— Третий удар — решающий. Вот увидите, обязательно добьем хозяев. Сами прибегут и попросят вернуться на наших условиях. Вот и все. Раньше у нас ничего не получалось, но сейчас все спланировано как надо. — Зачем вы бастуете? — спросила Маргарет. — Забастовка — это прекращение работы ради получения более высокого жалованья. Верно? Не удивляйтесь моему невежеству. Там, откуда я приехала, о забастовках не слышали. — Хотелось бы мне там оказаться, — грустно заметила Бесси. — Но мне не пристало жаловаться: это последняя забастовка на моем веку. Не успеет она закончиться, как я окажусь в величественном городе — святом Иерусалиме. — Мечтает только о будущем — о настоящем и слышать не хочет. Зато мне приходится стараться в поте лица. По-моему, синица в руке лучше журавля в небе. Так что по поводу забастовки наши мнения расходятся. — Но если бы в тех краях, откуда я приехала, начались забастовки, то сено так и осталось бы на лугах, урожай сгнил бы в полях, а семена испортились в закромах. — И?.. — вопросительно произнес Хиггинс, снова засовывая в рот трубку. — Что стало бы с фермерами? — уточнила Маргарет. Хиггинс выпустил кольцо дыма. — Полагаю, им пришлось бы или продать фермы, или повысить рабочим жалованье. — Предположим, второй вариант для них по той или иной причине неприемлем, а продать фермы вот так, сразу, невозможно, как бы они того не желали. Стало быть, в этом году у них уже ни сена, ни урожая. Откуда же возьмутся деньги, чтобы платить рабочим на будущий год? Хиггинс долго молчал, попыхивая трубкой, и наконец проговорил: — Не знаю, как обстоят дела у вас на юге. Слышал, что люди там слабые, хилые: не видят, когда их обманывают, и чуть что, сразу умирают. Мы здесь совсем другие: быстро понимаем, если кто захочет обвести вокруг пальца, — и готовы стоять до конца. Решительно бросаем станки и заявляем: «Ты, хозяин, можешь нас убить, но обмануть не удастся!» И в этот раз, черт возьми, у них ничего не получится! — Если бы я могла жить на юге! — мечтательно вздохнула Бесси. — Там тоже жизнь не сахар, — возразила Маргарет. — Всюду свои печали. Людям приходится работать от темна до темна, а еды, чтобы подкрепить силы, у них мало. — Зато там чистый воздух, — сказала Бесси, — нет этого ужасного, несмолкающего шума и несносной духоты. — Выходить в поле приходится в любую погоду: и в дождь, и в холод, и в зной. Молодые могут это выдержать, но с возрастом становится все труднее: ревматизм и другие болезни раньше времени отнимают силы, — и все же люди вынуждены или продолжать тяжкий труд, или идти в работный дом. — Мне казалось, вы преданы своему югу, — заметил Николас. — Так и есть, — с улыбкой согласилась Маргарет, признавая собственную непоследовательность. — Просто хочу сказать, Бесси, что повсюду есть как хорошее, так и плохое, да и проблем хватает. — Говорите, на юге никогда не бастуют? — неожиданно спросил Николас. — Нет! — решительно ответила Маргарет. — Наверное, там у рабочих больше рассудительности. — А по-моему, — запальчиво возразил, яростно выколачивая из трубки пепел, Николас, — дело не в большом уме, а в трусости. — Ах, папа! — воскликнула Бесси. — Чего вы добьетесь своей забастовкой? Вспомни первую — когда умерла мама. Как мы тогда голодали, особенно ты! Но ничего не вышло: почти все вернулись на свои места за прежнее жалованье, а те, кто не пожелал, умирали с голоду или ходили с протянутой рукой. — Да, — согласился мистер Хиггинс, — ту забастовку плохо организовали: за дело взялись дураки и предатели, — но в этот раз будет иначе. — Однако вы до сих пор так и не сказали, чего требуете, — настойчиво повторила Маргарет. — Понимаете, несколько фабрикантов договорились снизить жалованье, которое платили два последних года, чтобы увеличить свои доходы. Вышли к нам и заявили, что мы должны согласиться получать меньше, но мы этого не потерпим: откажемся работать и посмотрим, что они тогда скажут. Лучше с голоду умрем! Хотят убить гусыню, что несет золотые яйца? На здоровье! — Значит, готовы умереть, лишь бы доказать свою правоту? — Нет, — решительно возразил Николас. — Готов умереть, но не сдаться. Почему для солдата это доблесть, а для бедного ткача — нет? — Но солдат погибает на поле боя, защищая других людей. Хиггинс мрачно рассмеялся: — Милая, вы еще очень молоды, но все же ответьте: можем ли мы втроем — Бесси, Мэри и я — прожить на шестнадцать шиллингов в неделю? Разве я за себя переживаю? Нет, за других, — не хуже того солдата. Вот только он сражается за тех, кого в глаза не видел и о ком даже ни разу не слышал, а