Они стояли рядом и смотрели на Бесси. — Ее последние слова были сказаны Мэри: «Не позволяй отцу пить». — Теперь ей это не повредит, — пробормотал Хиггинс. — Ничто больше не повредит. — Голос его вдруг поднялся до слезливого крика: — Можно ссориться и драться, можно мириться и дружить, можно голодать и морить голодом детей — никакие несчастья больше ее не коснутся. Она получила свою долю. Сначала тяжело работала, а потом заболела. Бедной девочке досталась собачья жизнь, а теперь вот умерла, так и не увидев ни одного счастливого дня! Нет, мисс, что бы она ни говорила, теперь ей уже все равно, а мне пора выпить, чтобы справиться с горем. — Нет, — уже мягче возразила Маргарет, — не надо вам пить. Если ее жизнь и правда прошла так, как вы сказали, значит, она не боялась смерти. Ах, слышали бы вы, как Бесси рассуждала о будущей жизни — жизни с Богом, к которому она отправилась! Николас покачал головой и искоса взглянул на нее. Бледное осунувшееся лицо болезненно поразило Маргарет. — Вы страшно устали. Где же были весь день, если не на работе? — Не на работе, это уже точно, — угрюмо усмехнулся Хиггинс. — Во всяком случае, не на той, которую принято считать работой. Торчал на заседании забастовочного комитета и пытался заставить дураков услышать голос разума. Рано утром, еще до семи, зашел к Бучеру. Больная жена набросилась на меня едва ли не с кулаками, требуя сказать, куда подевался ее безголовый муженек. Можно подумать, я за ним слежу или вожу всюду за собой! Дурак сорвал все наши планы! Я стер ноги, пока пытался разыскать тех, кто попрятался от страха перед законом. Сердце изболелось, а это куда хуже стертых ног. Если кто-то из друзей предлагал выпить, разве мог я отказаться? Разве знал, что она умирает? Бесси, дочка, ты бы мне поверила, правда? — Хиггинс с мольбой повернулся к бездыханному телу. — Уверена, — перебила Маргарет. — Уверена, что вы ничего не знали: смерть пришла без предупреждения, — но теперь все изменилось. Вы видите, как она лежит здесь, знаете ее последние слова. Может, все-таки останетесь дома? Ответа не последовало. Да и где еще Николас Хиггинс мог найти утешение, если не в пивной? — Пойдемте к нам, — вдруг предложила Маргарет и тут же испугалась собственной смелости. — По крайней мере, выпьете чаю и нормально поедите. Уверена, что сейчас вам необходимо именно это. — Ваш отец священник? — уточнил Хиггинс, внезапно изменив направление мыслей. — Был, прежде, — кивнула Маргарет. — Пожалуй, пойду, если уж вы приглашаете. Многое хочется сказать священнику, и какая разница — служит он или нет… Маргарет растерялась. Разговор за чаем с отцом, абсолютно не готовым к подобному визиту, особенно из-за болезни матери, не представлялся возможным, и все же отказ был бы еще хуже: наверняка бедняга бы отправился в пивную. Ей почему-то казалось важным завлечь Хиггинса к ним домой, а о дальнейшем пока можно не думать. — Прощай, дочка! Все-таки пришлось нам расстаться, хоть с самого рождения ты и радовала отца. Благодарение Господу, на губах твоих застыла улыбка, а лицо так спокойно. Я рад увидеть тебя такой, хоть ты и обрекла меня на вечное одиночество. Хиггинс склонился, нежно поцеловал дочь, прикрыл простыней ей лицо, повернулся и пошел вслед за Маргарет. Та же поспешила вниз: предупредить Мэри и объяснить, что другого способа отвлечь отца от рюмки не придумала; попыталась также уговорить ее пойти вместе с ними, чтобы не оставаться наедине с умершей, но та отказалась, простодушно объяснив, что кто-нибудь из соседей обязательно придет с ней посидеть. Она-то ничего, а вот отец… Договорить Мэри не успела: явился Николас собственной персоной. Чувства он уже успел спрятать, как будто устыдился недавней эмоциональной вспышки, и даже сумел изобразить нечто вроде мрачной ухмылки. — Собираюсь выпить чайку с отцом мисс Хейл! Вот дела-то! Несмотря на браваду, выходя на улицу, он низко надвинул на глаза кепку, а тяжело шагая рядом с Маргарет, ни разу не поднял головы, опасаясь сочувственных слов, а главное — взглядов соседей. Шли они молча, а неподалеку от дома, где жили Хейлы, Хиггинс вдруг остановился и внимательно осмотрел свои руки, одежду и обувь. — Может, стоило прежде помыться и пореодеться? Конечно, это было бы крайне желательно, но Маргарет заверила его, что в доме имеется как вода, так и мыло с полотенцем. Она не собиралась упускать возможность закрепить этот пусть и небольшой, но все же успех. Пока Хиггинс вслед за служанкой отправился на кухню, стараясь наступать на темные участки половика, чтобы грязные следы от башмаков были не особенно видны, Маргарет бегом бросилась наверх и на площадке наткнулась на Диксон. — Как мама? Где папа? Диксон объяснила, что госпожа устала и удалилась к себе: хотела сразу лечь в постель, но она убедила ее отдохнуть на диване и там же выпить чаю. Все лучше, чем лежать в кровати. А мистер Хейл в гостиной. Маргарет поспешила к отцу и взволнованно предупредила, что у них гость. Разумеется, на подробности не было времени, поэтому мистер Хейл почувствовал себя застигнутым врасплох: в тихом уютном кабинете его ждал пьяный ткач, с которым предстояло пить чай. Ничего не поделаешь: дочка так горячо за него просила. Кроткий, добрый мистер Хейл непременно попытался бы утешить страдальца в его горе, но, к несчастью, Маргарет особенно подчеркнула то обстоятельство, что безутешный отец склонен к пьянству. Чтобы отвлечь его от пивной, не оставалось ничего иного, кроме как привести домой. Одно маленькое событие так естественно вытекало из другого, что Маргарет осознала собственную оплошность, лишь заметив на лице отца легкое отвращение. — О, папа! Этот человек не вызовет у тебя неприязни, только постарайся преодолеть первый шок! — Но, Маргарет, привести домой пьяницу, когда мама серьезно больна… Маргарет расстроилась: — Прости, папа. Он очень спокойный и сейчас почти трезвый. Поначалу вел себя странно, но это и понятно: только что узнал о смерти дочери… В глазах Маргарет блеснули слезы, и мистер Хейл, бережно сжав ладонями милое грустное лицо, попытался успокоить: — Все в порядке, дорогая. Сейчас пойду и попробую его утешить как смогу, а ты отправляйся к маме, но если сможешь составить нам компанию в кабинете, буду только рад. — Да-да, конечно! Спасибо. Мистер Хейл уже направился к двери, когда Маргарет его остановила: — Папа, и ничему не удивляйся: наш гость, то есть Хиггинс, не признает многого из того, во что верим мы. — Час от часу не легче! Пьяный неверующий ткач! — в отчаянии пробормотал себе под нос мистер Хейл, однако дочери сказал иное: — Если мама уснет, приходи непременно. Когда Маргарет вошла в спальню, миссис Хейл очнулась от дремоты и взволнованно спросила: — Когда ты написала Фредерику — вчера или позавчера? — Вчера, мама. — Вчера. А письмо ушло? — Да. Я сама отнесла его на почту. — Ах, Маргарет, я так боюсь! Что, если мальчика кто-нибудь узнает? Что, если арестуют, а потом казнят — после столь долгих лет скитаний. Стоит задремать, тут же вижу, что его схватили и отдали под суд. — Не бойся, мама. Риск, конечно, существует, но мы постараемся его уменьшить. Врочем, опасность и так невелика! Если бы мы по-прежнему жили в Хелстоне, было бы в двадцать… нет, в сто раз страшнее. Там любой смог бы его узнать. Да и в доме, стоило появиться постороннему, все сразу догадались бы, что это Фредерик. А здесь нас никто не знает, никому нет дела до каких-то Хейлов, и