— Увы, тетушка, лучше ты все узнаешь от нас, прежде чем кто-нибудь тебе расскажет. — И Розаура заплакала. — Хозяйка не включила твое имя в семейный некролог, — пояснила Флора. — Вот что имела в виду Роз. Энграси заметила, что Росария повернулась на своем месте в первом ряду, чтобы увидеть, как она направляется к главной доске, где были выставлены некрологи. Действительно, ее имя, имя единственной сестры Хуана, не фигурировало среди членов семьи, хотя указывались кузены, а также дальние родственники. — Пожалуйста, не обращай на это внимания, тетя, очень тебя просим. Ты знаешь хозяйку, а со смертью айты она стала еще более странной. Мы и представить себе не могли, что она будет так страдать, — оправдывалась Флора. — Тетя, у тебя есть причины злиться. — Роз обняла Энграси. — И в любой другой день ты можешь устроить ей взбучку, но только не сегодня, пожалуйста. В Элисондо папу любили, и мы не хотим испортить прощание. — Не волнуйтесь, — к большому облегчению племянниц, сказала Энграси, направляясь к выходу. У нее не было сил присутствовать на церемонии. Она зайдет позже, когда цирк закончится. Энграси возвращалась домой, чувствуя себя с каждым шагом все хуже. Какой же она была дурой! Когда Амайя сказала, что не приедет, она подумала, что ее решение было ошибкой. Конечно, возражать Энграси не стала. В течение многих лет она клялась в своей верности, и все ее клятвы в первую очередь были для Амайи. Но втайне она боялась, что однажды племянница пожалеет, что не явилась попрощаться с отцом, и тогда уже ничего не исправишь. Теперь Энграси понимала, что ошибкой было прийти. Не только ее имя отсутствовало среди ближайших родственников брата. Амайи тоже не было. Ее имя было именем мертвеца, призрака давно минувших времен, которое стерлось из воспоминаний, словно его и не было. Она пересекла мост и остановилась в том месте, где раньше всегда останавливалась Амайя, как раз там, где было написано название моста: Муниартея. Нежный теплый ветерок начала сентября пронесся по реке, выхватив прядь волос из ее пучка. Никто не должен умирать летом, да еще в такой чудесный день. Зимы в Базтане такие величественные, такие торжественные! Умереть зимой выглядело бы частью пьесы. Энграси свернула в сторону улицы, которая в тот день оправдывала свое прежнее название — дель Соль, улица Солнца, — вошла в дом, закрыла за собой дверь и, не имея сил идти дальше, уселась на лестнице и заплакала. Энграси любила брата. Она спорила с ним, очень злилась на него, но такое часто случалось с людьми, которых она любила. Все, кто знал Хуана, согласился бы с тем, что он был хорошим, добрым человеком. Конечно, те, кто так говорил, не знали всего того, что знала она. Иногда недостаточно быть хорошим, нужно быть справедливым, а Хуану не хватало мужества, чтобы вершить правосудие. Слепая доброта превратилась в подобие заразной болезни, сделавшей его кротким и отчасти лицемерным ханжой, который избегал любых столкновений ради мнимой стабильности. Хуан не вышел сухим из воды: в последние годы он очень страдал от молчания Амайи. Его девочка, которая любила его больше всех на свете, в детстве часами сидела в пекарне, наблюдая за его работой, танцевала «Императорский вальс», встав на носки его ботинок, рисовала красные и изогнутые сердечки, которые обычно рисуют девочки, влюбленные в своего айту, и перестают рисовать, когда в них попадает молния. Так было не всегда: в первое время после отъезда Амайя часто писала детские письма с сердечками и «я тебя люблю» в конце, которые Энграси давала читать Хуану, а потом забирала и хранила у себя, чтобы они ни в коем случае не попали в руки Росарии. Позже, когда Амайя превратилась в подростка, а особенно с тех пор, как поступила в университет, письма приходили все реже, пока не исчезли совсем. Два года назад она вернулась из США в Памплону, чтобы устроиться работать в местную полицию. Жила в городе неподалеку, но ни разу не побывала в Базтане и не навещала отца. Последние дни Хуана были особенно тяжелыми. Прикованный к больничной койке, брат собрался с силами и спросил: — Амайя не приедет? Ей было так его жалко — измученного, старого, съеденного болезнью, — что она чуть не солгала ему. Но никогда не лгать брату было для Энграси важнейшим принципом. Даже ценой слез, она всегда говорила ему правду. Она думала, что ему это нужно, потому что часто хорошие люди, такие как он, склонны жить в обмане, сочиняя благочестивые сказки, которые позволят им справиться с существованием, иной раз невыносимым. Но Энграси не собиралась быть его ангелом-хранителем; она с детства чувствовала себя ответственной за то, чтобы брат не терял связи с реальностью, и теперь, когда приближался конец, ничего не изменилось. — Амайя не приедет, — она покачала головой. Хуан нахмурился. — А она знает, что… — Да, знает. — Ты передашь ей мои слова? — Хуан… — неуверенно начала Энграси. — Скажи ей, что я всегда любил ее и умоляю меня простить. — Хуан, это не то, о чем говорят в предсмертном послании. — Пообещай, что ты передашь. — Передам, но не ради тебя, а ради нее. И я не буду настаивать на том, чтобы она тебя простила. Амайя