я защищаю соседа Джона Бучера с больной женой и восемью малыми детьми. И не его одного, пусть он и слабак, не способный обслужить больше двух станков, но и всех других тоже. Я ратую за справедливость: почему мы должны получать меньше, если производство развивается, а прибыль растет? — Не спрашивайте меня, — пожала плечами Маргарет, — я ничего в этом не понимаю. Спросите лучше кого-нибудь из ваших хозяев. Они наверняка смогут объяснить, почему приняли решение сократить жалованье. Скорее всего, у них были серьезные основания для столь серьезного шага. — Вы здесь чужая, вот и все! — презрительно заключил Николас. — Надо же такое сказать: «Спросите хозяев», — еще не хватало! Да они ответят, чтобы мы занимались своим делом и не совали нос, куда не надо. Наше дело — вкалывать от зари до зари, а их — жиреть и богатеть. Вот и вся правда. Даже понимая, что раздражает собеседника, Маргарет решила не сдаваться: — Возможно, из-за состояния торговли — ухудшения реализации продукции — они не могут позволить себе сохранить прежний уровень оплаты. — Состояние торговли! Вот так хозяева и водят нас за нос. Я говорю о жалованье. Вся продукция продается, а нас все пугают кризисом и, как непослушных детей, грозят оставить без сладкого, чтобы хорошо себя вели. Говорю вам, что их единственная цель — нажива. Поэтому нам остается одно: твердо стоять на своем и храбро сражаться — не только за себя, но и за других тоже, — за справедливость и честный труд. Благодаря нам они имеют прибыль, а значит, мы должны получить свою долю. В этот раз речь не идет о выживании: удалось кое-что скопить, — а потому будем биться до конца. Ни один рабочий не войдет в цех, если хозяин не пообещает платить сумму, которую определили профсоюзы. Поэтому я и говорю: ура забастовке! Пусть они — Торнтон, Сликсон, Хампер и другие — задумаются, что к чему. — Торнтон! — повторила Маргарет. — Мистер Торнтон с Мальборо-стрит? — Да! Только мы зовем его «Торнтон с фабрики Мальборо». — Значит, он один из тех, с кем вы боретесь? Что он собой представляет? — Когда-нибудь видели бульдога? Так вот: поставьте бульдога на задние лапы, наденьте на него дорогой сюртук и модные бриджи, и как раз получите Джона Торнтона. — Ничего подобного, — рассмеялась Маргарет. — Не могу согласиться. Мистер Торнтон вовсе не красавец, но на бульдога совсем не похож. У того короткий широкий нос и задранная верхняя губа. — Дело не во внешности. У Джона Торнтона мертвая хватка, как у бульдога, если что решил, то с места не сдвинешь. Чтобы у него что-то отобрать, придется вилами колоть. С Джоном Торнтоном сразиться стоит, а что до Сликсона, то он скорее всего, наобещает целую гору и заманит своих рабочих обратно, но как только они опять окажутся в его власти, в очередной раз обманет, да еще и оштрафует вдобавок — это уж точно. Скользкий, как угорь, а хитрый и коварный, как кот. С ним никогда не получится честной борьбы, не то что с Торнтоном. Этот крепок как гвоздь и невероятно упрям. Одно слово — бульдог! — Бедная Бесси! — Маргарет повернулась к подруге. — Только и делаешь, что вздыхаешь. Забастовки и баррикады совсем тебя не радуют, правда? — Нисколько, — мрачно согласилась девушка. — Устала от этих разговоров. Неужели перед смертью нельзя поговорить о чем-то другом, кроме грохота, лязга и стука, работы и жалованья, хозяев, рабочих и предателей? — Бедняжка! Нет покоя даже в последние дни! Зато ты оживилась: выглядишь не такой печальной, — да и я побуду дома, с тобой. — И будешь душить меня своим дымом! — проворчала Бесси. — Значит, больше ни разу дома не закурю, — нежно пообещал отец. — Но почему же ты раньше не сказала, глупышка? Девушка долго молчала, а потом, когда отец вышел, чтобы докурить трубку, тихо — так, чтобы слышала только Маргарет, — проговорила: — Готова поспорить, что до конца своих дней не откажется ни от табака, ни от выпивки. — Она вздохнула. — Я же не дура, правда, мисс? Знаю, что должна держать отца дома, подальше от тех, кто во время забастовки попытается напоить людей. А вместо этого, как будто кто-то дергает за язык, говорю про трубку. Теперь он будет уходить всякий раз, как захочет покурить, и неизвестно, чем это закончится. Жалею, что не задохнулась раньше. — Разве твой отец пьет? — удивилась Маргарет. — Нет, не то чтобы пьет, — ответила девушка тем же возбужденно-сердитым тоном, — но только представьте: наверное, у вас, как и у всех других, тоже случаются дни, когда хочется чего-то нового. Хотя бы небольшого толчка. Сама я в таких случаях когда-то ходила за хлебом в другую