– Давай порядимся, коли согласен! – с явной радостью воскликнул Михайла. – Но как ты мне люб, то я тебя не обижу. Думаю, сойдемся в цене. Понимаю сам, что хлопот тебе много принять придется: я-то днями отправляюсь по делам, по купецкому своему промыслу, а ты у сестры будешь под началом. – У сестры-ы?! – хитровато промурлыкал Ванька. – Молодка, что ж, не женка твоя, а сестрица? Коли так, столкуемся! – И с бесовским лукавством он воззрился на Анисью, которая, только что прикрываясь краем фаты, вдруг опустила тонкий шелк и прямо взглянула в глаза будущего ключника. Нет, она не улыбалась приманчиво, не играла глазами – глядела оценивающе, как на товар, и когда вишневые губы ее чуть дрогнули в улыбке: «товар» явно был одобрен! – какой-то вещий холодок прошел вдруг по плечам Марко, и недоброе предчувствие заледенило его душу. Ох, да надо было оказаться последним дураком, чтобы не понять, чем это кончится! Тем оно и кончилось. * * * …Ванька более не шевелился. Анисья-то уж давно затихла, но Марко все никак не мог от нее отойти. Когда-то он мечтал жизнь провести с нею рядом, он мечтал умереть вместе с ней и быть похороненным в одной могиле! Глупец. Безумец! Правильно, что русские не верят в честь ни одной женщины, если она не живет взаперти дома и не сидит под такой охраной, что никогда не выходит. Правильно то, что они не признают женщину целомудренной, если она дает на себя смотреть посторонним или иностранцам, запальчиво думал Марко, не осознавая трагической смехотворности ситуации: ведь этим иностранцем был он сам! Да вообще – что он способен был осознать? Он спятил от страсти, которую эта женщина внушила ему, а потом растоптала так же походя, как топчут траву или цветок, не заботясь о его красоте. Марко стиснул руками лоб. Пальцы были ледяные, а голова горела. Он убил, убил их, посмевших… он убил их, но почему у него такое чувство, словно убил он не Ваньку с Анисьей, а себя самого – себе отомстил? Он укусил себя за кончики пальцев, так хотелось видеть чьи-нибудь страдания. Все равно чьи. Мучительно хотелось! В этом было спасение от ужаса и боли. Вот ежели б Михайла оставался дома, Марко порадовался бы, глядя на его слезы, слушая его горькие причитания по сестре. Но Михайлы нет… заплакать разве самому? Он опять погляделся в зеркальную крышечку ларца. Его ли это лицо? Глаза горят черным пламенем, брови изломаны, и взор какой-то косой, вороватый… Марко испугался безумия, которое увидел в собственных чертах. Швырнул ларчик об пол, да так, что он с треском развалился. Раскатился жемчуг, рассыпались самоцветы, запрыгали по полу малахитовые, округло обточенные бусинки. Вот забава для дитяти… И вдруг его словно ожгло. Он понял, как отомстить Анисье! Говорят же, что сразу после смерти душа еще вьется над телом, не в силах отдалиться от него. Значит, Анисьина душа откуда-то глядит… может, вон из того уголка под потолком! – наслаждается страданиями своего убийцы. Марко погрозил кулаком в этот угол – и расхохотался. Недолго, недолго тебе наслаждаться! Он лукаво поглядел в мертвое Анисьино лицо и выскочил в тесный коридорчик, пытаясь вспомнить расположение комнат. Да на втором этаже, собственно, только горница, да крестовая комната (что-то вроде домашней молельни), да светелки-спальни: Анисьина, Михайлова (теперь пустая) – и еще одна. Дочери Анисьиной! Дочь-то и надо Марко! С отвращением и ненавистью взглянув на худенькое тельце, свернувшееся клубочком в пуховиках, он стащил девочку с постели, потащил было в соседнюю комнату, где еще витала душа изменницы Анисьи, чтобы увидела та, как закричит, забьется девочка на трупе, как зайдется в корчах ужаса, но вопль, раздавшийся за стеной, пригвоздил его к месту: – Спасите люди добрые! Спасите, кто в Бога верует! О, дьявол… Это голос служанки, Анисьиной служанки! Какая злая сила принесла ее ночью в опочивальню госпожи?! Она весь дом своим воплем переполошила! Сейчас затопают по коридорам, ворвутся, схватят… Не выпуская девочки, которую он держал под мышкой, локтем зажимая ей рот, Марко подскочил к двери, опустил засов. А теперь? А дальше что? Перед мысленным взором с невероятной быстротой промелькнула виденная месяц или два назад казнь убийцы. Тоже мужик хаживал к полюбовнице, чужой бабе, – да и прибил ее, когда она отказалась с ним встречаться и впредь. Все точь-в-точь как у Марко, и, надо полагать, кара его настигнет точь-в-точь такая же: посадят его связанного на тачку, довезут до лобного места, да при этом станут щипать раскаленными щипцами. А потом отрубят руки, после чего четвертуют, и четыре части тела будут развешаны в четырех разных местах Москвы, руки же, учинившие убийство, пригвоздят к стене ближней церкви… Ну, так не бывать же этому! Ринулся к окну, рванул створки. Посыпались слюдяные вставки, расписанные разноцветно травами, листьями, сказочными чудовищами. Марко усмехнулся с презрением, вполне понятным для жителя города, где стекло было красивой обиходной игрушкою. Мечтал подарить Анисье настоящие венецианские стекла для ее светлицы… И мысль о мести вдруг