Пролог Москва, 1525 год …Она лежала у его ног и наконец-то была покорна ему – отныне и навеки. И ничья более дерзновенная рука не отнимет ее у того, кому она принадлежала теперь безраздельно, тому, кто был властен в ее жизни и смерти. Марко резко оглянулся – послышалось движение за спиной. И впрямь! Ванька-то еще жив! Хрипит, бессильно шарит по полу скрюченными пальцами. В последнем дыхании силится ухватить камчу, всегда висевшую у него на мизинце, так, чтобы удобно было размахнуться в любой миг. Как он наслаждался, поигрывая этой зловещей плетью, помахивая перед хмурым лицом чужеземца, который был для Ваньки хуже последнего холопа, нечестивее беса, грязнее грязи… Марко хохотнул и, чувствуя какое-то свирепое удовлетворение, родственное вожделению, наступил каблуком на слабо вздрагивающее горло ключника. Кудрявая голова резко запрокинулась, голая грудь поднялась и уже не опустилась. Кровь заклокотала меж губ, зеленые глаза вмиг обесцветились, и то, что несколько мгновений назад было красивым, молодым, удалым лицом, превратилось в недвижимо-покорную, блеклую маску. Марко подошел к сундуку, где Анисья держала ларчик со своими уборами; погляделся в светлое стекло. Собственное лицо сперва почудилось ему диким, пугающим, незнакомым, но сейчас было не до того, чтобы всматриваться в глаза убийцы, глядевшие на него. Он поднял шкатулку повыше, скосился, пытаясь увидеть свой лоб, даже потрогал его для верности. Лоб как лоб. И никаких рогов. Все! От этого он вовремя отделался! Хотя кого бранить, кроме себя? Ведь с первого взгляда на Анисью было ясно, что она – дочь порока, которая всякого мужчину рано ли, поздно наградит рогами или, как говорят русские, под лавку положит… Ясно-то оно было ясно, да вот беда – все равно не устоять! Беда… Беда! * * * Впервые встретив ее, Марко глазам своим не поверил и даже украдкой скрестил за спиной пальцы, отгоняя беса. Но прекрасное видение, возникшее перед ним, не пропало, а все так же смиренно стояло у ворот, заслоняясь широким рукавом, а другой рукою протягивая ему висящую вниз головой пеструю курицу, которая смирилась со своей участью быть нынче сваренной и лишь изредка судорожно трепыхала крыльями. Впрочем, на курицу Марко тогда смотрел менее всего, ибо стоило ему поймать взгляд ярко-синего, словно сапфир, глаза, выглядывающего из-за алого рукава, увидать тугой, будто вишня, рот, застенчиво произносящий: «Не судите, господин, дозвольте слово молвить», – как он просто-таки врос в траву-мураву у этих тесовых ворот, забыв о том, что надобно спешить, что его ждет новый знакомец Михайла Воротников, что, наконец, вообще небезопасно говорить с русскими женщинами на улице: того и гляди выскочит разгневанный супруг с холопами – забьют до смерти, не дав слова в свое оправдание сказать, ибо всей цивилизованной Европе ведомо: русские раньше бьют, а потом спрашивают, виноват ли битый! С трудом сообразил, чего от него хочет женщина: ни брата, ни кого из мужской прислуги на подворье не было, а для обеда необходимо зарезать курицу. Она бы и сама это сделала, да ведь нельзя. Обычай не велит! Марко уже довольно пожил в Московии, чтобы знать некоторые основные обычаи русских. Например, известно: пищей, приготовленной из того, что убито руками женщины, гнушаются, будто нечистым. Прикончить рыбу, свернуть голову птице, заколоть поросенка должен какой ни есть мужчина. Хоть бы и первый встречный прохожий человек! Марко протянул руку и принял бледные куриные ноги, стараясь при этом как бы невзначай коснуться унизанных перстнями пальцев незнакомки. Она, застенчиво потупясь, сделала знак идти за ней и протиснулась в калиточку. Марко вслед за незнакомкой очутился в небольшом дворе, поросшем травкою. Крыльцо с колоннами и остроконечной кровлею вело на терассу. Двухэтажный дом был невелик, неказист, но Марко взглянул на его бревенчатые стены с восторгом: тут жила она! Хотел было припасть к руке незнакомки, назваться, расспросить о ее имени и звании, сказать, что… Однако они были не одни на дворе. Девка в посконной рубахе, забыв даже прилично заслониться рукавом, глазела на Марко разинув рот. Да и было на что посмотреть: Марко был высокий, смуглый, черноглазый, с длинными, нарядными ресницами и тонкими, словно бы нарочно насурмленными бровями. Коричневый бархатный камзол, в отличие от русских тяжелых, просторных одежд, прилегал к стану, будто перчатка, штаны обливали стройные