— Маргарет, по-моему, это очень нездоровое место. Только представь, как пострадает мамино самочувствие. Да и твое тоже. Лучше бы я отправился в Уэльс, в самую глухую деревню. Здесь просто ужасно. Он подошел к окну, сознавая, что утешения не найдет. Они приехали не куда-нибудь, а в Милтон-Нотерн, а значит, должны терпеть дым и туман. Жизнь утонула в таком же плотном тумане обстоятельств. Лишь накануне мистер Хейл обреченно подсчитал, во что обошелся переезд вместе с двухнедельным отдыхом в Хартоне, и горестно обнаружил, что растратил почти весь небольшой запас наличных средств. Нет уж, раз они сюда приехали, то должны здесь остаться. Поздним вечером, поняв, что выхода не предвидится, Маргарет погрузилась в бессильное отчаяние. Тяжелый сырой туман окутал спальню, занимавшую длинный узкий выступ в дальней части дома. Окно, расположенное в боковой стене выступа, выходило на глухую стену не далее чем в десяти футах. Она маячила сквозь туман, преграждая путь надежде. В самой комнате царил хаос. Все усилия сосредоточились на создании если не удобной, то хотя бы приемлемой обстановки для мамы. Маргарет присела на дорожный сундук и вдруг заметила багажную квитанцию, на которой отправным пунктом значился Хелстон. Чудесный, любимый Хелстон! Горестно вздохнув, она совсем приуныла, но потом вспомнила, что получила от Эдит письмо, которое в суете до сих пор не успела прочесть. Решив отвлечься от настоящего, она вскрыла конверт. Кузина рассказывала о приезде на остров Корфу, о путешествии по Средиземному морю, о музыке и танцах на борту корабля, о новой веселой жизни, о доме с увитым виноградом балконом, об открывающемся из окон восхитительном виде на белые скалы и синее море. Эдит излагала свои мысли легко и увлекательно, хотя и несколько небрежно, но Маргарет все-таки смогла сделать вывод, что капитан Леннокс и еще один недавно женившийся офицер сняли виллу на живописно нависшей над морем скале. Несмотря на позднюю осень, молодые люди прекрасно проводили время: катались на лодке, устраивали пикники. Радостная, полная развлечений и удовольствий жизнь Эдит напоминала безупречный, не затуманенный ни единым облачком свод голубого неба. Капитан регулярно проводил строевую подготовку, в то время как миссис Леннокс — самая музыкальная из офицерских жен — прилежно переписывала для дирижера оркестра популярные произведения современной английской музыки. На этом серьезные, утомительные обязанности заканчивались. В конце письма Эдит выражала горячую надежду: если полк останется на Корфу еще на год, то Маргарет обязательно приедет в гости, причем надолго. А еще спрашивала, помнит ли кузина, как год назад, такой же поздней осенью, на Харли-стрит весь день лил дождь, и ей ужасно не хотелось ехать на какой-то глупый обед, чтобы по пути к экипажу и обратно не намочить и не испачкать новое платье. А потом на этом обеде она встретила капитана Леннокса. Да, Маргарет хорошо помнила тот день. Миссис Шоу и Эдит уехали на обед, а сама она присоединилась к ним позже. Память услужливо представила щедрую роскошь убранства, величественное богатство мебели, внушительные размеры дома, свободу и уверенность гостей. Картины прошлого особенно впечатляли в сравнении с нынешним убожеством. Гладкие блестящие воды столичной жизни, безразличные к их судьбам, равнодушно сомкнулись. Привычные званые обеды, визиты, поездки по магазинам, танцевальные вечера по-прежнему продолжаются и будут продолжаться вечно, хотя ни тетушка Шоу, ни Эдит больше не принимают в них участия. А уж о ней-то и подавно никто никогда не пожалеет, да и не вспомнит никто… кроме разве что Генри Леннокса. Да и тот постарается выбросить ее из головы, чтобы поскорее забыть о пережитом разочаровании. Он не раз хвастался особым умением стирать неприятные мысли. Маргарет задумалась о возможном развитии событий. Если бы она питала к Генри нежные чувства и приняла предложение, а тем временем произошло