Маргарет так расстроилась, что не нашла нужных слов, и заговорил мистер Хейл: — Что касается жалованья… Прошу не обижаться, но, на мой взгляд, вы совершаете ряд печальных ошибок. Хочу прочитать вам несколько выдержек из книги, которую ценю. Он встал и подошел к шкафу, но Хиггинс остановил: — Не утруждайтесь, сэр. Книжная премудрость в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Никакой пользы. Еще до того как мы с Хампером окончательно повздорили, надзиратель сказал ему, что это я подстрекаю рабочих просить повышения оплаты труда. Однажды хозяин перехватил меня во дворе, и, потрясая тонкой книжицей, которую держал в руке, заявил: «Хиггинс, слышал, что ты один из тех глупцов, кто думает, что, стоит попросить прибавки к жалованью, сразу ее получишь, а потом еще и сохранишь. Так вот, даю тебе шанс. Хочу посмотреть, способен ли ты рассуждать здраво. Эту брошюру написал мой друг. Если внимательно ее прочитаешь, то поймешь, каким образом жалованье достигает определенного уровня без участия хозяев или рабочих, исключая, конечно, тех, кто, как последние болваны, устраивают забастовки, где рвут глотки и подставляют собственные головы под топор». Так вот, сэр. Понимаю, что вы, священник, привыкли проповедовать, наставлять паству на тот путь, который считаете правильным. Не знаю, обзывали вы прихожан дураками или, напротив, начинали с добрых слов, чтобы заставить слушать и доверять, а во время проповеди то и дело останавливались и, обращаясь наполовину к ним, наполовину к самому себе, бормотали: «Все вы так глупы, что напрасно я стараюсь чему-то вас научить». Признаюсь: не слишком стремился вникнуть в премудрость, написанную другом Хампера — уж очень меня разозлили его слова, — но все же подумал, что стоит, пожалуй, посмотреть и понять, кто здесь дураки: они или мы. Открыл я книжонку и начал читать. Боже милостивый, там всю дорогу встречались только два слова: «капитал» и «труд», «труд» и «капитал». Немудрено, что я задремал, так и не сумев уразуметь, что есть что: то ли добродетели, то ли пороки. А всего лишь хотел я узнать о правах человека: неважно, богатого или бедного, — просто человека. — И все-таки, — возразил мистер Хейл, — несмотря на оскорбительную, неумную и нехристианскую манеру, с какой мистер Хампер вручил вам ту брошюру, она могла бы принести пользу. Если бы вы поняли из нее, что жалованье само собой достигает определенного уровня, а забастовка, даже самая успешная, способна поднять его лишь на короткое время, после чего оно упадет еще ниже, то это была бы чистая правда. — Что же, сэр, — упрямо возразил Хиггинс, — может, так, а может, и не так. Здесь возможны оба варианта. Но даже самая правдивая правда бессмысленна, если я не могу ее понять. Полагаю, в латинских книгах на ваших полках полно правды, но пока я не узнаю значения слов, для меня она так и останется бессмыслицей. Если вы, сэр, или кто-то другой, мудрый и терпеливый, придет и начнет учить меня, не унижая, если окажусь непонятливым или забывчивым, тогда, возможно, со временем мне удастся постичь истину. А может, и не удастся. Никто не заставит меня думать так же, как думают другие. Не считаю, что правду можно сложить из слов с той же аккуратностью, с какой в литейном цехе ребята режут листовое железо. Одна и та же кость сгодится не каждому: у одного проскочит, а у другого застрянет в горле. К тому же, попав в желудок, кому-то покажется слишком жесткой, а кому-то — слишком мягкой. Те, кто стремится исцелить мир своей правдой, должны донести ее до всех умов и при этом постараться действовать аккуратно, чтобы бедные больные глупцы не выплюнули лекарство в лицо докторам. Хампер сначала ударил меня в ухо, а потом сунул таблетку и сказал, что все равно не поможет, потому что я дурак, но попробовать стоит. — Хотелось бы, чтобы самые умные и добрые из фабрикантов встретились с рабочими и все обсудили. Это лучший способ преодолеть трудности, возникшие, на мой взгляд, из-за вашего невежества — простите, мистер Хиггинс — в вопросах, которые должны быть поняты всеми. — Мистер Хейл взглянул на дочь. — Может, и мистер Торнтон захочет принять участие в столь важной беседе? — Вспомни, папа, как он однажды отозвался о правительствах, — очень тихо ответила Маргарет. Ей не хотелось вдаваться в подробности того спора относительно