения, враждебную позицию, — заметила Маргарет. — Я всего лишь констатирую факт. К сожалению, в восемь у меня назначена деловая встреча, а потому вынужден ограничиться изложением нынешнего положения вещей, не вдаваясь в подробности. Впрочем, и они не повлияли бы на результат: все решают факты. — Но, по-моему, именно причины являются движущей силой всех событий в мире, — попыталась возразить Маргарет, но отец знаком попросил ее замолчать, чтобы мистер Торнтон смог закончить монолог (тот уже встал и собрался попрощаться). — Как вы считаете — учитывая свойственное каждому жителю Даркшира острое стремление к независимости, — имею ли я право навязывать кому бы то ни было свои взгляды просто потому, что он готов продать свой труд, а я обладаю капиталом, чтобы этот труд купить? — Да, такое право у вас есть, — подтвердила Маргарет, решив ограничиться одним аргументом, — но только ни в малейшей степени не благодаря соотношению труда и капитала, каким бы оно ни оказалось, а исключительно потому, что вы остаетесь человеком в окружении других людей, над которыми имеете огромную власть просто потому, что ваша жизнь и ваше благосостояние теснейшим образом переплетены с их жизнью. Бог создал мир таким, что все живое зависит друг от друга. Мы можем игнорировать собственное подчиненное состояние или отказываться признать, что другие подчиняются нам не только в дни выплаты жалованья, но таков порядок. Изменить его не сможет ни один промышленник, даже самый одаренный. Любой человек — гордый и независимый — связан с окружающими уже тем, что они незаметно влияют на его характер, а значит, и на жизнь. А самый изолированный из ваших даркширских эгоистов со всех сторон обвешан обязательствами и не способен их стряхнуть точно так же, как огромный камень, на который он похож, не способен стряхнуть… — Прошу, не увлекайся сравнениями, Маргарет: однажды ты уже сбила нас с пути, — с улыбкой заметил мистер Хейл, в то же время с сожалением сознавая, что они задерживают гостя против его воли, и это само по себе нехорошо, однако ему нравилось слушать дочь, даже если слова ее вызывали раздражение. — Признайтесь, мисс Хейл, испытываете ли вы влияние… нет, это плохо сказано… если сознаете, что на вас влияют не обстоятельства, а люди, действуют ли эти люди прямо или опосредованно? Пытаются ли убедить, запретить, показать пример собственным поступком или просто, бесхитростно, без тени сомнения делают то, что должны, не задумаваясь, каким образом результаты их труда помогут одному человеку стать старательным, а другому — бережливым? На месте рабочего, я бы в двадцать раз выше ценил хозяина честного, пунктуального, быстрого и точного в принятии решений (а наемные люди умеют шпионить лучше, чем слуги), чем того, который пытается, пусть даже из лучших побуждений, влиять на мою жизнь за воротами фабрики. Мои люди знают, что я презираю бесчестное преимущество и никогда не поступлю вероломно, поэтому не боятся выступать открыто. Тема эта не исчерпывается курсом лекций под названием «Честность — лучшая политика» точно так же, как жизнь не укладывается в слова. Нет-нет! Каков сам хозяин, такими станут и его люди, причем без особых размышлений и рассуждений. — О, это великое признание! — со смехом заключила Маргарет. — Значит, если люди яростно и жестоко сражаются за свои права, можно смело предположить, что хозяин их так же далек от сочувствия, терпения и умения довольствоваться малым. — Вы похожи на всех сторонних наблюдателей, которые понятия не имеют, как работает наша система, мисс Хейл, — заметил гость. — Считаете, будто рабочие — глиняные куклы, готовые принять любую симпатичную форму, и забываете, что трудятся они только треть жизни. А еще не учитываете, что обязанности промышленника не ограничиваются исключительно предоставлением работы и жалованья. Нам