снова овладела всем его существом, заставив даже позабыть о страхе. Что-то толклось, реяло, мешалось в голове, какие-то замыслы клубились, точно грозовые тучи, но ежели б кто-то всеведущий взял на себя труд проникнуть в эту сумятицу и разложить все по полочкам, он добрался бы до имени Гвидо. Гвидо – так звали младшего брата Марко Орландини, единственного человека, которого тот любил до тех пор, пока в один черный день Анисья не перешла дорогу. Гвидо было десять лет, и вот уже два года, как он жил в Риме, в монастыре Святого Франциска, куда отдали его по обету отца, в благодарность за чудесное выздоровление старшего Орландини от чумы. Отец уже и тогда был глубоким стариком; так что выздоровел он и впрямь чудом. Но спустя год он все-таки умер, и Марко частенько посещала святотатственная мысль: а не слишком ли большая цена за год жизни дряхлого старца – вся загубленная жизнь юного существа? Гвидо был мучительно несчастлив в монастыре, но уже в свои десять лет принимал свершившееся как неизбежность и готов был терпеть эту каждодневную незаслуженную кару до смерти. Словом, Марко знал одно: жизнь монастырская для существа юного – адская мука на земле, и этой муке заживо он намерен был подвергнуть дочь Анисьи. Славная шутка: православную – в католический монастырь! И все для того, чтобы отомстить изменнице-матери… Девчонка как-то слишком уж безропотно обвисала под его локтем, и он испугался – не придушил ли ненароком? Это было слишком легко, слишком просто, да и не нужно, это нельзя было допустить, и Марко встряхнул ее, заглянул в лицо. Нет, слава Пресвятой Мадонне, жива еще, но едва дышит от страха: светлые, серо-голубые глаза обесцветились, залитые слезами, в которых отражается-перемигивается огонек лампадки да лунный неживой свет. – Молчи, не то убью, – прошипел Марко, с трудом подбирая слова. В самом деле: он знал по-русски лишь самые простые обиходные и деловые выражения, необходимые ему в торговле, да еще несчетно нежных, ласковых, потайных словечек. Злу, угрозе раньше просто не было места в его лексиконе! Однако девчонка поняла: слабо мигнула – тяжелые слезы покатились по щекам, но она даже не осмелилась вытереть их. Такое послушание порадовало Марко. Он так же грозно велел ей одеться потеплее и, за ту минуту, пока девчонка торопливо натягивала на себя какое-то тряпье, схватил резной сундучок, похожий на большой печатный пряник: Анисья рассказывала, что, когда родилась дочь, она сделала ей особый сундучок, куда откладывала ценности для приданого. Ценности – это было хоть какое-то искупление для мучений, которые он претерпел от Анисьи. Марко пожалел, что уже нельзя добраться до опочивальни Михайлы, заглянуть в его сундуки, но тотчас вспомнил, что брат Анисьи, уезжая, почти все их отдал на сохранение в монастырь – так называемой поклажею, – а что осталось, взял с собою на покупку мехов. И сколько денег Михайла еще увез! По бревенчатым стенам со второго этажа Марко спустился бы с закрытыми глазами, но теперь одной рукой он тащил девчонку, а другой цеплялся за примороженные бревна. Луна посеребрила сугробы, и все вокруг, чудилось, звенело от стужи, но он не чувствовал холода, хотя был в одном камзоле. Марко осознал это, только ступив на землю, и ему вдруг сделалось на миг нестерпимо жарко, когда он вспомнил: его короткий, легкий полушубок остался валяться на полу Анисьиной опочивальни, где Марко бросил его, безотчетно сдернув, – и забыл. Ну, теперь уж точно надо бежать, и поскорее! Бежать не только отсюда, но и из Москвы, изо всей Московии. Непременно, когда обнаружат полушубок, чей-нибудь ушлый ум вспомнит, кому он принадлежал… Тут уж не отговоришься, не оправдаешься – в момент поволокут на казнь… Его начала бить дрожь. Ничего, какое-то малое время у Марко еще есть. Добежать до дому, где он стоял на постое, взять вещи, деньги. Мало, ох мало денег! Но зато он спасет жизнь, а в Венеции еще выручит хорошую плату за девчонку. Зачем, в конце концов, делать ее послушницей? Много чести этой мужичке! Марко продаст ее в услужение, в рабыни. В монастырские рабыни! От этой мысли на сердце сделалось легче. Каково-то теперь Анисье, так любившей дочь? И каково будет ей глядеть с небес на мучения маленькой рабыни? Он думал, а быстрые ноги уже донесли его знакомой тропой до частокола. Вот выломанная жердь, вот пролаз. Проскочил сам, протащил за собой девчонку. Она запуталась в полах, упала. Марко зло дернул ее за руку… Он знал, что придется ехать все время по лесам, терпеть всевозможные неудобства и трудности, но всякое неудобство сейчас казалось ему удобством. Он внушал себе ничего не бояться, настолько велико было его стремление оказаться подальше отсюда. Но ведь придется тащить за собой эту докуку… Porco Diavolo[6], не отомстит ли он сам себе, взваливши на плечи такую ношу?! Но все, дело сделано: куда ж деваться… Остается надеяться на нравы русские, говорящие: вдвоем в дороге веселее. И мысль о том, как страдает сейчас душа Анисьи, снова согрела его измученное существо. Девчонка, покорно семенившая рядом, тихонько