бы все то, что произошло, мистер Леннокс счел бы нужным скрыть недовольство. Для Маргарет это оказалось бы горьким унижением, и все же, сознавая чистоту помыслов отца, она сумела бы проявить терпение и смириться с его ошибками, хотя и считала их грубыми и тяжкими, а вот мистера Леннокса примитивное, лишенное сочувствия осуждение света наверняка огорчило бы и рассердило. Представив, что могло бы случиться, Маргарет поблагодарила милосердную судьбу. Сейчас они оказались на дне, дальше падать некуда. Изумление Эдит и потрясение тетушки Шоу придется терпеть молча. Ничего не поделаешь. Маргарет встала с сундука и, наслаждаясь заслуженной свободой, начала медленно раздеваться. В столь поздний час, после суматохи и спешки долгого дня, уснула она в надежде на прояснение, будь то внутреннее или внешнее, но если бы представляла, как долго придется ждать света, сердце ее сжалось бы от печали. Время года безжалостно испытывало не только телесное, но и душевное здоровье. Мама серьезно простудилась, и даже Диксон чувствовала себя плохо, хотя Маргарет не могла ее обидеть ничем иным, кроме искреннего стремления помочь. Нанять девушку-горничную никак не удавалось: все работали на фабрике, а те претендентки, которые приходили, немедленно попадали под суровую критику Диксон, считавшую их недостойными прислуживать в доме джентльмена, — поэтому пришлось нанять поденщицу. Маргарет мечтала вызвать из Хелстона Шарлотту, но они не могли позволить себе то жалованье, которого она заслуживала, да и ехать пришлось бы слишком далеко. Мистер Хейл встретился с несколькими учениками, рекомендованными как мистером Беллом, так и мистером Торнтоном. Юноши их возраста обычно еще учились в школе, но в соответствии с распространенным в Милтоне и, должно быть, обоснованным мнением, чтобы сделать из парня хорошего торговца, начинать следовало рано и едва ли с пеленок приучать его к работе на фабрике, в конторе или на складе. Пройдя курс даже в шотландском университете, молодой человек возвращался негодным к коммерции. Что уж говорить об Оксфорде или Кембридже, куда поступали не раньше восемнадцати лет? Поэтому, как правило, уже к четырнадцати-пятнадцати годам промышленники пресекали любые попытки сыновей заняться литературой или иными отвлеченными науками, надеясь направить силы и энтузиазм исключительно на коммерцию. И все же находились мудрые отцы и умные юноши, трезво оценившие пробелы в образовании и готовые их восполнить. Встречались даже люди зрелого возраста, обладавшие редким мужеством признать собственное невежество и наверстать упущенное. Мистер Торнтон стал самым старшим из учеников мистера Хейла и, безусловно, самым любимым. Мистер Хейл так часто и почтительно ссылался на его мнение, что дома даже шутливо уточняли, сколько минут из отведенного на занятия часа посвящалось учебе и не страдала ли от этого приятная беседа. Маргарет старалась поддерживать легкое, шутливое отношение к дружбе отца с мистером Торнтоном, так как матушка откровенно ревновала. Если в Хелстоне она равнодушно смотрела на поздние возвращения мужа из прихода и долгое сидение над книгами, то сейчас, когда мистер Хейл с энтузиазмом готовился к очередной встрече с новым подопечным, раздражалась, как будто тот впервые в жизни пренебрегал ее обществом. В данном случае неумеренные восхваления производили на слушателей обычный эффект: как известно, те возмущались, когда Аристида постоянно называли благочестивым. После двадцати с лишним лет жизни и работы в сельском приходе энергия Милтон-Нотерна ошеломила мистера Хейла. Сила машин, сила людей, способных с легкостью решать любые, даже самые сложные, проблемы, поразила и подчинила, не вызвав желания вникнуть в суть процессов. В отличие от отца Маргарет реже выходила из дома, меньше сталкивалась с людьми и видела не так много открытых проявлений промышленной мощи, но все же и ей довелось увидеть нескольких лидеров, которые повелевали