Хуан так и не уснул. Росария вставала примерно раз в десять дней, посреди ночи, незадолго до рассвета, и выходила из дома. Возвращалась в утренних сумерках озябшая и умиротворенная, ложилась в постель и делала вид, что никуда не уходила. Тысячу раз Хуан думал о том, чтобы поговорить с ней, тысячу раз размышлял о том, как начать разговор. Каждый раз, когда она уходила из дома, он ждал ее в темной спальне и представлял себе разговор: она войдет на рассвете, он застанет ее врасплох. Тогда у нее не будет другого выбора — придется объяснить ему, где она была, с кем встречалась, почему ушла из дома посреди ночи одна, к тому же беременная. А потом он слышал щелчок ключа в замке. Представлял, как Росария крепко сжимает связку, чтобы звяканье ключей не было слышно в безмолвном доме. Как мягко шуршит занавеска, которую они повесили на пороге, чтобы жара не проникала в дом. Как Росария осторожно поворачивает ручку входной двери, чтобы избежать щелчка. Скрипнет ступенька, потом шаги затихают. Эта осторожность, это вороватое и в то же время заботливое желание не быть обнаруженной заставляло его вернуться в постель всего за мгновение до того, как она войдет. Хуан убеждал себя в том, что причина ее молчания — скромность, что ее старание остаться незамеченной — забота о нем, а желание не быть застигнутой врасплох происходит от сожаления и стыда. Та первая ночь была только началом. Когда Росария наконец ложилась, он прислушивался к тому, как выравнивается ее дыхание и расслабляется тело. Вскоре она засыпала, а Хуан поворачивался на бок, чтобы видеть ее лицо, и чувствовал при этом одно: благодарность за то, что она вернулась. И несмотря на то, что каждый раз, когда она до самых родов уходила из дома, он обещал себе высказать ей все упреки, обвинения, подозрения и вопросы. Но в первую же ночь, еще не зная об этом, решил, что никогда ничего не скажет. Да и что он мог сказать ей? Что собирался потребовать, если при виде жены, спящей с ним рядом, по-прежнему задавался вопросом, что забыла такая роскошная женщина рядом с таким недотепой, как он, не в силах поверить, что из множества мужчин она выбрала именно его, что она все еще с ним? Энграси уверяла, что он ведет себя как страус, засунувший голову в песок, чтобы не видеть происходящее. А Хуан чувствовал себя уткой, влюбленной в лебедя, которая понимает, что судьба даровала ей странную, непостижимую для других любовь, немыслимую удачу жить с этим необыкновенным существом. С Росарией он чувствовал себя неуязвимым, и все же никогда не забывал, что он маленький неуклюжий утенок рядом с роскошным лебедем, простой необразованный, невоспитанный мужик, живущий в обществе королевы. Как мог он подчинить ее себе, заставить ее быть с ним на равных? Во второй раз, когда Росария ушла из дома, Хуан так разволновался, что в последующие дни едва ли мог думать о чем-то другом. Куда ушла жена, накинув пальто поверх ночной рубашки, неся в руке туфли? Куда могла отправиться беременная женщина посреди ночи в деревне, где с девяти часов вечера все закрыто? Сомнения сводили его с ума. Забывший, что такое ночной сон, раздражительный в дневные часы, он почти перестал есть, а стоило ему проглотить кусок, его рвало желчью. Когда Росария ушла ночью из дома в третий раз, Хуан решил посоветоваться с врачом. Когда они ждали Флору и Розауру, все шло отлично, поэтому он испугался, когда доктор Идальго начал объяснять: — Беременность непростая, а для нее все это может быть особенно тяжело. — Она чем-то больна? — Нет, — успокоил его доктор, — со здоровьем у нее все в порядке, она соблюдает правильную диету, к тому же много ходит, а значит, не набирает излишний вес, что могло бы иметь неприятные последствия для такой беременности, как эта. В ее случае я делаю вдвое больше проверок. Последние анализы были идеальны, однако, учитывая ее особенности, беременность может повлечь за собой не столько проблемы для женского здоровья, сколько душевные и психические расстройства. Но не волнуйтесь, Росария хорошая мать и справится с третьим ребенком. Как-то ночью, когда она наконец вернулась и согревалась под одеялом, Хуан осмелился прошептать в темноту: — Я твой муж и люблю тебя. Куда бы ты ни ходила, я могу пойти с тобой. Росария ответила не сразу. Она долго молчала; ему даже показалось, что она спит, а может, ей было так стыдно, что не хватало сил ответить. Но потом жена проговорила бодро и решительно: — Никогда. Остаток ночи Хуан провел без сна, глядя в потолок и обдумывая, что означает это единственное слово. Он угадывал в нем скрытую угрозу. В течение последних трех месяцев беременности Росария отлучалась по ночам почти каждую неделю. Он больше ни о чем не спрашивал. Потом она родила, мир рухнул, и Хуан знал, что только он в ответе за случившееся, потому что в ту ночь, когда родилась Амайя, точная ее копия, Росария приговорила девочку к вечному сну. И хотя ему хотелось верить, что этот ужас был временным наваждением или, как говорил доктор Идальго, кризисом послеродовой депрессии, которая со временем развеется, как дурной сон, даже через несколько месяцев после рождения Амайи Хуан не раз заставал жену рядом с ее кроваткой. Сначала он надеялся, что это всего лишь защитный инстинкт, подобный тому, который заставляет бесчисленное множество отцов и матерей вставать среди ночи, чтобы проверить, что ребенок дышит. Но было что-то в ее лице, в ее взгляде, не имевшее ничего общего с заботой и защитой: собранность и готовность справиться с предстоящей задачей. Хуан смотрел на нее в отчаянии. В глубине души он знал, что это бессмысленно, но все же шептал ей слова ободрения, уверяя, что с девочкой все будет в порядке, что с ней ничего не случится. Он обнимал ее за плечи и уговаривал вернуться в постель, но на следующую ночь все повторялось. Хуан успокаивался, убеждая себя ночь за ночью, что Росария никогда ничего ей не сделает. Лежа в кровати, он ждал, когда она снова встанет и пойдет к Амайе шептать темные слова. Он уверял себя в том, что девочка крепко спит и ни о чем не догадывается, — пока все эти угрозы не вылились в кромешную тьму той ночи, когда ему пришлось навсегда унести дочь из дома. * * * Хуан был из тех людей, которые знают предел своих возможностей. Такому человеку, как он, свойственны лишь спокойные, упорядоченные мысли, связанные с работой, заботой о семье, ответственностью и соблюдением различных правил. Таким он был с детства. Но были вещи, которыми он не владел, которые владели им самим. Хуан не владел даром слова, ему было мучительно называть вещи своими именами и думать о том, что все на свете имеет название. Он был из тех, кто уверен, что явление материализуется, стоит назвать его по имени, что всякие ужасы не заведутся в его жизни и в его семье, если он откажется их называть. Он яростно спорил с Энграси, уверявшей его в том, что Росария с самого рождения Амайи только и думала о том, чтобы убить ее. …Хуан машинально покачал головой, стараясь отогнать от себя мысль, которая была слишком ужасна. Глубоко вздохнув, охваченный страхом и печалью, он взял желтый конверт, лежавший рядом на кровати, и оторвал кромку. Его глазам предстал темный пластиковый край рентгеновского снимка. Он сжал его пальцами, вытянул из конверта и поднес к глазам. На маленьком черепе дочери виднелись два зловещих белесых следа, оставшиеся на месте удара; их окружали серые потеки расползающегося кровотечения. Хуан закрыл глаза, из-под которых потекли слезы, бросил рентгеновский снимок на кровать и решительно встал. * * * Как и двенадцать лет назад, он горячо молился, чтобы она была рядом, чтобы ее отсутствие в их общей постели было связано с тем, что она поскользнулась на лестнице, почувствовала головокружение или ей стало плохо где-то в другом конце дома. Его одолевало жгучее желание, чтобы она упала и сломала руку или ногу, получила травму или увечье, лежала в пустой пекарне — все что угодно, лишь бы не очередная таинственная отлучка. Хуан еще раз проверил каждый уголок дома, зная, что не найдет ее. Затем взял ключ от пекарни, накинул поверх пижамы пальто и вышел в ночной туман спящего Элисондо, чью тишину нарушало лишь журчание невидимой реки. Дошел до пекарни; внутри было темно, и все же он открыл дверь и осмотрел помещение. Росарии там не было. На мгновение он в отчаянии прислонился к