ноги… На эти-то штаны она и уставилась, бесстыдница! Марко с такой яростью свернул шею злополучной куре, словно это был его самый лютый враг, и сунул в лицо служанке, вынуждая наконец-то отвести глаза. Девка схватила курицу и затопталась на месте, но окрик хозяйки: – Чего стала? Беги в поварню, дура, да чтоб быстро ощипала птицу! – вернул ей рассудок, и она неловко затрусила в дом, поминутно оглядываясь на красивого незнакомца и крестясь. – Спаси вас Бог, сударь, не дали нам пропасть, – сказала меж тем хозяйка, опуская наконец алый рукав и открывая взору Марко свое зарозовевшее от смущения лицо. Если с ним содеялось такое смятение лишь при беглом взгляде на нее, что же было теперь, когда он увидел эти невероятно синие глаза, и начерненные полукружья бровей, и свежий маленький рот, и тугие щеки, и белую шею, стиснутую ожерельем, и плавные выпуклости под скромно застегнутым травянисто-зеленым летником?! Да что это, что это творится?! Он разум теряет! Или она – колдунья, мгновенно очаровавшая его? Нет, надо бежать. Того и гляди – воротится супруг этой москвитянки – и пойдут клочки по закоулочкам. Марко неловко повернулся боком, буркнув: – Addio, signora![2] – ринулся к воротам и ахнул, ударившись о твердое, как скала, тело высокого человека, преградившего ему путь. Все. Все кончено. Пропал он… – Господин Орландино! – возопил зычный голос, и мощные руки, вместо того чтобы размазать черты венецианца по черепу, схватили его за плечи и затрясли с таким пылким дружеством, что голова замоталась, как у тряпичной куклы, а зубы начали выбивать дробь. – Господин Марко! Сударь любезный! Ну, молодец, что пришел, а я, вишь ты, ковами[3] диаволовыми был от дела отвлечен. Пожар вспыхнул на складах, что у Яузы стоят, да, спаси Бог, вовремя я про свою невзгоду спознал! Вся дворня со мною ринулась, да с баграми, да с бадьями! Ну, Господь оберег: за два только строения огонь до моего амбара не дошел. Добра погорело, скажу я тебе… Говоривший отчаянно махнул рукой, но большое лицо его исказилось не гримасой горя, а довольной улыбкою. Марко смотрел тупо. Он только теперь начал соображать, что нечаянной волею Провидения забрел именно на тот двор, который искал. А молодица, зазвавшая его, не иначе, жена его нового торгового партнера Михайлы Воротникова. Ревность, разочарование так и ударили по сердцу, а потому он не смог оценить значения улыбки Михайлы и лишь проблеял в ответ что-то сочувственное. – Да ты что? Оглох? – счастливым басом продолжал греметь Воротников. – Не слышал, чего говорено? Погорели нынче и Артамошка Гаврилов, и Никомед Позолотиков, и Сашка Рыжий! Там еще целы склады Крапивина да Ваньки Сахарова, но они нам не соперники. Что их товар противу моего? Все наши соболя, да горностаи, да векши[4] знаешь в какую цену войдут?! Мозги у Марко постепенно прояснялись. Да ведь правду говорит Михайла! Пожар означает, что у него почти не остается конкурентов на московском меховом рынке, он теперь может диктовать свои условия что соотечественникам, что греческим купцам, которые ждут не дождутся завтрашних торгов, чтобы отправить домой последние обозы с пушным товаром этого года. Ан нет! Не будет никаких торгов! Все, что осталось в пушных амбарах, теперь принадлежит ему, Марко Орландини! А эта женщина, которая, оказывается, была не женой, а сестрой Михайлы, тоже будет принадлежать ему! Случилось всего лишь то, что должно было случиться, что было предопределено с первого мгновения их встречи, когда Марко вдруг захлестнула ошеломляющая чувственность, которой так и дышало все существо этой женщины. О нет, она держалась скромницей, и ежели на подворье и в доме своем не носила траура по недавно скончавшемуся мужу, то при редких выходах ее на улицу все блюлось чин чином: почти монашеская строгость в одежде, никаких там красных рубах, самоцветных зарукавий, зеленых или синих летников: все, от черного платка до потупленного взгляда, соответствовало личине неутешной вдовицы, заживо похоронившей себя в печали. Впрочем, Анисья откровенно наслаждалась своей вдовьей жизнью, а потому, когда Марко сделал ей предложение (он дошел и до этого, о Святая Мадонна!), чуть ли руками не замахала: окстись, мол! Нет, он ей нравился, безусловно. Но она просто не хотела идти замуж ни за кого! – У нас ведь как? – ласково говорила Анисья Марко, пытаясь объяснить, что никакой для него обиды нет в ее отказе. – Жена – раба подневольная, а