— Не знаю, велась ли какая-нибудь регистрация, но я спрошу, — пообещала Амайя. Он кивнул, понимая, что просит о невозможном, но это был его долг. — А теперь позвольте мне рассказать вам кое-что, прежде чем они вернутся. Остальным мне придется изложить другую версию. Вы привыкнете к этому, вам придется делать это много раз на протяжении всей вашей карьеры. Привыкнете в случае необходимости скрывать правду, потому что нет оружия против глупости или нетерпимости и не каждый видит то, что видите вы. Лгите, если не остается выбора, лгите, чтобы спасти свою жизнь, защитить справедливость и правду, но обещайте мне, что вы всегда будете помнить, что вы лжете. Что вы всегда будете помнить, где прячется правда, и что никогда не станете лгать ни себе, ни мне, — начал Дюпри. — Я расскажу вам кое-что. Знаю, что вы поймете. — Сначала ответьте на вопрос, — перебила она Дюпри. — Мы ведь с вами друзья? — Залог — моя жизнь, — сказал он, беря ее за правую руку и вкладывая в нее маленький серый сверток. Амайя улыбнулась. Глава 69 Ведьма Элисондо Когда Амайе Саласар было двенадцать лет, она заблудилась в лесу и провела там в общей сложности шестнадцать часов. Ее нашел пастух по имени Хулиан, и много лет потом рассказывал всем, кто готов был его выслушать, как он шел по лугу, как сверкнула молния и он увидел прямо возле своих ног девочку Саласаров. Ее нашли на рассвете в тридцати километрах к северу от того места, где она сбилась с пути. Измученной проливным дождем, в одежде, изорванной и закопченной, как у средневековой ведьмы, чудом спасшейся от костра, — при этом ее кожа была белая, чистая и прохладная, словно ее только что достали изо льда. Один ботинок она потеряла, большая часть вещей сгорела, но, несмотря на то что она много часов провела под дождем, Амайя оставалась сухой. Эта маленькая девочка была рождена молнией, подобно богине Мари. Первым делом Хулиан завопил — не для того, чтобы позвать остальных, а от неожиданности и потрясения. Он не осмеливался к ней прикоснуться, поскольку слышал, что если притронуться к человеку, в которого ударила молния, тебя может ударить током и убить. Лучше перевернуть раненого палкой или чем-нибудь деревянным, чтобы разрядить его, и только потом к нему можно прикоснуться. Но первый же полицейский, который явился на его крик, сказал, что все это глупость, что электричество вышло из девочки через ноги — вот почему один ботинок исчез, а в другом осталась дырка. Он присел рядом и пощупал пульс девочки, но его не было. Разряд остановил ее сердце. Полицейский и его напарник по очереди пытались реанимировать Амайю и сохранить рассудок ее отца, который, увидев дочь, бросился к ней, выкрикивая что-то непонятное. Например, «Это были не сны», «Ты была права, это были не сны», «Это были не просто кошмары». Из чего пастух сделал вывод, что девочке снились сны, словно она предчувствовала, что ее поразит молния, а отец, конечно же, не обращал на это внимания; но кто посмел упрекнуть его за это? Но это не делало менее удивительным тот факт, что сны девочки сбылись. Не говоря уж о том, что ее поразила молния. Он видел это своими глазами. Когда с нее сняли лохмотья, оставшиеся от одежды, на груди обнаружился странный рисунок — красная молния, как будто ведьма грозы вытатуировала ее огнем. Но почему тело девочки было таким холодным после удара молнии, и как ей удалось остаться сухой под дождем, лившим сутки напролет? Странной казалась и ее собака, явившаяся через несколько часов. У Хулиана была на этот счет собственная теория, и он не делился ею с кем попало, но доверенным людям рассказывал, что в прежние времена ведьмы ходили в пещеры, где некогда было святилище богини Мари, приносили подношения и просили того, чего не дал Бог, желая пойти против природы. Все знали, что в одной из этих пещер всегда было сухо. Да избавит его Бог! Он предпочел бы промокнуть до нитки, чем быть обязанным ведьме. Она всегда казалась ему странной, эта младшая дочка Саласаров. Но с нечистой силой лучше ладить, чем не ладить. Как говорила его покойная бабушка, которая уж точно знала толк в деле, не надо верить, что они существуют, и не надо говорить, что их не существует. Амайя лежала на носилках под простыней; ее кожа, за исключением ушибленных и исцарапанных коленей и рук, казалась такой бледной, словно она умерла и кровь покинула тело. Одна медсестра наблюдала за монитором, стоявшим с ней рядом, другая каждые несколько минут проверяла ее зрачки. Энграси и Хуан Саласар держали друг друга за руки и слушали доктора, глядя на девочку сквозь окошко отделения интенсивной терапии. — Когда она придет в сознание, мы проведем дополнительное обследование, но все указывает на отсутствие серьезных травм. — Почему же она до сих пор не проснулась? — спросила Энграси. — Выжить в такой ситуации — огромное усилие для организма, а если учесть, что она много часов провела под ледяным дождем, совершенно одна, к тому же в темноте, нет ничего удивительного в том, что она полностью выбилась из сил. Это состояние продлится несколько дней. При серьезной опасности мозг перестраивается, и его единственной целью становится выживание. Девочка утомлена до крайней степени. — У нее действительно остановилось сердце? — снова спросила Энграси. — Да, остановка была, но мы не можем сказать, сколько времени это длилось. Молния за долю миллисекунды сообщает телу сильнейший электромагнитный импульс, и у десяти процентов людей, пораженных молнией, происходит остановка сердца и дыхания. Повезло, что полицейские оказались неподалеку и сумели провести реанимацию. Энграси прикрыла руками рот. Слово «реанимация» испугало ее так, как она не пугалась ни разу в жизни. Если Амайя воскресла, значит, она должна была умереть. Ее девочка умерла, и неважно, длилось ли это несколько минут или несколько секунд. Ее девочка умерла, а она, зная, что ей грозит опасность, не смогла ее защитить. Игнасио и Джоксепи правы: она должна была забрать ее отсюда, увезти подальше, где эта проклятая долина не сможет до нее добраться. Доктор продолжал, и она переключила внимание на его слова. — Амайя юная и крепкая, и мы надеемся, что все обойдется без последствий, но должен предупредить вас, что у нее могут быть судороги, обмороки и, главное, амнезия. Большинство пострадавших от удара молнии не помнят ничего из того, что произошло до катастрофы. — А этот странный рисунок у нее на груди… — боязливо спросил Хуан. — Это ожог. Ей повезло, он совсем маленький. Воздух при ударе молнии нагревается настолько, что способен испарять воду. Это объясняет исчезновение части ее одежды и то, что она была совершенно сухой. Похоже на татуировку, но, как я вам уже сказал, это всего лишь странный ожог, который как бы выступил изнутри. Энергия прошла по телу Амайи, эритроциты вышли из капилляров и попали в эпидермис, оставив на коже причудливый след: он называется фигурой Лихтенберга. Со временем исчезнет. — Мы можем войти? — спросила Энграси, глядя в окошко, отделявшее их от Амайи. — Да, но только по одному. — Иди ты, — кивнула она, глядя на брата. * * * Когда Амайя пришла в себя, возле больничной койки она увидела отца. У него было бледное лицо, мокрые от дождя волосы, прилипшие ко лбу, и покрасневшие, воспаленные от слез веки. Увидев, что она открыла глаза, он заботливо склонился к ней. Лицо его исказилось от тревоги, и все же на нем читалось огромное облегчение. Близость отца вызвала у Амайи бесконечную нежность, которая грозила захлестнуть ее. — Там было дерево, айта[27], оно было особенным. — Не разговаривай, детка. Отдохни. В чистых голубых глазах Амайи стояли тяжелые слезы. — В лесу кто-то был, Ипар его не подпускал… Мороз пробежал по спине Хуана, когда он представил себе, какая опасность грозила его девочке. — Все прошло, детка. Ты в безопасности, и с тобой все будет хорошо. — Мне было очень холодно, но потом я увидела дом… — Дом? — удивился Хуан. — Там был мужчина… очень красивый… и другие люди… Хуан выпрямился. Мрачное предчувствие, которое сопровождало его весь день, сдавило сердце. Все это очень ему не нравилось. — Они были… злые. Я собиралась войти, потому что мне было холодно, но Ипар меня не пустил. Девочка открыла глаза еще шире, словно что-то вспомнила. — А где Ипар, айта? Хуан покачал головой. Черт, он не хотел говорить об этом дочери. — Детка, Ипар очень тебя любил; он был хорошим псом и заботился о тебе до конца. По щекам девочки покатились слезы. Амайя издала задыхающееся «нет» и расплакалась с такой горечью, которой Хуан в жизни не видел. Его молчаливая девочка захлебывалась в рыданиях, таких громких и отчаянных, что медсестры бросились к ней, встревоженные скачками кривой на экране монитора. — Что вы с ней сделали? — спросила одна, сурово глядя на Хуана и оттесняя его прочь от кровати. — Ничего я ей не сделал! — обиженно воскликнул он. — Просто ее собака… умерла. — И вы не могли выбрать лучшее время, чтобы сообщить ей об этом? Сейчас ее надо беречь, папаша! Слово «папаша» прозвучало как оскорбление. Но больше всего его уязвило то, что посторонняя женщина напомнила ему, что он — отец и должен беречь свою дочь. — Вам нужно идти, — мягко сказала другая медсестра. — Дайте мне с ней хотя бы попрощаться, — взмолился он. Женщина кивнула, и Хуан снова подошел к кровати. Амайя по-прежнему плакала, но теперь это были просто слезы, целая река слез, которые текли у нее из глаз, прикрытых свободной от капельницы рукой. — Детка… Мне пора, — прошептал он. Амайя открыла глаза. В них не было упрека. Она протянула свободную руку в молчаливой просьбе обнять ее. Девочка любила его, как любила всегда. Она хотела сказать ему… Хуан склонился над дочерью, вне себя от любви и печали, и услышал ее голос: — Айта, хозяйка была там, она была с тем мужчиной. Они ждали меня, чтобы… Хуан отшатнулся, высвобождаясь из объятий. Широко распахнутые глаза, учащенное сердцебиение, темные предчувствия, скорбные догадки. Он снова склонился над дочерью и прошептал ей на ухо: — Амайя, никому не говори. Если любишь меня, ты сделаешь это для меня. Никому не рассказывай об этом. Вся любовь, которую она когда-либо к нему чувствовала, тисками сжала ей грудь. Слова, способные выразить всю глубину ее чувств, замерли где-то внутри, подобно болезненному воспоминанию, и умерли у нее на языке. Не в силах издать ни единого звука, Амайя лишь кивнула, и это молчание стало последней тайной, которую она сохранила от отца. А заодно и причиной, по которой она перестала любить его. Хуан почувствовал, как на мгновение губы дочери прижались к его щеке, затем она кивнула. Когда он снова выпрямился, Амайя уже не плакала. Она смотрела прямо на него. Перед ним было серьезное, полное уверенности взрослое лицо. Он смутился, отвел взгляд и направился к выходу. — Пока, детка. Амайе потребовалось три секунды, чтобы ответить. И когда она произнесла свои слова, Хуан понял, что они прощаются навсегда. — Пока, айта.