судьбами сотен рабочих и в то же время страдали за их благо. Неизбежно возник вопрос: все ли сделано для того, чтобы облегчить мучения этих немногих? Или в триумфе победного марша упавших равнодушно затаптывали, вместо того чтобы бережно поднять и положить на обочину, подальше от завоевателя, с которым они больше не могут идти в ногу? Маргарет пришлось взять на себя поиски служанки в помощь Диксон, хотя та поначалу намеревалась сама выбрать достойную исполнительницу грязной работы. Проблема в том, что ее представления о такой девушке основывались на воспоминаниях об ученицах старших классов школы в Хелстоне, которые гордились возможностью приходить в дом священника и относились к горничной даже с большим почтением и страхом, чем к мистеру и миссис Хейл. Сама Диксон вовсе не оставалась равнодушной к благоговению: ей это льстило не меньше, чем Людовику XIV — обычай придворных прикрывать при виде его ладонью глаза, чтобы не ослепнуть от сияния. Диксон не собиралась терпеть независимый, если не грубый, тон, с которым девушки Милтона отвечали на вопросы по поводу их умений и навыков. Даже преданная любовь к миссис Хейл не могла ее заставить. Некоторые даже набирались наглости и задавали встречные вопросы, поскольку сомневались в состоятельности семейства, снявшего дом за тридцать фунтов в год и при этом нанимавшего вторую служанку в помощь первой — высокомерной и властной. Мистера Хейла больше не воспринимали как уважаемого приходского викария и относились к нему как к всего лишь человеку с весьма скромным достатком. Маргарет с неизменным раздражением выслушивала мнение Диксон о поведении претенденток, когда та без стеснения делилась с ней. Грубые манеры этих девушек вызывали отвращение. Самоуверенность и запанибратство ранили и без того уязвленную гордость, а откровенное любопытство в отношении средств и положения людей, поселившихся в Милтоне, но не занимавшихся торговлей, рождало гнев. Чем острее Маргарет переживала их дерзость и нахальство, тем меньше хотела обсуждать эту тему. Взяв на себя переговоры с местными девушками, она надеялась избавить маму от бесконечных рассказов о разочарованиях, воображаемых или реальных оскорблениях. В поисках одной-единственной подходящей помощницы Маргарет заходила в мясные и бакалейные лавки, однако неделя безрезультатно сменяла неделю, и планку ожиданий приходилось снижать: в промышленном городе все предпочитали трудиться на фабрике, где и жалованье выше, и независимости больше. Каждый выход на шумную, заполненную людьми и повозками улицу становился нелегким испытанием. Представления о приличиях, равно как и собственная беспомощность, заставляли миссис Шоу выпускать дочь и племянницу из дома не иначе как в сопровождении лакея. В то время ограничение свободы рождало в душе молчаливый протест; тем большую радость доставляли вольные прогулки по лесам и полям Хелстона. Там Маргарет смело ходила туда, куда вела душа. Если спешила, то без стеснения бежала, а порой останавливалась, прислушиваясь и приглядываясь к какому-нибудь неведомому существу, распевавшему среди листвы или блестящими глазками смотревшему из-под раскидистого куста. Перейти от свободы передвижения к принятому на городских улицах ровному, размеренному шагу оказалось непросто, но Маргарет лишь посмеялась бы над этим испытанием, если бы оно не сопровождалось другой, более серьезной неприятностью. Та часть города, в которой располагался Крамптон, служила трудовому люду дорогой на работу и с работы. На дальних улицах сконцентрировались фабрики, откуда два-три раза в день выливались и куда устремлялись потоки мужчин и женщин, и Маргарет, пока не запомнила время массового движения, то и дело попадала в самую гущу толпы. Эти люди шли напористо, с выражением тупого бесстрашия на лицах, с громким смехом и грубыми шутками, нацеленными на тех, кто был выше их по социальному или должностному положению. Поначалу Маргарет пугалась этой необузданности, пренебрежения элементарными правилами вежливости. Женщины фамильярно, хотя и с одобрением, комментировали ее одежду и даже трогали шаль и платье, чтобы определить, что за ткань, а пару раз что-то спрашивали про особенно понравившиеся вещи. В каждом таком обращении ощущалась безыскусная вера в женское взаимопонимание, в доброту, поэтому Маргарет с готовностью отвечала на вопросы, а услышав забавное замечание, даже улыбалась. Если против встреч с девушками, какими бы шумными и бесшабашными те ни казались, она ничего не имела, то мужчины с той же незамысловатой простотой вслух обсуждавшие не только одежду, но и внешность, вызывали настоящий ужас. Маргарет, до сих пор считавшая неприличным любое замечание в свой адрес, теперь должна была терпеть откровенное восхищение, высказанное самым незамысловатым образом. К сожалению, страх перед беспорядочной толпой помешал понять сразу, что именно эта простота свидетельствовала о невинности намерений и нежелании ранить ее чувствительность. Тот же страх породил негодование, от которого лицо краснело, а темные глаза вспыхивали огнем, и только вечером, в тишине и безопасности спальни, некоторые замечания казались не столько неприличными, сколько забавными. Например, однажды, когда она проходила мимо группы мужчин, кто-то ей вслед, после шутливого предложения стать его подружкой, добавил: «Посмотришь на тебя, красавица, и день становится светлее». В другой раз, когда она бессознательно улыбнулась какой-то своей мысли, бедно одетый рабочий средних лет заметил: «Улыбайся, милая, почаще. С таким хорошеньким личиком нельзя хмуриться». Мужчина этот выглядел таким усталым, что Маргарет не удержалась и открыто улыбнулась в ответ, радуясь, что одним лишь своим видом способна поднимать настроение. После этого, словно в силу тайной договоренности, встречаясь на улице, оба молча приветствовали друг друга. Они не обменялись ни единым словом, и все же Маргарет смотрела на этого человека с большим интересом, чем на кого бы то ни было в Милтоне. Несколько раз, по воскресеньям, она встречала этого рабочего в обществе девушки — очевидно, дочери, еще более нездоровой, чем он сам. Однажды Маргарет вместе с отцом отправилась на прогулку по окрестностям Милтона. Стояла ранняя весна, луга радовали глаз яркими красками, и она собрала большой букет из диких фиалок, чистотела и других, столь же простых и милых цветов, в глубине души оплакивая разноцветное богатство юга. На обратном пути мистер Хейл отправился по делам. Маргарет пошла домой в одиночестве и по дороге встретила своих скромных друзей. Девушка так грустно посмотрела на цветы в ее руках, что, подчинившись душевному порыву, Маргарет протянула ей букет. В бледно-голубых ее глазах вспыхнули радостные искры, а ее отец проговорил: — Спасибо, мисс, вы очень добры. Бесси обожает цветы. А вы, похоже, не из наших краев? — Нет, мы приехали с юга, из Гэмпшира, — вздохнула Маргарет. — Кажется, это где-то за Лондоном? А я сам из Барнли, что в сорока милях к северу отсюда. Вот видите, север и юг встретились в этом большом дымном городе и вроде как подружились. Маргарет замедлила шаг, чтобы идти с ними рядом, — слабость не позволяла мужчине двигаться быстрее, — и заметила, обратившись к девушке: — Боюсь, вы не очень здоровы. — Так и есть, — как-то очень легко согласилась та. — И уже никогда не выздоровею. — Но ведь наступает весна: солнце, тепло, — заметила Маргарет, пытаясь вселить в нее надежду. — Ни весна, ни лето мне не помогут, — едва слышно произнесла девушка. Маргарет взглянула на ее отца, ожидая услышать возражения или хотя бы слово вопреки обреченности дочери, но тот лишь добавил: — К сожалению, она права: болезнь зашла слишком далеко. — Так что буду встречать весну там, где суждено, — с цветами, амарантами, в красивом платье… — Бедная, бедная девочка! — тихо вздохнул отец. — Совсем не уверен, что будет именно так, но ее эта