пыталась простить тебя всю жизнь; она мечтала об этом и даже верила, что в какой-то момент это случится… Но простить, как и забыть, человек не может усилием воли, Хуан. Человек может уйти, не думать, притворяться, что ничего особенного не произошло, жить своей жизнью; но эта девушка — выжившая, и сила, которая сохранила ей жизнь, не признает ничего, кроме правды. Энграси часто сидела возле брата, вспоминая общее детство, игры, семейные анекдоты… до тех пор, пока он не потерял сознание. В последние часы Росария не отходила от Хуана, не позволяя никому приблизиться к нему до самого конца. Зазвонил телефон. Энграси поднялась со ступеньки, вошла в гостиную и сняла трубку. Это был Игнасио. — Энграси, ты была в танатории? Одна женщина сказала, что ты пришла, но сразу же ушла. — Да. Невестка не включила меня в число родственников в некрологе, как и Амайю. — Каким же надо быть скверным человеком… — Ну, это не новость. Лучше было уйти, чем доставить ей радость лицезреть мое двойное горе, как будто не хватает того, что я потеряла брата… Вернусь позже. Я уже договорилась с приказчиком, чтобы тот предупредил меня, когда они уйдут. — Если ты была там совсем недолго, то, наверное, не успела увидеть тех, кто пришел… — Да, это правда. — С Росарией были какие-то дамы, явно не из наших мест; сначала я даже подумал, что это ее сестры из Сан-Себастьяна… — Вряд ли, она много лет с ними не общается. — Да, ты говорила, вот почему я присмотрелся повнимательнее и… — Да? — Энграси, там была она. Волк. Женщина, которая тринадцать лет назад пыталась похитить Амайю. Энграси обдумала его слова, прежде чем ответить: спрашивать Игнасио, уверен ли тот в чем-то или нет, было бы чистым оскорблением. Он был человеком немногословным и никогда ничего не говорил просто так, каждая его фраза могла быть высечена на камне. И все же Энграси рискнула: — Ты уверен? — На сто процентов. — Прошло столько времени… — Тринадцать лет. Но с тех пор она не изменилась. Она не просто хорошо сохранилась. Она выглядит так, словно с того дня прошла всего пара часов. Несколько секунд Энграси молчала, пытаясь собраться с мыслями. — Я тебе верю, — сказала она, — но мы должны найти в этом какую-то логику, разве нет? Например, ты видел дочь той женщины… — Это было первое, о чем я подумал. Когда я подошел, чтобы выразить соболезнования Росарии, то специально прошел с ней рядом. Она узнала меня, так же как и я ее. — Она тебе что-то сказала? — Нет, но она улыбнулась. У меня в памяти навсегда отпечатались ее зубы. Маленькие, как у детей, когда новые зубы еще не выросли, а молочные уже износились. И заостренные, как у крысы. * * * Приказчик позвонил в десять вечера и сообщил, что из танатория все ушли. Энграси подождала еще полчаса. Приготовила термос с кофе, который взяла с собой. Спать она не собиралась. По семейной традиции, в первую ночь мертвых не оставляли в одиночестве. Это был древний обычай, уходящий корнями в глубину веков. Энграси считала себя женщиной современной, но внутри ее по-прежнему жили старые поверья, подобные этому, по которым душа не сразу отделяется от тела. Смерть — процесс не быстрый; вначале человек будто бы теряет штурвал корабля и знает, что гибель неотвратима, но затем тянутся смутные, тяжелые и мрачные часы, пока душе не удастся вырваться из оболочки, подобно хрупкой растерянной бабочке, оставившей позади свой кокон. Неудивительно, что во всех религиях существует специальная молитва или ритуал, когда близкие просят для усопшего защиты во время этого длительного процесса. «Сейчас и в час нашей смерти». Душа не рождается и не умирает в одно мгновение. Приход и уход достойны внимания и уважения. Энграси, как и тысячи женщин до нее, должны охранять своих мертвецов. «Надо делать то, что надо», — сказала она себе, набравшись смелости, прежде чем покинуть дом. * * * Мертвый Хуан не был похож на живого. В костюме, которого Энграси никогда не видела, со строгим лицом, чье глубокомысленное выражение не было свойственно ее брату. Только на губах она обнаружила намек на искреннюю, детскую улыбку, которую так любила. Внезапно Энграси услышал шум за спиной, похожий на порыв ветра. Росария. Она очень медленно обернулась. В трауре с головы до ног, Росария была воплощением элегантности. Она остановилась у все еще покачивающихся дверей. Под шелест невидимых листьев Энграси разглядела сопровождавшие ее темные фигуры. Это были не ее племянницы. Росария беспечно улыбнулась, что выглядело довольно странно, если учесть, что обе находились в танатории и в гробу лежал ее покойный супруг. — Отлично, — сказала она. — И где? Энграси глубоко вдохнула воздух, пахнущий погребальными цветами. Она спросила себя, действительно ли это цветы или, быть может, специальный освежитель воздуха. Почему в таких местах всегда ими пахнет? — Где — кто? — Ты знаешь кто, — терпеливо ответила Росария. Энграси собрала все свое мужество и улыбнулась. — Ты правда надеялась встретить здесь Амайю? — Не может же дочурка не попрощаться со своим папочкой. Энграси смотрела на нее, в то время как ее сознание неспешно оценивало значимость каждого действия, каждого слова.