вдова – сама себе госпожа и глава семейства. Даже в законах сказано: горе, мол, обидевшему вдовицу, лучше ему в дом свой ввергнуть огонь, чем за воздыханья вдовиц быть ввержену в геенну огненную. Я теперь сама себе хозяйка. Хочу – живу у себя в Коломенском, хочу – у брата в Москве. Дочка со мной. Все с почтением глядят, никто не учит, никто под руку не суется, никакая холопская собака на меня не лает, мужу не наушничает. О побоях, слава те Господи, думать забыла! Нет, не пойду сызнова под ярмо! У нас, знаешь ли, говорят: кто не бьет жены своей, тот дом свой не строит, и о своей душе не радеет, и сам погублен будет, и в сем веке, и в будущем, и дом свой погубит. Мой-то, покойник, старался как мог! Еще спасибо, что по нраву ему была белизна кожи моей: синяков не ставил, кулаком или дрючьем до смерти не молотил, только через платье дураком[5] охаживал да за волосы таскал. Но с меня и этого достало! Ну что за жизнь мужней жены у меня была? Сиди дома, как в заключении, знай себе пряди. Дочку родила, Дашеньку, – мой-то недоволен был, ох, гневался, что не сын! А она-то, милая моя, ну чистый розан, такая красота писаная! Нет, избил меня до полусмерти, а дочку кормилицам да нянькам отдал. Опять сиди, жена, в светелке: пряди! Уж иной раз думала напрясть себе на удавку… нет, убоялась греха. А уж скука жить была – мочи нет! День и ночь я всегда в молитве пребывала и лицо свое слезами умывала. Даже и в храм Божий весьма редко меня допускали, еще того реже – на беседы со знакомцами, да и то ежели эти знакомцы – старичье немощное! Ну что же, Марко мог понять сурового стража – покойного супруга Анисьи: грех у бабы так и лился из очей! Небось даже и почтенные старички при виде ее вспоминали былые подвиги! Теперь-то Анисья была и впрямь сама себе царица. Живя у брата, который крепко ее любил и слова ей поперек никогда не говорил, да и вообще – слишком был занят своими торговыми делами, чтобы вникать в хозяйственные, Анисья держала весь дом в своем пухлом, мягком кулачке и, надо отдать ей должное, блюла добро брата, будто свое собственное. Конечно, она должна была всех раньше вставать и позже всех ложиться, всех будить – если служанки будили госпожу, это считалось не в похвалу госпоже, – зато была в доме полной властительницей. И слово ее было в отсутствие брата законом. И ежели она говорила, что после обеда идет в мыльню, а всем велит спать, то все и шли спать (старинный обычай послеполуденного сна или, по крайности, отдыха вообще свято блюлся на Руси, всякое отступничество считали в некотором роде ересью), и никто не выглядывал ни на заднее крыльцо, к которому в эту пору, хоронясь в тени забора, прокрадывался по огороду нечаянный гость, ни тем паче не совался в небольшую мыльню, размещенную в подклети, между кладовок, где разомлевшая хозяйка полеживала на лавке, поджидая любовника. Но в голове Анисьи словно бы петух пел в урочный час: стоило ей почуять, что уже истекает время послеобеденного отдыха, как она прохладно целовала Марко, выталкивала прочь с наказом уходить скорее, стеречься от нечаянного глаза… и непременно приходить завтра. Марко брел на подгибающихся ногах и с суеверным восторгом, который был сродни ужасу, думал, что не иначе – она зачаровала его. Околдовала! Она могла… Марко не сомневался, что Анисья все могла! Однажды она дала Марко шелковый мешочек, в котором тонко и сухо что-то шелестело, и сказала, что это – трава осот, весьма большое подспорье в торговых делах. Марко верил только в свою удачу, но подарок принял с благодарностью. Только Святая Мадонна знает, в чем крылась причина – в удаче или в осоте, но невозможно было не заметить, как улучшились вдруг его дела! Мало того, что Михайла не изменил слову и не взвинтил цену на свой товар, не передал его другому покупателю, хотя мог теперь, после пожара, выбирать. Марко продал его меха с такой выгодой, какой даже предположить не мог в самых смелых мечтах. Он мог бы уже возвращаться в Венецию, но рассудил, что возьмет партию хорошего товара, например меду. Пришлось ждать до конца лета. Марко ничего не имел против: как это так, вдруг расстаться с Анисьей?! Подождет и осени, потому что это значило увезти с собой не только мед, но и чистейший воск. А потом вдруг явилась ему в голову отличная мысль: прикупить еще мехов на первых зимних торгах! Он и остался. Ради Анисьи. Анисья, конечно, была не простая женщина, а как здесь говорили, вещая