двух способов управления рабочими: просвещения ради самостоятельности и мудрого деспотизма со стороны хозяина, — но Хиггинс уловил упоминание о Торнтоне и тут же подхватил: — Торнтон! Сразу выписал ирландцев, чем и вызвал бунт, сокрушивший забастовку. Даже Хампер, при всей его нетерпимости, согласился подождать, а этот нет: сказал — и сделал. И вот теперь, когда профсоюз должен был бы благодарить его за судебное преследование Бучера и других, кто нарушил требование о мирном выступлении, этот самый Торнтон преспокойно выходит и заявляет, что, поскольку забастовка закончилась, он, как пострадавшая сторона, не намерен выдвигать обвинение против бунтовщиков. Я думал, что он смелый человек: не побоится отстаивать свои принципы и мстить открыто, — но на суде мистер Торнтон сказал (так мне передали), что зачинщики беспорядков ему известны и за свой поступок получат по заслугам: вряд ли им удастся найти работу. Жаль, что не поймали Бучера и не поставили перед Хампером. Разве старый тигр отпустил бы его? Ни за что на свете! Только не он! — Мистер Торнтон прав. Вы просто злитесь на Бучера, Николас, иначе первым бы поняли, что там, где естественное наказание достаточно сурово, любое другое окажется не чем иным, как местью. — Моя дочь не очень расположена к мистеру Торнтону, — с улыбкой заметил мистер Хейл, в то время как Маргарет густо покраснела и принялась шить с особым усердием. — Однако, на мой взгляд, она не права, я высоко ценю его позицию. — Видите ли, сэр, забастовка меня не только утомила, но и расстроила: мы провалились из-за нескольких глупцов, не пожелавших молча терпеть и твердо отстаивать свои принципы. — Вы забыли главное! — горячо возразила Маргарет. — Я плохо знаю Бучера, но в тот единственный раз, когда его видела, он сокрушался не о собственных лишениях, а о страданиях больной жены и малых детей. — Верно! Но он и сам не железный и терпеть лишения не способен. — А как же он оказался в профсоюзе? — невинно осведомилась Маргарет. — Вы не питаете к нему глубокого уважения, да и товарищам пользы он не принес. Хиггинс нахмурился и, с минуту помолчав, мрачно заговорил: — Не мне отчитываться за союз, но я поддерживаю общее мнение, что рабочие одной профессии должны держаться вместе. А для тех, кто не желает подчиняться решениям союза, у него имеюся специальные способы и средства. Мистер Хейл понял, что данная тема раздражает Хиггинса, и промолчал. Маргарет также заметила реакцию собеседника, однако отступать не стала, инстинктивно чувствуя, что если удастся услышать простое и внятное объяснение, то можно будет поговорить по существу и выяснить истину. — И что же это за способы и средства, позвольте узнать? Хиггинс посмотрел на нее, не скрывая недовольства, однако встретил спокойный, доброжелательный взгляд и поэтому ответил: — Например, если кто-то не вступает в союз, то соседи по станку не должны с ним общаться. Даже если отщепенец сожалеет или не вступил по болезни, это ничего не меняет: он за чертой, не с нами — ходит рядом, работает рядом и все же остается чужим. Случается даже, что тех, кто перекинется с ним парой слов, штрафуют. Попробуйте, мисс, пожить год-два среди тех, кто отводит взгляд, когда вы на них смотрите. Попытайтесь поработать в двух ярдах от людей, где каждый таит на вас злобу и в ответ на приветствие даже бровью не поведет. Если на сердце у вас тяжело, вы ни с кем не сможете поделиться, потому что никто не станет вас слушать, никто не заметит ваших вздохов, не спросит, что случилось. Попытайтесь прожить так триста дней подряд, по десять часов, мисс, и тогда поймете, что значит союз. — Но это же настоящий террор! — возмущенно воскликнула Маргарет. — Право, Хиггинс, я нисколько не боюсь вашего гнева. Знаю, что сердиться на меня по-настоящему вы не можете, а потому скажу правду: ни в одной из множества прочитанных мною книг не встречала я пытки изощреннее этой. И после этого вы остаетесь членом профсоюза и рассуждаете о тирании хозяев! — Ваше дело, мисс, — ответил Хиггинс. — Можете говорить что пожелаете! Между вами и любым моим гневным словом стоит Бесси. Неужели думаете, что я способен забыть, как она вас любила? Если профсоюз — это грех, то согрешить нас заставили хозяева. Может, не нынешнее поколение, а предыдущее. Их отцы стерли наших отцов в пыль! Священник! Помню, как