никто не обратит на него внимания. Диксон будет охранять дверь, как дракон, и никого не впустит. Правда, Диксон? — Пусть только кто-нибудь попробует проскочить мимо меня! — воинственно заявила горничная. — К тому же из дома можно до темноты не выходить. Бедный Фредерик! — Бедный мальчик! — эхом отозвалась миссис Хейл. — Но я почти жалею, что попросила тебя его вызвать. Может, написать ему снова? Еще не слишком поздно? — Боюсь, что поздно, мама, — вздохнула Маргарет, вспомнив, что просила брата поторопиться, если тот хочет застать матушку в живых. — Никогда не любила поспешных действий, — недовольно проворчала миссис Хейл. Маргарет промолчала, а Диксон с улыбкой воскликнула: — Что же вы, мэм? Ведь больше всего на свете вы мечтаете увидеть мастера Фредерика. Хорошо, что мисс написала сразу, без сомнений. Мне и самой это приходило в голову. Не беспокойтесь, уж мы о нем позаботимся. Из всех домашних только Марта не вызывает полного доверия, но ее вполне можно на это время отпустить домой, навестить мать. Тем более что она просила отпуск, так как у той недавно случился удар. Как только получим известие от мастера Фредерика, благослови его Господь, я сразу отправлю ее восвояси. Так что ни о чем не беспокойтесь, мэм, пейте чай и положитесь на меня. Миссис Хейл действительно полагалась на горничную больше, чем на дочь. Слова Диксон на некоторое время ее успокоили. Разливая чай, Маргарет соображала, что бы такое приятное сказать, но мысли отвечали в духе Дэниела О’Рурка[2], когда лунный житель приказал ему выпустить из рук серп месяца, за который тот ухватился: «Чем настойчивее ты меня принуждаешь, тем крепче я буду держаться». Чем больше она старалась не думать о грозившей брату опасности, тем упорнее воображение цеплялось за нее. Матушка тем временем о чем-то оживленно болтала с Диксон и, казалось, даже не вспоминала как об угрозе ареста и казни Фредерика, так и о том, что это по ее требованию Маргарет написала брату, заведомо обрекая его на риск. Миссис Хейл относилась к тем несдержанным особам, которые буквально фонтанируют идеями, не думая о последствиях, — так фейерверк рассыпает в небе разноцветные искры. Только вот если хотя бы одна искра попадает на легковоспламеняющееся вещество, то сначала тлеет, а потом ярко вспыхивает. Преданно и старательно исполнив дочерние обязанности, Маргарет с радостью спустилась в кабинет послушать беседу отца с Хиггинсом. Первым делом бросилось в глаза то обстоятельство, что благопристойный, добросердечный, простой в общении, старомодный джентльмен бессознательно, одной лишь природной обходительностью, разбудил в госте скрытую вежливость. Мистер Хейл со всеми обращался одинаково, ему не приходило в голову делить людей в зависимости от их социального положения. Придвинув стул, он пригласил Николаса сесть и только после него сел сам. Обращался он к гостю неизменно «мистер Хиггинс», не позволяя себе иных вариантов, к которым «пьяный неверующий ткач» привык куда больше. Конечно, Николас не был ни беспробудным пропойцей, ни убежденным скептиком; пил, чтобы забыться — заливал горе, как сказал бы сам, — а не верил потому, что до сих пор не нашел религии, которой смог бы посвятить себя душой и сердцем. С легким удивлением и в то же время огромной радостью Маргарет застала мужчин за серьезной беседой. Несмотря на противоречия, каждый говорил вежливо и уважительно. Чисто вымытый (пусть и в кухонном корыте), спокойный Хиггинс показался Маргарет другим человеком, ведь прежде она видела его лишь в грубой независимости родного дома. Волосы были приглажены, шейный платок повязан аккуратно, башмаки чистые — видимо, натер свечным огарком. Важно восседая на стуле, он удивлял собеседника