мысль утешает. Несчастная! Уже совсем скоро! Его слова поразили Маргарет, но вовсе не оттолкнули, а скорее увлекли и заинтересовали. — Где вы живете? Должно быть, где-то недалеко, ведь мы так часто встречаемся. — Квартируем на Френсис-стрит, девять. Второй поворот налево, как пройдете таверну «Золотой дракон». — А как вас зовут? Я обязательно запомню. — Николас Хиггинс, а дочку — Бесси Хиггинс. Зачем вы спрашиваете? Маргарет удивилась. В Хелстоне каждый сразу бы понял, что если кто-то хочет знать твое имя и адрес, значит, собирается тебя навестить. — Подумала… что, возможно, вы не станете возражать, если я к вам когда-нибудь зайду. Внезапно она смутилась, осознав, что для визита нет иной причины, кроме обыкновенного интереса к незнакомым людям. Собственное поведение вдруг показалось ей бесцеремонным, и укоризненный взгляд, а потом и слова собеседника это подтвердили. — Не очень-то люблю принимать дома чужих людей. Сразу видно, что вы здесь чужая и, наверное, почти никого не знаете. Вот и цветы дочке подарили. Впрочем, можете прийти, если хотите. Ответ одновременно и обидел ее, и утвердил в мысли, что столь откровенное снисхождение вряд ли вдохновит ее на продолжение знакомства, поэтому слова девушки на углу Френсис-стрит ее очень удивили: — Обязательно приходите нас навестить, — остановившись, твердо сказала Бесси. — Да-да, — нетерпеливо вмешался Николас. — Придет, не волнуйся. Сейчас она немного обижена: полагает, что я мог бы ответить и повежливей, — но потом успокоится, подумает и придет. На ее гордом хорошеньком личике все написано как в книге. Пойдем, Бесс: на фабрике уже звонит колокол. Домой Маргарет возвращалась в приподнятом настроении, вспоминая новых друзей и радуясь сделанному открытию: простые люди, а такие проницательные, с тонкой душевной организацией. С этого дня Милтон-Нотерн стал как будто светлее, но не потому что весна принесла долгие солнечные, хотя и прохладные дни. И не потому, что время заставило примириться с чужим городом. Главное — здесь удалось встретить живой человеческий интерес. Глава 9. Надо ли переодеваться к чаю? Китая дар, украшенный изысканным узором, Лазурь небес и мрак земли открывший взору, — Волшебной Индии прими счастливый дар: В напитке солнечном таится солнца жар. Барбо А. Вскоре после той встречи Маргарет с Хиггинсами мистер Хейл поднялся в маленькую гостиную в неурочный час, походил по комнате, рассматривая то одну, то другую вещицу, но Маргарет понимала, что отец лишь тянет время, собираясь с духом, чтобы что-то сказать. И вот наконец решился: — Дорогая! Я пригласил мистера Торнтона на чай. Сегодня вечером. Миссис Хейл сидела в кресле, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. В последнее время с усталого лица не сходило выражение боли, но слова мужа вырвали ее из полузабытья. — Мистера Торнтона! Сегодня вечером! Ради чего, скажи на милость, ему сюда приходить? К тому же Диксон забрала в стирку мои муслиновые платья и кружева, а с этими ужасными восточными ветрами негде взять мягкой воды. Очевидно, так будет круглый год. — Ветер как раз меняется, дорогая, — возразил мистер Хейл и посмотрел в окно: дым плыл как раз с востока, — а поскольку еще не понял, куда показывают стрелки компаса, трактовал их значение по собственному желанию, руководствуясь обстоятельствами. — Лучше не говори об этом! — Миссис Хейл вздрогнула и плотнее закуталась в шаль. — Полагаю, впрочем, откуда бы ни дул ветер, этот человек все равно придет. — Ах, мама, сразу видно, что ты не знакома с мистером Торнтоном. Ему любое препятствие, будь то враги, ветры или обстоятельства, нипочем. Чем хуже погода, тем очевиднее его визит. Пожалуй, пойду помогу Диксон. Скоро стану заправской прачкой, даже крахмалить научусь. Кстати, никаких других развлечений, кроме беседы с наставником, гостю не потребуется. Право, папа, мечтаю увидеть Пифия, достойного твоего Дамона. Мы с ним встретились один-единственный