двери, зная, что бессилен что-либо сделать. Слезы высохли, мысли обрели пугающую ясность. Он должен это сделать. Хуан был полон решимости; но когда он попытался заговорить, голос, дрожащий от тоски, прозвучал слишком глухо. — Росария, — прошептал он. — Росария убьет нашу дочь. Поднес руки ко рту, пораженный чудовищностью собственных слов, словно все еще надеясь удержать внутри весь этот ужас. Но, смиряясь с неизбежным, Хуан уронил руки и издал яростный, надрывный стон, не похожий на человеческий. Да, он всегда знал это, страшное понимание всегда жило у него внутри, а он старательно его замалчивал — и вот каким-то образом, назвав по имени, выпустил на свободу всю его безграничную жестокость. Хуан вышел из пекарни, не закрыв за собой дверь, и побежал по мокрым от речного тумана булыжникам к дому сестры. Глава 55 Энграси Элисондо Ипар поднял уши и посмотрел на Энграси; морда его выражала огорчение и смирение. Он снова забрался на кровать, несмотря на то что Энграси постелила ему лежанку на полу рядом с кроватью Амайи. Девочка обняла собаку за шею, ее рука утонула в пушистой шерсти. Энграси прекрасно знала, что, стоит ей отвернуться, Амайя укладывает собаку рядом с собой. Снисходительно улыбнувшись, она поднесла палец к губам, чтобы пес не шумел. Ипар вздохнул и улегся на бок, словно понял значение ее сигнала. Энграси прислонилась к двери, любуясь спящей девочкой. Кровать заливал мягкий свет ночной лампы, которая всегда оставалась включенной, чтобы Амайя спокойно спала — или, вернее, проснувшись посреди ночи, осознав рядом чье-то присутствие, сразу поняла, где она, и не тревожилась. Золотисто-русые волосы Амайи рассыпались по подушке, лампа подсвечивала их мягкие волны. У нее были красивые волосы чуть ниже плеч; Энграси мечтала, чтобы они отросли до тех пор, пока сама девочка не попросит себя подстричь. Светлые крепкие волосы были отличительным признаком всех членов семьи, включая саму Энграси, подумала она, поднеся к голове руку. Такие же были у ее собственной матери, Хуаниты, бабушки Амайи. Длинные золотистые локоны отличали Амайю от сестер. Однажды Росария заплела их, а затем неровно, кое-как отстригла ножницами, придав девочке жалкий и нелепый вид, который уже тогда должен был вызвать тревогу. Энграси часто думала об этом, о днях, предшествовавших той ночи, когда девочка чуть не погибла от рук матери. Вокруг нее сжималось кольцо насилия; одежда, которую ее заставляли носить, еда, которую заставляли есть, нелепо остриженные волосы — все это было сигналом бедствия. Энграси покачала головой. Как часто молчание делает нас сообщниками: мы видим признаки надвигающейся беды и ничего не предпринимаем… — Gabon[25], Ипар, — шепнула она, закрывая дверь комнаты, уверенная, что Амайя в безопасности. Весь день Энграси чувствовала тревогу. После визита французских полицейских Джоксепи предупредила ее: — Энграси, ты не должна оставлять ее одну ни на миг. Ходи с ней повсюду. Не позволяй ей за дверь выглянуть без Ипара, если эта французская инспекторша говорит, что они так опасны… Игнасио, как всегда молчавший, покачал головой в знак несогласия. — Энграси, Ипар умрет за нее, но ненависть, которая ведет человека, способного на подобные вещи, не остановится перед собакой. Энграси мрачно кивнула. Игнасио был прав. — Я уже давно думаю, не отправить ли Амайю куда-нибудь учиться… По правде сказать, она сама предложила. Она очень умна и очень хорошо учится. Несколько месяцев назад учитель рассказывал ей о школе-интернате в Памплоне. Это очень хорошая школа, где преподают на английском, она будет там всю неделю. Некоторые ребята возвращаются домой только на каникулы. Если понадобится, я могу навещать ее по выходным. — Если б это была моя девочка, я бы не раздумывала, особенно после того, что нам рассказали. Энграси действительно много об этом размышляла, несколько дней обдумывала это всерьез, и не из-за эпизода с французской машиной, а потому, что не могла выкинуть из головы последние слова Росарии: «С того дня, как родилась эта девочка, я знала, что у каждого из нас свое предназначение: Амайю ждет ее судьба, а меня — своя». Энграси спустилась по лестнице и вошла