моя матушка читала в толстой книге такие слова: «Отцы едят кислый виноград, а у детей сводит челюсти». Так же и здесь. Профсоюзы возникли в дни жестокого гнета и были необходимы. По-моему, они и сейчас необходимы, чтобы противостоять любой несправедливости, как прошлой, так и настоящей или будущей. Идет нескончаемая война, а на войне все средства хороши. Однако отказ от борьбы стал бы еще большим преступлением. Наш единственный шанс — объединить людей общими интересами. Даже трусы и глупцы должны шагать вперед вместе со всеми, так как сила только в единстве. — О! — вздохнул мистер Хейл. — Ваш союз стал бы прекрасным, славным, великолепным — истинным воплощением христианства, — если бы не конец, лишивший блага сразу всех, вместо того чтобы наказать один класс и поддержать другой. Часы пробили десять, и Хиггинс поднялся. — Думаю, мне пора, сэр. — Пора домой? — осторожно уточнила Маргарет. Николас понял суть вопроса и осторожно пожал предложенную руку. — Домой, мисс. Можете мне доверять, хоть я и состою в профсоюзе. — Доверяю всей душой, мистер Хиггинс! — Подождите! — Мистер Хейл подошел к книжному шкафу. — Надеюсь, вы присоединитесь к нашей семейной молитве? Хиггинс с сомнением взглянул на Маргарет: в темных печальных глазах читалось сочувствие, светился глубокий интерес, — и не сказав ни слова, преклонил колени. Послушная дочь англиканской церкви Маргарет, диссентер мистер Хейл и скептик Хиггинс вместе вознесли молитву, и никому из них от этого не стало хуже. Глава 29. Луч солнца Желанья праздные мне душу согревали Огнем неярким и нежарким; Мелькали мотыльки надежды В серебряном сиянии луны, И меланхолией переполнялась радость. Кольридж С. На следующее утро Маргарет получила письмо от Эдит — столь же пылкое и импульсивное, как и сама особа, которая его написала, — но горячность вполне соответствовала ее эмоциональной натуре, а к непоследовательности кузины она привыкла с детства, так что отсутствия логики почти не заметила. Миссис Леннокс писала: Ах, Маргарет, тебе стоит приехать из Англии, чтобы полюбоваться на моего мальчика! Это настоящий красавец, особенно когда ему надевают чепчик. А тот, который ты связала своими нежными умелыми пальчиками, идет ему больше всех! Я уже повергла в зависть всех здешних мамаш, а теперь мечтаю показать свое сокровище новому благодарному зрителю и услышать свежие комплименты. Возможно, это единственная причина — правда, может быть, примешалась капелька родственной любви — но я очень хочу, чтобы ты приехала! Уверена, что здоровье тетушки Хейл сразу поправится. Здесь, на Корфу, все молоды и полны сил. Небо всегда голубое, солнце светит непрерывно и ярко, оркестр чудесно играет с утра до вечера. А если вернуться к моей любимой песенке, то малыш постоянно улыбается. Мечтаю, чтобы ты нарисовала как можно больше его портретов. Неважно, что он делает: в любом случае это самое прелестное, самое грациозное, самое милое на свете создание. Кажется, люблю его намного больше, чем мужа, который толстеет и становится ворчливым, считая себя очень занятым. Нет, это не так! Вот он только что принес новость о чудесном пикнике, который офицеры Хазарда устраивают в нижней бухте. За такое приятное сообщение беру обратно все свои злые упреки. Кажется, кто-то сжег себе руку после того, как раскаялся в собственных словах. Я сжечь руку не могу, потому что будет очень больно и останется безобразный шрам, а потому просто отказываюсь от всего сказанного. На самом деле Космо так же мил, как наш сын, ни капли не толст и никогда не ворчит, только порой бывает очень-очень занят. Говорю это без свойственного жене пристрастия. О чем это я? Помню, что хотела написать что-то очень важное. Да, вспомнила! Дорогая Маргарет, ты должна непременно ко мне приехать. Как я уже сказала, тетушке Хейл здесь сразу станет лучше. Заставь доктора прописать ей путешествие. Докажи, что дымный воздух Милтона вредит здоровью. Уверена, что так оно и есть на самом деле. Три месяца (раньше не отпущу) восхитительного климата — постоянное солнце и виноград буквально повсюду, как у нас в Англии смородина, — ее вылечат. Дядюшку не приглашаю (здесь письмо стало более сдержанным и последовательным: мистер Хейл все еще пребывал в немилости, как шаловливый ребенок, за то, что оставил сан). Боюсь, он не