булочную — просто потому, что не могла больше жить с прежним видом из окна, прежним шумом в ушах, прежним вкусом во рту и прежними мыслями (точнее, их отсутствием) в голове. День за днем, до бесконечности. Даже жалела, что не родилась мужчиной, потому что им позволено ездить по другим городам в поисках работы (хотя это не больше, чем ловушка). А отец, как все мужчины, наверняка устал от однообразия еще больше, чем я. Что же ему делать? Разве можно винить человека за то, что он хочет немного разогнать кровь и увидеть вещи, которых нет в обычной жизни: картины, зеркала, украшения? Но пьяницей отец никогда не был, хотя порой и теряет чувство меры. Девушка вздохнула и печально добавила: — Вот только беда в том, что во время забастовки рабочие сталкиваются со множеством трудностей, хотя поначалу все кажется ясным и полны надежд. А где искать утешения? Они впадают в гнев и отчаяние — так всегда случается, — а потом устают от этого состояния и необдуманно совершают поступки, о которых потом сами жалеют. Благослови Господь ваше милое сочувственное личико, но вы еще не знаете, что такое забастовка! — И все же, Бесси, — мягко возразила Маргарет, — не стану говорить, что ты преувеличиваешь, поскольку действительно мало знаю, но, возможно, из-за болезни смотришь на происходящее только с одной, темной стороны, а ведь есть еще и другая — светлая. — Вам хорошо так говорить, ведь всю свою жизнь вы провели в приятном зеленом уголке, не зная ни нужды, ни печали, ни злобы, ни грехов. — Остерегись! Не руби с плеча! — вспыхнула от праведного гнева Маргарет. — Сейчас я вернусь домой, а там тяжело больная матушка, которую из оков страданий вызволит только смерть, но мне придется спокойно и с улыбкой разговаривать с отцом, потому что он не подозревает о ее состоянии, и его необходимо подготовить к удару. Единственный, кто способен разделить мое горе и помочь, чье присутствие утешило бы матушку больше всего на свете, несправедливо обвинен в преступлении, и если вернется на родину, чтобы попрощаться с умирающей, будет схвачен и казнен. Об этом не знает ни один человек в Милтоне, а возможно, и во всей Англии. Я говорю только тебе, Бесси, и умоляю сохранить тайну. Это я-то не знаю печали, потому что не хожу в лохмотьях и не голодаю? Ах, Бесси, Господь мудр и справедлив, а потому соразмеряет наши судьбы, сознавая горечь испытаний. — Простите, — потупилась Бесси. — Порой, вспоминая свою жизнь, я думаю, как мало радости видела, и начинаю верить, что, наверное, умру, убитая упавшей с небес звездой. «И звезда та зовется Полынью; и треть всех вод стала горькой; и люди умерли от этой горечи». Мы легче терпим боль и печаль, если знаем, что страдания давным-давно предсказаны: тогда нам кажется, что страдания посланы во имя искупления, — а иначе все впустую. — Только подумай, Бесси! — воскликнула Маргарет. — Бог никогда не причиняет боль намеренно. Не уделяй предсказаниям так много внимания, а лучше читай в Библии понятные главы. — Согласна — так было бы мудрее, но где же тогда услышать грандиозные обещания, рассказы о светлой обители, совершенно непохожей на наш ужасный мир и наш ужасный город, как не в Апокалипсисе? Множество раз я повторяла вслух стихи седьмой главы просто ради их звучания. Красиво, как музыка, и совсем не похоже на жизнь. Нет, ни за что не откажусь от Апокалипсиса. Он приносит больше утешения, чем другие части великой книги. — Тогда позволь мне как-нибудь почитать мои любимые страницы. — Конечно, — с готовностью согласилась девушка. — С удовольствием послушаю. Может, и отец будет рад, а то мои разговоры, которые, как он считает, не имеют ничего общего с реальной жизнью, ему уже надоели. — А где твоя сестра? — На фабрике, режет и пакует фланель. Я очень не хотела ее отпускать, но ничего не поделаешь: жить как-то надо, ведь профсоюз выделяет крохи. — Что же, пойду, пожалуй. Ты мне очень помогла. Спасибо, Бесси. — Я? Да чем же? — Пришла я сюда в глубокой печали, в полной уверенности, что нет в мире никого несчастнее меня, но услышала, что ты терпишь страдания годами, и почувствовала себя сильнее. — Слава богу! Всегда думала, что добро творят только богачи, а теперь буду гордиться, что и мне удалось сделать что-то хорошее. — Да, вот так и бывает: задумаешь совершить добрый поступок, да не тут-то было, а потом нечаянно сделаешь что-то хорошее и сама удивишься. — Вы не похожи ни на кого из моих знакомых. Не понимаю, кто вы такая. — Да я и сама не знаю. До свидания! Бесси перестала раскачиваться и задумчиво посмотрела гостье вслед и подумала: