Игнасио Альдекоа не любил Элисондо. Джоксепи, его жена, утверждала, что, проводя дни напролет в горах, он стал таким же диким, как его собаки и овцы. Своим приятельницам она рассказывала, что для Игнасио прогуляться по Элисондо все равно что сделать круг на колесе обозрения: по возвращении домой у него так кружилась голова и дрожали руки, словно он только что слез с одного из них. Игнасио было все равно; он знал, что жена любит его таким, каков он есть, уважает его одиночество и молчание и счастлива растить детей рядом с ним в стоящем на отшибе доме, куда, как шутили ее сестры, ни одна женщина не переедет по доброй воле. Взамен Игнасио помнил, что как минимум раз в неделю обязан возить жену в Элисондо. Выпить кофе, перекусить в кондитерской, нанести несколько визитов, поглазеть на витрины… Постоять на улице Сантьяго напротив церкви. Сейчас его жена болтала с Энграси, подругой детства, пока Игнасио время от времени кивал, не обращая внимания на разговор и наблюдая за племянницей Энграси. Это была худенькая высокая девочка лет десяти-двенадцати. Она перепрыгивала по квадратикам тротуарной плитки, мокрой от вечернего дождя, будто играя в невидимые классики; время от времени поднимала голову, смотрела на тетю и продолжала свою тихую, одинокую игру. Игнасио нравилась Амайя. Обычно они с Джоксепи не любили чужих детей, только своих. Чужие казались Игнасио буйными, дикими и избалованными. Но эта девочка была другой. Однажды он сказал об этом Джоксепи, и та ответила: «Бедняжка сильно страдала. У ее матери плохо с головой, и, хотя у нее три дочери, она по неизвестной причине не любит с самого рождения только эту девочку». Игнасио знал, что она имеет в виду. Он вырос на ферме. В природе среди животных случалось, что мать без видимой причины отвергала своего детеныша, оставляя его умирать от голода, холода и отсутствия заботы. Иногда животные вели себя жестоко, подчеркнуто опекая одних детенышей и забивая других. Он знал, что выˊходить отвергнутого детеныша — работа не из легких; иногда это удавалось, но в большинстве случаев все заканчивалось смертью малыша, который, чувствуя себя ненужным, будто бы приходил к выводу, что его судьба — умереть. Амайя нравилась Игнасио, потому что она чем-то напоминала его самого. Тихая и незаметная, робко здоровалась и отходила на несколько шагов, чтобы поиграть неподалеку от тети. Амайя тоже не любила Элисондо. Она казалась косулей среди машин — боязливой, чуткой. Иногда у него появлялось ощущение, что он слышит испуганное биение ее маленького сердца. Девочка играла в свои невидимые классики. Облачка пара вырывались у нее изо рта, сопровождая молчаливый подсчет прыжков. На мокром асфальте отражались желтые огни машин, медленно проезжавших мимо. Игнасио поднял глаза к небу. Уже стемнело, а он и не заметил из-за включенных фар. Посмотрел на часы, ощущая смятение, которое в его душе вызывали вечерние огни Элисондо. Снова посмотрел на девочку, подсвеченную оранжеватым светом стоявших возле церкви фонарей, и почувствовал первый укол тревоги. Поначалу он не понимал, в чем дело. Бесчисленные дни, проведенные в горах со стадом овец, которые означали для хищников то же, что для халявщиков бесплатные бутерброды, развили в нем инстинкт заботы и защиты, которому он всегда доверял. Ничего не сказав жене и Энграси, Игнасио отступил на шаг и повернулся, чтобы не выпускать Амайю из поля зрения. В течение следующих пяти минут ничего примечательного не происходило. Вокруг все казалось обычным для этого часа; все меньше и меньше людей на улице, шум машин, возвращавшихся домой по дороге, и ощущение, что вместе с угасанием дневного света падает температура. Девочка все так же прыгала по клеткам невидимых классиков. Энграси и Джоксепи по-прежнему оживленно болтали. В какой-то момент Игнасио отозвался на просьбу жены что-то подтвердить: «Верно, Игнасио?» Он механически кивнул в ответ, не отрывая глаз от Амайи. У тротуара остановилась машина. Ее поверхность покрывали капли воды, казавшиеся издалека множеством мелких волдырей. Оранжевый свет уличных фонарей ронял на них янтарные блики. Игнасио с первого взгляда узнал машину с французскими номерами, которая несколько минут назад медленно проехала мимо них по улице. Позже в ту ночь, вертясь в постели и не в силах уснуть, он был почти уверен, что видел эту машину не второй, а третий раз, и что за несколько минут до этого с удивлением отметил медленную скорость, с которой двигался автомобиль с затемненными стеклами. Амайя остановила игру. Косулий инстинкт заставил ее сделать шаг назад, засунув руки в карманы пальто. «Молодец девочка», — подумал Игнасио, сосредоточив все свое внимание на машине. На протяжении истории близость его деревни к границе сопровождало множество разных особенностей, хороших и плохих. Обычно отношения с соседями по ту сторону были превосходными. Те, кто, подобно жителям Элисондо, родился в нескольких метрах от пограничных столбов, знает, насколько абстрактны понятия границы. На протяжении веков мужчины и женщины с обеих сторон сосуществовали рядом друг с другом, дружили, говорили на одном языке, влюблялись, занимались контрабандой, снабжали черный рынок овцами и лошадьми, не выплачивая тарифные сборы, обязательные на официальных пограничных пунктах. Но одно дело французы, а другое — французские туристы. Из-за разницы между франками и песетами им выгодно было заправляться бензином, покупать табак, алкоголь, еду или просто тусоваться по эту сторону границы, поэтому жители Элисондо все чаще встречали у себя туристов, иной раз настолько набравшихся, что не могли найти дорогу домой. «Заблудившиеся французы ищут дрогу через границу», — диктовала Игнасио логика. «Не спеши…» — подсказывал инстинкт. Логика уверяла, что сейчас кто-то изнутри покрутит ручку, водительское стекло рывками опустится и оттуда выглянет растерянный французский турист, мечтающий добраться до границы. Но вместо этого открылась задняя дверь. Игнасио сделал шаг в сторону проезжей части. Бледная женская рука высунулась из легкого прозрачного рукава и поманила девочку к себе. В этом жесте было что-то завораживающее, как в танце балерины. Маленькая белая рука покачивалась в воздухе, будто змея. Амайя двинулась к машине, и почти одновременно к ней бросился Игнасио. Энграси и Джоксепи прервали свой разговор, удивленные странной реакцией взрослого человека, стоявшего между ними и девочкой. Когда Игнасио потом думал об этом, ему казалось, что все произошло очень быстро и одновременно очень медленно, торопливо и неспешно, словно во сне. Как во сне, он окликнул девочку, и, как во сне, слова застряли в горле, так что наружу не вылетело ни звука, кроме чуть слышного хрипа, похожего на последний вздох. Но девочка с сердцем косули услышала его. Амайя повернула голову, и ее глаза встретились с испуганным взглядом пастуха. Она застыла, обездвиженная чарами, призывавшими ее изнутри автомобиля. Игнасио почти добрался до тротуара; путь показался ему бесконечным. Медлить было нельзя: их с девочкой разделяло такое же расстояние, которое пролегло между ней и машиной. Амайя все еще стояла неподвижно, загипнотизированная белой рукой феи смерти, призывавшей ее к себе. У нее за спиной раздались встревоженные возгласы Энграси и Джоксепи, которые наконец увидели машину. Игнасио уже был рядом. Он протянул руку и почти коснулся меховой опушки, окаймлявшей капюшон плаща Амайи. Почти одновременно из задней части машины высунулась нога в темной брючине и ботике на каблуке и встала на тротуар. Хозяйка белой руки прикрыла голову капюшоном пальто, но Игнасио все равно удалось разглядеть несколько темных локонов. В его сознании навсегда отпечатались цвет и текстура этих волос, которых он никогда не касался, но которые всегда ассоциировались у него с волком. Белая кисть взмыла в воздух, схватила Амайю за руку и дернула. У Игнасио не было времени на раздумья. Он обхватил девочку за талию и потянул к себе. Амайя почувствовала, как ее ноги взлетели над тротуаром, а тело зависло в воздухе. Белая рука сжала пальцы и скользнула по габардиновой ткани ее плаща, издав скрипучий звук. Не уступая в силе Игнасио, она впилась в запястье девочки, оставив глубокий красноватый след. Но тут Игнасио снова рванул Амайю на себя и окончательно вырвал девочку из ведьминской хватки. Дальше все произошло очень быстро. Женщина скрылась обратно в салоне автомобиля. Дверца захлопнулась, машина рванулась с места и затерялась вдали. Энграси и Джоксепи были уже рядом. Игнасио отдышался. Все еще держа девочку в руках, он чувствовал, как бешено колотится ее маленькое сердце косули. Он поставил девочку на тротуар и сделал шаг назад, когда Энграси и Джоксепи одновременно заговорили: «О боже!», «Слава богу!». Они пригладили волосы и одежду Амайи, засыпая ее вопросами. В какой-то момент Энграси вскрикнула: девочка была в крови. Игнасио наклонился и взял ее руку. На рукаве виднелись следы, словно по ткани провели не ногтями, а вилкой. На коже он заметил красные полоски; кожа по краям разошлась, обнажая розовую кровоточащую плоть. — Ничего страшного, — прошептала Амайя, глядя ему в глаза. — Мне почти не больно. Она не обманывала Игнасио, но в ее голосе звенела паническая нотка, которую девочка пыталась скрыть, чтобы всех успокоить. Он почувствовал, как у него сжалось сердце. Мысленно повторил: «Мне почти не больно» — и вздохнул, хотя облегчения не чувствовал. Его супруга и Энграси твердили, что он спас ее, и, возможно, он согласился бы с этим, если б не видел глаза той женщины. В них не было ни ненависти, ни обиды, ни безумия. Когда он посмотрел на нее, решив не отдавать Амайю, она улыбнулась, улыбнулась задорно, игриво, показав свои маленькие, неровные и острые зубы, похожие на зубы ребенка, у которого они только-только режутся, или на зубы крысы. Игнасио не сводил с нее глаз, пока дверца машины не захлопнулась. Его поразило то, что в ее глазах он не заметил ни капли досады или разочарования. Он не сомневался: волк еще вернется. Глава 42 Базагра Новый Орлеан, штат Луизиана 05:00, вторник, 30 августа 2005 года Джонсон осторожно тронул ее за плечо. — Саласар, проснитесь. Мы получили сообщение о стрельбе. Это неподалеку. Он уже надел бронежилет; быстро осмотрел помещение, дабы убедиться в том, что они ничего не забыли. — Который час? Еще не рассвело… — растерянно проговорила Амайя, пытаясь вырваться из сонной летаргии и всматриваясь в царившую снаружи темноту. — Чуть больше пяти. — Выстрелы последовательные? — Сообщение было не очень конкретным, всего несколько слов: выстрелы в доме недалеко от кладбища Сент-Луис… Они полагают, что стреляли на улице Бьенвиль, но это не точно, — сказал Булл. — Вряд ли нам это поможет; Бьенвиль проходит между кладбищем номер один и кладбищем номер два, и оба называются Сент-Луис, — печально сообщил Шарбу. — В сообщении также говорилось о заложниках, — добавил Джонсон. Амайя запрыгнула внутрь «Зодиака» и уселась позади рядом с Буллом, который уже завел мотор и быстро направил лодку прочь. — Значит ли это, что он все еще там, вместе с ними? — спросила Амайя. — Мы не знаем, — признался Булл. — Сообщение поступило не из центрального офиса, а с катера Красного Креста, который проходил неподалеку. Многие добровольцы не из этих мест и плохо ориентируются в городе, а таблички с названиями улиц исчезли. Амайя ухватилась за толстый канат, обтягивавший периметр «Зодиака». Плоское дно лодки оказалось бесценным в их ситуации: неизвестно, сколько ветвей, обломков или даже автомобилей прятались под водой, когда они проходили на большой скорости. Именно по этой причине спасатели обычно выбирают надувные лодки. Тем не менее все равно существовал риск, что в руль или винт попадет какой-либо не видимый глазу предмет. Если б это произошло на скорости, с которой они продвигались вглубь города, их выбросило бы из лодки. Они решили начать с кладбища номер один. Если сообщивший о стрельбе человек не был уроженцем Нового Орлеана, он понятия не имел о том, что существует еще одно кладбище Сент-Луис, в противном случае он бы уточнил. Достигнув улицы Бьенвиль, они сбросили скорость и прислушались к окружающей тишине. Их ориентиром стали истошные вопли, доносившиеся из одноэтажного дома. Вода доходила почти до половины первого этажа. Из открытого окна, расположенного на одной из половинок двускатной крыши, доносились не только крики; в них также мерцал желтоватый свет, возможно от свечей. Полицейские закрепили лодку, выбрались на просмоленную палубу и по команде Булла первыми ворвались в дом, а затем пропустили остальных. Амайя и ее коллеги оказались в мансарде, которая представляла собой тесное пространство между потолком и крышей. Опоры из грубого неокрашенного дерева пронзали строение насквозь, а по бокам располагался желтый пенистый утеплитель, покрывавший всю поверхность и выполняющий изолирующую функцию. На полу почти под самым окном лежал темнокожий сморщенный старичок и судорожно хрипел, словно от сильной боли. Его правая рука была прижата к груди, на лбу блестели капли пота. Увидев его, Амайя подумала, что в него стреляли. Ее гипотезу, казалось, подтверждало присутствие рядом пожилой женщины, держащей винтовку, которой она указывала на крутую, почти отвесную лестницу, осыпая яростными проклятьями кого-то невидимого в царившей внизу темноте. Маленький мальчик, на вид четырех или пяти лет, свернулся клубочком, забившись под скат крыши с желтым утеплителем. Он безутешно плакал. Едва войдя, Амайя почувствовала, как кожа покрылась испариной. Внутри было не менее сорока пяти градусов. Пахло плесенью, мочой и потом, а также чем-то острым и одновременно тяжелым — быть может, утеплителем. Единственным источником света был огонек внутри старой лампы. Старуха поставила ее на пол, освещая уходившую вниз лестницу, и стоило ей шевельнуться, как мансарду окутывала тень и на мгновение все погружалось в темноту. Шарбу подкрался к женщине сзади и ловко выхватил у нее винтовку. Женщина покорно позволила себя разоружить, но поток ругани в адрес неизвестного адресата удвоился. Это встревожило Шарбу, и он направил на лестницу свой револьвер. Жара, вонь, крики, плач и стоны заполняли маленькое помещение, куда с трудом вмещалось столько народу. Старый утеплитель плохо защищал чердак от жары и, казалось, искажал окружающие звуки, словно сводя их в центре. Огни полицейских фонарей метались по стенам в поисках затаившихся злоумышленников. Амайя тяжело дышала открытым ртом, пытаясь избавиться от головокружения и не сойти с ума от криков раненого и голосов Булла и Шарбу, призывавших к спокойствию. Джонсон присел рядом с раненым стариком. Его одежда так пропиталась потом, словно на него вылили ведро воды. Не слишком церемонясь, агент разорвал рубашку, чтобы осмотреть рану; она не кровоточила, хотя, по всей видимости, удар был сильным. Рану окружал красный ореол, начинавшей синеть: на месте ушиба постепенно образовывалась гематома. — Возможно, у него инфаркт… — сказал Джонсон без особой уверенности. Старуха, теперь безоружная, оказалась позади Шарбу, ухватила его за пояс и заголосила, указывая в темноту; казалось, она не знает, что делать — держаться за него или подтолкнуть к лестнице. Стоявший рядом Булл пытался уговорить ее отпустить напарника, одновременно стараясь расспросить о случившемся. Но все было бесполезно. Женщина продолжала бессвязно вопить, сопровождая истерические выкрики чем-то вроде спонтанного танца: стучала ногами по полу, то надвигаясь, то отступая назад, подпрыгивала, не переставая кричать, и махала рукой в сторону лестницы. Дюпри отступил назад и оказался под окном, распахнутым прямо в небо, такое черное, словно в мире уже никогда не настанет рассвет. Он направил пистолет наружу, встав так, чтобы свет фонарика, прикрепленного к стволу, прочертил во тьме яркий луч, и выстрелил. Гром выстрела наполнил маленькое пространство, вызвав ощущение воздушного потока. На мгновение Дюпри оглушил присутствующих, заставив всех повернуться к себе. Все замерли, не сводя с него глаз. Он ничего не сказал, но Амайя подумала, что никто и не смог бы его услышать: в ушах звенело, как при перепаде давления. Дюпри поднес палец к губам, призывая к тишине, прошел мимо лежавшего на полу человека и медленно двинулся туда, где прятался ребенок. Присев на корточки, так что его голова коснулась обшивки, и, стараясь не слепить мальчика фонарем, он заговорил вполголоса: — Мы из полиции, мы пришли вам на помощь, теперь вы в безопасности. Перестань плакать и послушай меня. Кто-нибудь еще здесь есть? Мальчик молча кивнул в сторону лестницы. — Да, я понимаю, внизу кто-то есть. А здесь, наверху, никто больше не прячется? Мальчик отрицательно покачал головой, снова глядя в сторону лестницы. — Он сделал с тобой что-то? — спросил Дюпри, указывая на его грудь. — Только с дедушкой. — Хорошо, оставайся там, где сидишь, — приказал Дюпри, поднимаясь на ноги; убрал пистолет в кобуру и направился к старухе. С ней он церемониться не стал. Взяв за плечи и оторвав от Шарбу, повернул ее к себе, чтобы она смотрела ему в лицо. — Сколько их? — спросил он. — Они забрали девочек, — ответила она сквозь слезы. — Кто забрал девочек? — спросил Дюпри, не повышая голоса. Его стратегия оправдалась. Женщина ответила испуганно, но без крика: — Самеди, Самеди их забрал. — Самеди? — растерянно переспросил Шарбу. — Барон Самеди, le criminel, Самеди! — ответила женщина, снова переходя на крик. — Самеди забрал моих девочек! Дюпри и Булл переглянулись и кивнули. Амайя вопросительно посмотрела на Джонсона: за эти два дня ей до смерти надоели переглядывания и кодовые словечки. Что, черт возьми, все это значит? Было ясно, что Композитор здесь ни при чем, как ясно было и то, что в течение последних нескольких дней и Булл, и Дюпри ждали, что это произойдет. — Они внизу? Сбежали? — спросил Дюпри у старухи. — Нет, они ушли и забрали девочек, но муж… — сказала она, жестом указывая на лежавшего на полу мужчину. — Он выстрелил в одного из демонов, они бросили его и скрылись внизу. Я знаю, что демон рядом, я слышу его; он не сможет уйти далеко после того, что сделал мой Генри. Их нельзя убивать, но муж с ним расправился, — с гордостью добавила она. — Поэтому его чуть не убили. — Сколько лет девочкам? — Восемь и двенадцать, их зовут Аня и Белла, это мои внучки, сестры Джейкоба, — сказал мужчина, указывая в темноту в то место, где прятался мальчик. — Самеди забирает только девочек. Он алчет крови девственниц. Хочет съесть их сердца. Булл кивнул, обменявшись взглядом с Дюпри, и указал на лестницу. Шарбу медленно покачал головой, глядя по сторонам и слушая бессвязные речи старухи. Его удивило доверие, которое, казалось, испытывали к ней Дюпри и его напарник. — Можно ли узнать, какого хрена… — Тихо! — безжалостно приказал Дюпри, снова сосредоточившись на старухе. Амайя посмотрела на него, удивленная его реакцией. Он подошел почти вплотную к женщине, чтобы успокоить ее. —  Мэм, сколько их внизу? — Один. Генри выстрелил и попал ему в ногу… Он внизу, я его слышу, — повторила она, указывая дрожащими руками на лестницу. — Подумайте хорошенько, есть ли внизу другой выход? — Нет, мы заколотили досками двери и окна и укрылись здесь, наверху; дом очень старый, окно на крыше сделали специально на случай наводнения. Дюпри включил фонарик и достал пистолет, целясь в сторону лестницы. Вода доходила до первой площадки, дальше ступени поворачивали и терялись в темноте. Темный ручеек крови подтверждал услышанную ими историю, судя по его ширине, пострадавшему грозила серьезная кровопотеря. Дюпри тоже услышал это: тихий всплеск, как бывает, когда зачерпываешь рукой воду, чтобы сполоснуть лицо, или идешь по берегу, по самой кромке воды. Движения вызывали чуть заметные волны, которые пробегали по поверхности мутной воды, покрывавшей ступени. Он повернулся к женщине и прошептал, указывая вглубь чердака: — Я хочу, чтобы вы оставались здесь с мужем и внуком и сидели тихо. Вы поняли?