женка. И она овдовела не само собою, по причине естественной: она своего мужа извела, сжила со свету, а его, Марко, приворожила. Марко знал сие доподлинно: Анисья сама ему призналась в одну из тех минут особенной, всепоглощающей откровенности, которые редкость даже между любовниками, а потому особенно ценны. Марко, истомленный, счастливый, лежал навзничь, бормоча ставшее уже привычным: «Ох, да что же ты со мною сделала!» – Анисья пресерьезно выпалила: – Приворожила, что ж еще! – При-во-ро-жи-ла? – по складам повторил Марко неведомое слово, и Анисья простодушно и бесстыдно объяснила: – На мыло наговаривала: мол, коль скоро мыло смывается, так бы скоро и Марко, красавец да прелестник, меня полюбил. И еще на соль: мол, как люди соли желают, так бы и он меня пожелал! И на ворот рубахи твоей шептала: мол, как ворот к телу льнет, так и Марко, душа моя, льнул бы ко мне, рабе Божией Анисье! И снова взыграли в нем силы желания, и прильнул он к своей любушке, как ворот к телу льнет, желая ее так же, как люди соли желают… И любовь, чудилось, будет длиться вечно! Но скоро предстояло ему убедиться, что нет ничего вечного под солнцем: может быть, оттого, что Анисья-то его приворожила, а он ее – нет! Марко никогда не нравилось, что Анисья так много хлопочет по хозяйству. Конечно, русские были уверены, что хозяйка должна знать всякое дело лучше тех, что работали по ее приказанию: и кушанье сварить, и кисель поставить, и белье выстирать, и выполоскать, и высушить, и скатерти, и полавочники постирать – и так внушать к себе уважение. Но Марко-то представлял себе, как прекрасная дама, госпожа, после утреннего моленья отправляется в свои покои и садится там за шитье и вышивание золотом и шелками со своими прислужницами, так что даже кушанье к обеду заказывалось через прислугу. У богатых людей в Московии всем домом заведовал дворецкий – по польскому манеру, у купцов – ключник из холопов. И Марко поначалу только порадовался, когда Михайла, накануне своего отъезда на охотничьи промыслы, заявил, что намерен взять в дом ключника, да такого, чтоб всю дворню в железном кулаке держал! Выразив сие пожелание, Михайла отправился ключника нанимать и позвал с собою сестру да Марко, как человека вполне уже в доме своего. Венецианец воображал, что найм сей произойдет на какой-нибудь ярмарке, в подобии торговых рядов, где простолюдины, желающие получить работу, будут выхвалять свои умения, как столяр, кузнец или квасник выхваляет свои изделия. Они и пошли в торговые ряды, однако почему-то в мясные, расположенные на льду вставшей Москвы-реки. Марко решил было, что они ищут будущего ключника среди мясников, однако вскоре все разъяснилось: его приятели просто-напросто ожидали начала кулачной забавы. Марко уже приходилось видеть, как, созываясь условным свистом, русские вдруг сбегаются – и без видимой причины, как бы ни с того ни с сего, вступают меж собою в рукопашный бой. Начинали они борьбу кулаками, но потом силились победить каким только можно способом, не стесняясь в средствах и силе ударов. Наблюдая за этим, Марко едва сдерживал тошноту, Михайла же с сестрою откровенно любовались зрелищем, громогласно обсуждая стати то одного, то другого бойца и споря о том, кто останется победителем. В конце концов случай рассудил их: ражий да рыжий богатырь, уже одолевший всех своих супротивников, изготовился нанести губительный удар последнему храбрецу, как вдруг тот сделал обманное движение, выставил ногу, подсек силача под коленку… ноги у того разъехались, и он грузно грянулся на спину – на обе лопатки, что означало бесспорное поражение. Силач так и валялся, то ли не в силах осознать случившееся, то ли оглушенный падением, а зрители рукоплескали победителю, не нанесшему ни одного удара, но стяжавшему все лавры. Михайла и Анисья протолкались к нему поближе; Марко потянулся следом. Михайла как завороженный схватил победителя за руку: – Как имя твое, добрый молодец? – Ванька, – ответствовал молодец. – Иван, стало быть. – По нраву ты мне, Иван, пришелся, – прямо и откровенно, как делал он все, выпалил Михайла. – Не хочешь ли, коли от прочего-иного дела свободен, пойти ко мне внаймы и сделаться ключником? Ни тени замешательства не мелькнуло на красивом, словно бы из серебра вычеканенном лице! – Ключником? – с усмешкою переспросил Ванька. – А что ж! Отчего б не пойти, коли просишь? Только обозначь, какое положишь жалованье.