в гостиную. Бросив в огонь пару деревяшек, подошла к буфету. Вынула ключ, висевший на шее, открыла ящик, достала черный шелковый сверток и положила на стол. Усевшись перед ним, один за другим развязала узлы платка, стягивающего колоду марсельского Таро. Энграси смотрела на карты с некоторым страхом, как на необходимое, но горькое лекарство, заранее тяготясь гнетом предстоящего откровения. Она медленно перетасовала карты, не сводя с них глаз и сосредотачиваясь на задуманном вопросе. Положила колоду на стол, разделила и снова перетасовала. Энграси никогда не вытаскивала карты. Колода была старой и засаленной, и она знала ее так хорошо, что, разложив на столе карты рубашкой кверху, могла различить следы, оставленные временем на обратной стороне и в уголках. Делая расклад для себя, она использовала цыганский метод, когда берешь десять карт, оказавшихся в верхней части колоды. Энграси сняла их одну за другой и выложила в кельтский крест. Перевернула первую карту, которая в данном случае представляла собой Амайю. Карта называлась «Звезда». На ней была изображена обнаженная красавица, льющая воду мудрости в реку, которая теряется на горизонте, а над ней — прозрачное звездное небо. Увидев карту, Энграси улыбнулась. Да, это ее девочка. Эта карта лучше всего отражает юность, красоту, сияние души. Ясность сбалансированного ума, позволяющая различать истину и отчетливо видеть то, что другим не дано. Карта говорила о светлом будущем, об удаче, об улыбке судьбы, о небе, которое будет милостиво к Амайе. Энграси достала из колоды следующую карту и перевернула, хотя заранее знала, что это за карта, еще не видя пустых глазниц смерти, рубящей головы на поле брани. Она не спешила положить ее поверх «Звезды», и карта будто бы нависла над спящей девочкой. Энграси держала ее в воздухе, не позволяя картам соприкасаться. «Смерть», самая страшная карта в колоде, не всегда символизировала смерть как таковую. Часто — скорее всего, и сейчас — она говорила о неизбежном, о неминуемом, о судьбе, которая сплетается вокруг нас, а мы не в силах ее избежать. Об опасности, но также и о возможности скорейшим образом ее избежать. Энграси с опаской изучала пустые глазницы скелета, словно высматривая ответ в их черных окружностях, как вдруг в дверь громко постучали. Вздрогнув, она выронила «Смерть», которая легла на «Звезду», закрыв собой небо и большую часть длинных волос красавицы. Удары повторились. Они звучали тревожно и требовательно. Энграси встала, положила колоду на стол и сдвинула карту-смерть подальше от девушки-звезды. Затем остановилась перед дверью. — Кто там? — Энграси, это я, Хуан. Открой, пожалуйста. Энграси распахнула дверь и увидела изможденное, мокрое от слез лицо брата. — Энграси, где Амайя? — испуганно спросил он. — У меня наверху, спит. Ты видел, который час? — ответила она, стараясь придать хоть какой-то смысл происходящему. — Мне нужно ее увидеть, она убьет ее, — таков был ответ Хуана, когда он ворвался в дом, оттолкнул сестру и направился к лестнице. Энграси побежала за ним, пытаясь удержать: — Хуан, стой… не надо… Она настигла брата как раз в тот момент, когда он щелкнул ручкой, чтобы приоткрыть дверь. Острая морда Ипара просунулась в отверстие, показалась зубастая пасть. Пес не дотянулся до руки Хуана, но обрызгал ее слюной. Хуан повернулся к сестре, бледный и притихший. — Что это? — прошептал он. — Это Ипар, — очень серьезно ответила Энграси. — Теперь он сторож Амайи. Пойдем вниз. Нам нужно поговорить. Несколько секунд Хуан стоял неподвижно, зачарованно глядя на дверь, за которой спала его дочь, и думая, что там, с другой стороны двери, притаилась собака. Потом повернулся к сестре и кивнул. — Я подпишу бумаги, чтобы Амайя могла поступить в ту школу, — сказал он тихо, но решительно. — Мы должны вывезти ее из города как можно скорее. Энграси никогда не видела брата в таком состоянии. — Но что случилось? — Росария снова ходит куда-то по ночам, как до рождения Амайи. Все повторяется, Энграси. Если мы ничего не сделаем, она убьет ее, — сказал Хуан и заплакал. — Росария убьет мою девочку. Глава 56 Инфекция Болота Вечер вторника, 30 августа 2005 года