резким даркширским акцентом, однако производил приятное впечатление сдержанностью манер и благожелательным выражением лица. Отец с интересом внимал оригинальным рассуждениям, а когда вошла Маргарет, с улыбкой обернулся, уступил ей свой стул, а сам занял ближайший, успев легким поклоном извиниться перед гостем за заминку. Хиггинс тоже кивком приветствовал девушку. Не привлекая к себе внимания, Маргарет разложила на столе рукоделие и приготовилась слушать. — Как я уже сказал, сэр, если бы вы постоянно жили здесь — то есть родились в наших краях, — то не смогли бы найти свою веру. Прошу простить, если говорю неправильными словами, но лично мне вера представляется размышлением об обещаниях по поводу никому не ведомой жизни, к тому же исходящих от людей, которых никогда не видел и не знал. Вот вы говорите, что все это истинные вещи, истинные слова и истинная жизнь. А я спрошу: где доказательства? На свете огромное количество людей умнее и грамотнее меня — таких, что имели возможность думать об этом, пока я зарабатывал свой хлеб. Я знаю некоторых: их жизнь открыта и понятна, они честны и порядочны, хотя не верят в Библию. Может, по привычке они и говорят, что верят, но, сэр, неужели вы думаете, что каждое утро, едва проснувшись, первым делом спрашивают себя: «Что бы такое сделать ради вечной жизни?» Нет, они думают, как бы поплотнее набить кошелек, где бы чего ухватить, какую выгодную сделку заключить. Кошелек, деньги, сделки — все это понятно, это реальность. А вечная жизнь всего лишь пустая болтовня. Прошу прощения, сэр. Насколько мне известно, прежде вы были священником. Никогда не отозвался бы неуважительно о человеке в подобном затруднительном положении, поскольку сам стою на распутье, но задам всего один вопрос, сэр, ответа на который не жду, лишь прошу задуматься, прежде чем называть нас — тех, кто верит в то, что можно увидеть и потрогать, — дураками и простофилями. Если бы спасение, загробная жизнь и все такое прочее были правдой — не на словах, а в сердцах, — разве хозяева не обрабатывали бы нас этой мудростью так же, как обрабатывают политэкономией? Зачем навязывать какие-то теории, если такой вот разговор, окажись это правдой, подействовал бы куда надежнее? — Но ведь хозяева не имеют отношения к вашей вере, — возразил мистер Хейл. — Они считают, что связаны с рабочими исключительно производством, а потому и учат вас только тому, что способно принести конкретную пользу. — Рад, сэр, — заметил Хиггинс, лукаво прищурившись, — что вы сказали «они считают». Боюсь, что в ином случае счел бы вас лицемером — несмотря на то что вы священник или даже из-за того, что вы священник. Если бы вы — священник — рассуждали о религии как об истине, не обязательной и не универсальной для всех без исключения людей на земле, я счел бы вас жуликом. Признаюсь, предпочитаю иметь дело с глупцом, а не с жуликом. Надеюсь, я вас не обидел, сэр. — Ничуть. Вы полагаете, что я искренне заблуждаюсь, а я полагаю, что искренне заблуждаетесь вы, причем куда более фатально. Не стану пытаться переубедить вас в течение одного разговора. Предлагаю продолжить знакомство, чтобы свободно рассуждать и спорить. Уверен, что рано или поздно истина возобладает. Я не верил бы в Бога, если бы не верил в торжество справедливости. Мистер Хиггинс, — почтительно понизил голос мистер Хейл, — полагаю, что, несмотря на все сомнения, вы в полной мере сохранили веру в него. Николас Хиггинс неожиданно вскочил и замер в неподвижности. Маргарет тоже поспешно поднялась, испугавшись, что тот забьется в конвульсиях, а мистер Хейл в отчаянии взглянул на дочь. Наконец гость обрел дар речи: — Да ведь я мог бы ударить вас за такое искушение! Кто дал