приходится выполнять множество иных коммерческих функций, что делает нас пионерами цивилизации. — Что-то подсказывает мне, — с улыбкой вставил мистер Хейл, — что вы могли бы стать пионером не только цивилизации, но и родного города. Ваши земляки выглядят толпой диких, необузданных язычников. — Да, такие они и есть, так что розовая вода в данном случае не поможет. Кромвель стал бы непревзойденным фабрикантом, мисс Хейл. Жаль, что нельзя обратиться к нему за помощью в подавлении этой забастовки. — Кромвель — герой, — холодно призналась Маргарет. — Однако я стараюсь примирить ваше восхищение деспотизмом с уважением к личной независимости каждого человека. Мистер Торнтон слегка покраснел от ледяного, высокомерного тона. — Пока рабочие трудятся на меня, предпочитаю оставаться их полным и безраздельным хозяином, но по гудку наши отношения прекращаются, и вступает в силу то самое уважение к свободе личности, о котором я говорил. Поддавшись раздражению, он умолк, однако вскоре сумел взять себя в руки, любезно пожелал мистеру и мисс Хейл доброго вечера, а потом, склонившись к Маргарет, вполголоса произнес: — Боюсь, сегодня я был излишне резок с вами. Но ведь вы сможете простить неотесанного милтонского фабриканта? — Конечно, — с улыбкой ответила Маргарет, глядя в расстроенное, встревоженное лицо гостя. Выражение подавленности не исчезло у гостя даже при виде хорошенького сияющего личика, уже ничем не напоминавшего о пронизанном северным ветром, ожесточенном споре. Однако руки она не подала, и Джон Торнтон вновь испытал разочарование, хотя нашел оправдание такому поведению в чрезмерной гордости. Глава 16. Тень смерти Доверься той таинственной руке, Что часто нас ведет путем опасным. Внезапных не чурайся перемен: Закон всегда был шатким и неясным. Неизвестный поэт На следующий день приехал доктор Доналдсон, чтобы осмотреть миссис Хейл. Тайна, которую, как надеялась Маргарет, развеяла новая близость с матушкой, снова вступила в силу: ее выпроводили из комнаты, в то время как Диксон позволили остаться. Маргарет ушла в спальню матери, расположенную рядом с гостиной, и в ожидании доктора принялась нетерпеливо мерить ее шагами, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Услышав странный звук, похожий на стон, она сжала руки и затаила дыхание. На несколько минут воцарилась тишина, затем последовали обычные приметы прощания: громкие голоса, движение стульев и, наконец, стук открывшейся и закрывшейся двери. Маргарет быстро вышла из спальни. — Отца нет дома, доктор Доналдсон. В это время у него урок. Могу ли попросить вас спуститься в кабинет? Она успешно преодолела все воздвигнутые Диксон препятствия и сумела в духе Старшего Брата достойно исполнить роль Единственной Дочери, успешно нейтрализовав назойливость старой служанки. Сознательное обращение к необычно горделивому тону слегка позабавило даже в глубокой тревоге, а удивление на лице Диксон подсказывало, насколько важной она сейчас выглядит. С этой мыслью Маргарет дошла до кабинета, почти забыв об остроте проблемы. И вдруг страх вернулся, едва не лишив дара речи, поэтому, прежде чем произнести хоть слово, пришлось несколько раз глубоко вздохнуть. — Что с мамой? — спросила Маргарет прямо, не тратя время на формальные любезности, и голос прозвучал спокойно и уверенно. — Буду признательна, если откроете мне правду. Заметив в выражении лица доктора некоторое сомнение, она добавила: — Боюсь, отец недостаточно понимает серьезность ситуации, так что, если существуют какие-то обоснованные опасения, его придется подготовить. Я смогу и ухаживать за мамой — тоже. Прошу вас, сэр, скажите все как есть! Непроницаемость вашего лица страшнее любых слов! — Моя дорогая молодая леди, ваша матушка в надежных руках, служанка у нее внимательная и опытная, скорее даже подруга… — Но я дочь, сэр.