одобряет армию, военных и оркестры. По крайней мере, известно, что многие диссентеры вступают в Общество мира. Боюсь, он не захочет приехать, но если все же пожелает, передай, дорогая, что мы с Космо сделаем для его счастья все, что в наших силах. Собственными руками спрячу красный мундир и шпагу и заставлю оркестр играть самые мрачные и скучные пьесы. А если вдруг заиграют марши и танцы, то непременно в два раза медленнее. Дорогая Маргарет, если дядюшка захочет сопровождать вас с тетей Хейл, мы постараемся сделать его поездку приятной, хотя, честно говоря, и побаиваюсь тех, кто совершает поступки по велению совести. Надеюсь, ты никогда не руководствовалась чувством долга. Скажи тетушке Хейл, чтобы не брала много теплой одежды, хотя боюсь, что раньше глубокой осени вы до нас не доберетесь. Не представляешь, как здесь жарко! Как-то попыталась надеть на пикник свою великолепную индийскую шаль. Сколько могла, поддерживала себя поговорками типа «гордость терелива» и подобными мудрыми истинами, однако ничего не помогло. Чувствовала себя, как мамина собачка в слоновьей попоне: задушенной и уничтоженной непомерным нарядом. Вышла из положения, расстелив шаль на траве и устроив из нее шикарный ковер. Вот он, мой малыш, Маргарет! Если немедленно не соберешься и не приедешь, чтобы разделить мое восхищение, буду считать, что ты ведешь свой род от царя Ирода! Маргарет мечтала хотя бы о единственном дне жизни Эдит — о свободе от забот и печалей, о жизнерадостном доме, о голубом солнечном небе. Если бы желание могло перенести в далекие края, то немедленно улетела бы — пусть всего лишь на день. Она тосковала по силе, полученной от перемен: несколько часов в гуще яркой жизни вернули бы юность. Подумать только: еще не исполнилось и двадцати, а трудности и переживания состарили раньше времени! Такие мысли пришли сразу после первого знакомства с письмом. Маргарет снова прочитала сбивчивые строки и удивилась, до чего же рассказ Эдит похож на саму кузину. Когда, опираясь на руку Диксон, в гостиную вошла миссис Хейл, она весело смеялась, но тут же вскочила и бросилась поправлять подушки на диване. Матушка выглядела особенно слабой. — Что тебя так рассмешило, Маргарет? — спросила она, устроившись на диване и немного отдышавшись. — Письмо, которое утром получила от Эдит. Хочешь послушать? Она начала читать вслух. Матушка живо поинтересовалась именем ребенка и принялась перебирать возможные варианты, оценивая достоинства и недостатки каждого. Рассуждения были прерваны неожиданным появлением мистера Торнтона, который опять принес фрукты для миссис Хейл. Джентльмен не мог и не хотел отказать себе в удовольствии мимолетной встречи с Маргарет и никакого иного вознаграждения не ждал. Так проявлялось непреклонное своеволие разумного, сдержанного, сурового мужчины. Он вошел в комнату и мгновенно заметил мисс Хейл, однако после первого холодного поклона больше ни разу не посмотрел в ее сторону. После того как преподнес персики, сказал больной несколько теплых учтивых слов, он обратил на Маргарет оскорбленный взгляд холодных глаз, мрачно простился и вышел из гостиной. Бледная и притихшая, она опустилась на стул. — Знаешь, Маргарет, мистер Торнтон определенно начинает мне нравиться. Ответа не последовало, и миссис Хейл добавила: — По-моему, его манеры стали значительно элегантнее. Маргарет смогла наконец совладать с голосом и подтвердила: — Да, несомненно, он очень добр и внимателен. — Странно, что миссис Торнтон не приезжает с визитом: ведь ей должно быть известно о моей болезни благодаря водяному матрацу. — Думаю, о твоем состоянии ей сообщает сын. — И все-таки хотелось бы ее увидеть. У тебя здесь так мало друзей, дорогая. Маргарет догадалась о тайном желании матушки заручиться полезными знакомствами для дочери, которая скоро могла остаться сиротой, но не сумела произнести ни слова. — Может, ты сама нанесла бы визит миссис Торнтон и попросила ее ко мне приехать? — предложила миссис Хейл, немного подумав. — Хотя бы для того, чтобы поблагодарить… — Готова выполнить любую твою просьбу, мама. Вот только… вдруг приедет Фредерик… — Ах да, конечно! Мы должны держать двери на замке и не впускать посторонних. Даже не знаю, радоваться ли его приезду… Порой думаю, что лучше бы его что-нибудь задержало: такие страшные сны снятся!