всхлипнула. И Марко вновь пробормотал слова, которым суждено было стать их постоянными спутниками в этом долгом, мучительно-долгом пути от Москвы до Венеции: – Молчи, не то убью! Эй, ты… как твое имя? – Даша. Дашенька. Я… – Молчи, не то убью! Это было все, что он хотел знать о ней. И – довольно, довольно слов! Венеция, 1538 год Глава I Выбор великого Аретино – Ты совершенно уверен, Пьетро, что больше не хочешь меня? Молодая дама с распущенными черными волосами, в которых сверкали алмазные нити, медленно поднимала край своего багряного плаща – так, что открывалась прелестная ножка в кружевном, туго натянутом белом чулке, обутая в бархатную алую туфельку. Спереди у туфельки был затейливый вырез, на чулке тоже был вырез, так что виднелись беленькие маленькие пальчики. Ногти были покрыты кармином, и когда пальчики шевелились, они напоминали каких-то необычайных красноголовых насекомых или тычинки росянки – того самого цветка, который пожирает мушку, неосторожно забравшуюся в его чашечку. А впрочем, в шевелении этих хорошеньких пальчиков было что-то весьма волнующее, поэтому неудивительно, что мужчина, раскинувшийся в кресле напротив дамы, смотрел на ее ножку с любопытством. Дама между тем подтянула свой багряный плащ так высоко, что над расшитой золотыми узорами подвязкой показалось тонкое белое колено и даже часть бедра, и бросила выжидательный взгляд на мужчину. Тот расхохотался: – О Цецилия, ты прелесть! Ты просто прелесть! Обещай, что ты научишь ее делать так же! Дама покачала головой: – Этому невозможно научить, Пьетро. Это или есть у женщины, или нет. Что ты будешь делать, если твоя красавица окажется не очень способной ученицей? – Я буду дрессировать ее, как жонглер дрессирует свою собачку. Впрочем, одного раза мне будет достаточно, чтобы уяснить, на что она способна. Может быть, мне не захочется тратить на нее силы, и тогда… – И тогда? – переспросила дама, затаив дыхание. – Что тогда, Пьетро? – Тогда я вернусь в твои объятия, красавица моя. Но сейчас не искушай меня своими прелестями! Ведь если я начну с аббатисы, то уже не захочу касаться сестер! – захохотал мужчина, резко вскакивая с кресла, но не изъявляя никакого желания предаться любви. Цецилия тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклоне этого великого человека, самого интересного среди всех жителей Венеции, если и не закатилась вовсе, то поблекла настолько, что Пьетро Аретино вскоре вряд ли разглядит ее среди других. Но нет, все-таки она была счастливее прочих, покинутых им: она еще нужна ему, пусть всего лишь как сводня, как некое связующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо и страстно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его любовницами. Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая могла считать себя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино… Цецилия вскочила и, бросив злобный взор на бывшего любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик. Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь и на пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки и потупив глаза. – Вы звали, синьора? – Да, – высокомерно обронила Цецилия. – Проводи синьора Аретино, да не через двор, а через сад. Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест. После небрежного поклона посетитель покинул приемную. У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычно заталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отерев глаза, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесь материи самых ярких цветов – желтые, зеленые, красные, – льющиеся, как жидкий пламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровые веера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужные ожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имени! Вместо этого… Великолепное убранство, огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул, призвано было внушать посетителю приятное чувство приобщения к многовековой мудрости. О да… у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Впрочем, она всегда была честна с собою и даже теперь не могла не признать: если ради свободы потребуется пожертвовать честолюбивыми замыслами, она вновь и вновь выберет тюрьму. Но отчего же так болит сердце?.. Потом она вспомнила о золоте, которое щедро оставил ей Пьетро, и на душе у нее слегка потеплело. Чтобы вовсе улучшить настроение, Цецилия решила непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла на ее уста, и случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное, улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама Мадонна, на изображение которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью! * * * Вечером она наведалась в трапезную Нижнего монастыря и снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка, из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть на золотой крест, и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены изумруды, и вдохнуть сладкий розовый аромат, который всегда окружал аббатису, будто душистое облако.