раз, да и то оба растерялись до такой степени, что так и не смогли придумать тему для беседы. — Вряд ли, дочка, мистер Торнтон произведет на тебя благоприятное впечатление. К числу дамских угодников его никак не отнесешь. Маргарет презрительно поморщилась: — Дамские угодники не в моем вкусе, папа. А мистер Торнтон посетит нас в качестве твоего преданного друга — того, кто сумел по достоинству оценить… — Единственный человек в Милтоне, — вставила миссис Хейл. — А потому мы встретим его радушно и даже угостим шоколадным печеньем. Диксон обрадуется, если попросим ее испечь. А я обязуюсь погладить твои чепчики вместо нее, мама. В то утро Маргарет не раз пожалела о грядущем визите, так как собиралась заняться другими делами: написать обстоятельное письмо Эдит, почитать Данте, навестить Хиггинсов, — а вместо этого пришлось без устали гладить, одновременно выслушивая бесконечное нытье Диксон и утешаясь тем, что щедрое выражение сочувствия спасет матушку от жалоб и ворчания горничной. Чтобы подавить вызванное усталостью раздражение и начинавшийся приступ головной боли, Маргарет время от времени напоминала себе о дружбе отца с мистером Торнтоном, а когда удалось присесть, заявила, что прачка Мэгги наконец-то превратилась в молодую леди Маргарет Хейл. Замечание должно было прозвучать шутливо, но, к сожалению, матушка восприняла его всерьез. — Да! Если бы в то время, когда меня звали «мисс Бересфорд» и считали одной из первых красавиц графства, кто-то сказал, что моей дочери придется полдня гладить в тесной кухне вместо служанки, чтобы как следует подготовиться к визиту торговца, и что этот торговец — единственный, кто… — Ах, мама! — воскликнула Маргарет, выпрямляясь и поднимая голову. — Не наказывай меня за неосторожное слово! Я не имею ничего против что-то сделать для тебя или папы. Даже если мне придется подмести пол и вымыть посуду, я ни на мгновение не забуду, что рождена леди. Да, сейчас я устала, но уже через полчаса снова смогу заняться тем же. А что касается деятельности мистера Торнтона, то придется смириться. Здесь мы бедняге ничем не поможем. Сомневаюсь, что образование позволит ему заняться чем-то иным. Маргарет медленно встала и вышла из гостиной, чтобы восстановить душевное равновесие. Все, пока достаточно. Тем временем в доме мистера Торнтона происходила похожая, хотя, в некотором смысле, противоположная сцена. Солидного сложения леди, давно переступившая порог среднего возраста, сидела за рукоделием в просторной, красиво обставленной, но унылой столовой. Ее черты, так же как фигура, производили впечатление не столько тяжелых, сколько определенных и сильных. Одно решительное выражение лица медленно сменялось другим, столь же решительным. Большого разнообразия это лицо не представляло, однако тот, кто взглянул бы на него однажды, непременно посмотрел бы снова. Даже прохожие на улицах оборачивались, чтобы не потерять из виду уверенную, строгую, полную достоинства даму, никогда не снисходившую до мелочной любезности и ни на миг не прерывавшую путь к намеченной цели. Одета она была в красивое черное шелковое платье, ни одна нить которого не выглядела выцветшей или потертой, и в данную минуту чинила старинную скатерть, время от времени приподнимая ее против света, чтобы обнаружить нуждавшиеся в нежной заботе изъяны. В комнате не было заметно ни одной книги, если не считать шеститомника комментариев Мэтью Генри к Библии, давно и прочно поселившегося на массивном буфете между чайником и лампой. Из дальней комнаты доносились звуки фортепиано: кто-то разучивал салонную пьесу, пытаясь исполнить ее в предельно быстром темпе. В результате каждая третья нота или звучала неясно, или вообще пропадала, а громкие заключительные аккорды состояли из фальшивых звуков, но, похоже, это никак не огорчало исполнительницу. Миссис Торнтон услышала в коридоре шаги — столь же уверенные и решительные, как ее собственная поступь.