вам право пытать меня своими сомнениями? Подумайте о Бесси: какую жизнь она прожила, а теперь вот лежит мертвой! А вы хоте отнять у меня единственное утешение: что Бог есть, и он рассудил ее. — Хиггинс сел и продолжил, обращаясь в пространство: — Не верю, что мою девочку ждет другая жизнь. Не верю ни в какую другую жизнь, кроме одной-единственной, доставившей ей столько тягот и страданий. Не хочу допустить возможность, что печальные обстоятельства сложились случайно и могли бы измениться с дуновением ветра. Много раз думал, что не верю в Бога, но никогда, подобно многим, не говорил об этом вслух. Мог смеяться над чужими речами, чтобы показать свою храбрость, но потом опасливо озирался, чтобы понять, не слышал ли он меня, если существует. Сегодня, в глубоком горе, не хочу и не могу принимать ваши вопросы и ваши сомнения. Во всем безумном мире есть только одна вечная истина, а потому, правильно или ошибочно, буду за нее держаться. Хорошо тому, кто счастлив… Маргарет, до сих пор не проронившая ни слова, встала и, коснувшись руки Хиггинса, произнесла: — Николас, мы вовсе не собираемся ничего обсуждать: вы отца неправильно поняли. Мы верим точно так же, как верите вы. В такое горькое время, как сейчас, это единственное утешение. Хиггинс повернулся и, пожав ей руку, смущенно смахнул слезы. — Да, вы правы, так и есть! Но вы же знаете: она лежит дома мертвая, а я в страшной печали, вот сам и не знаю, что говорю. Похоже, чужие речи, когда-то показавшиеся умными и правильными, вдруг выскакивают помимо моей воли. Забастовка провалилась; вы знаете об этом, мисс? Шел домой в надежде на утешение, а по дороге узнал, что Бесси умерла. Да, умерла, и все. Но мне этого хватило. Мистер Хейл высморкался и, пытаясь скрыть чувства, встал, снял со свечей нагар, потом пробормотал укоризненно: — Он вовсе не скептик, Маргарет. Как ты могла такое сказать? Пожалуй, ему можно прочитать четырнадцатую главу Иова. — Думаю, не сейчас, папа. А может, и вообще не стоит. Лучше давай попросим нашего гостя рассказать о забастовке и постараемся утешить, чего не успела бедная Бесси. Хиггинс ответил на все их вопросы и дал произошедшему подробные разъяснения. Расчеты рабочих (так же как большинства хозяев) основывались на ложных предпосылках. Они надеялись на товарищей, словно те были машинами определенной мощности — не больше и не меньше, — и не допускали, что страсть и ненависть способны возобладать над разумом, как случилось с Бучером и другими бунтовщиками. Верили, что демонстрация ран подействует на посторонних точно так же, как эти раны (будь то воображаемые или настоящие) действовали на них самих. Все это стало причиной ревности и гнева по отношению к несчастным ирландским рабочим, согласившимся приехать и занять чужие места. Возмущение до некоторой степени сдерживалось презрением к «этим ирландцам»: по городу активно распространялись слухи об их невежестве и глупости, неспособности выполнять даже простейшую работу. Роковую ошибку совершили те, кто не подчинился требованию профсоюзов любым способом сохранять мир. Эти рабочие вызвали разногласия среди бастующих и распространили панику по отношению к закону. — Значит, забастовка закончилась, — заключила Маргарет. — Да, мисс, в городе спокойно и безопасно. Завтра двери фабрик откроются для всех, кто намерен вернуться на работу. Теперь ясно, что мы ни в чем не знаем меры, а ведь если бы действовали с умом, то смогли бы добиться увеличения жалованья до уровня десятилетней давности. — Вы-то получите работу, правда? — озабоченно спросила Маргарет. — Вас все знают как опытного ткача. — Хампер скорее отсечет себе правую руку, чем пустит меня на свою фабрику, — спокойно ответил Николас.