– По его словам, здесь не один такой ребенок. В лесу он видел других. Иногда они умирают быстро, иногда не умирают. Этот, он думает, оказался крепким. Но лучше бы уж умер. – Спроси, не одолжит ли он фонарь, – сказала Лира. Медведь перевел, и человек, энергично закивав, сразу отдал ей фонарь. Лира поняла, что он для того и пришел сюда, и поблагодарила его, а он опять закивал и отступил назад, подальше от нее, от сарая и от медведя. Лира вдруг подумала: «А что, если этот ребенок – Роджер?» И взмолилась про себя, чтобы это был не он. Пантелеймон – опять горностай – прильнул к ней, вцепившись коготками в ее анорак. Она высоко подняла фонарь, шагнула в сарай и тут увидела, чем занимается Жертвенный Совет и какую жертву должны приносить дети. Съежившись у деревянной решетки, где рядами висели потрошеные рыбины, твердые как доски, сидел маленький мальчик. Он прижимал к себе рыбину, как Лира прижимала Пантелеймона – обеими руками, крепко, к сердцу; но только это у него и было – сухая рыбина вместо деймона. Жрецы отрезали его. Это была сепарация, и это был поврежденный ребенок. Глава тринадцатая Фехтование Лиру затошнило, и первым ее побуждением было повернуться и убежать. Человек без деймона был все равно что человек без лица или со вскрытой грудной клеткой и вырванным сердцем – чем-то противоестественным и страшным, чем-то из мира ночной жути, а не мира осязаемой яви. Она прижимала к себе Пантелеймона, голова ее кружилась, к горлу подкатывала тошнота, и, как ни холодна была ночь, все тело ее покрылось липким потом, который был еще холоднее. – Крысолов, – сказал мальчик. – Ты принесла Крысолова? Лира поняла, о ком он говорит. – Нет, – произнесла она слабым испуганным голосом. – Как тебя зовут? – Тони Макариос. Где Крысолов? – Я не знаю… – начала она и несколько раз сглотнула, чтобы прогнать тошноту. – Жрецы… – Но договорить не смогла. Ей пришлось выйти из сарая и сесть на снег. Ей хотелось побыть одной, хотя, конечно, она была не одна, она никогда не бывала одна, всегда с ней был Пантелеймон. Ох, быть отрезанным от него, разлучиться с ним, как разлучили этого мальчика с его Крысоловом! Ничего не может быть страшнее! Она зарыдала, и Пантелеймон заскулил вместе с ней от тоски и невыносимой жалости к искалеченному ребенку. Потом она встала. – Пойдем, – позвала она дрожащим голосом. – Пойдем, Тони. Мы заберем тебя в безопасное место. В сарае послышалось движение, и мальчик появился в дверях, по-прежнему прижимая к груди вяленую рыбу. Он был тепло одет – в толстый стеганый анорак из угольного шелка и меховые сапоги, но выглядело это все поношенным и было ему не по росту. При рассеянном свете почти угасшей Авроры и на белом снегу он выглядел еще более потерянным и несчастным, чем там, в сарае, при фонаре, когда сидел под сушилкой. Старик, который принес фонарь, отступил на несколько шагов и что-то сказал. Йорек Бирнисон объяснил: – Говорит, вы должны заплатить за рыбу. Лире хотелось сказать медведю, чтобы он убил его, но вместо этого она сказала: – Мы забираем от них ребенка. Могут отдать за это одну рыбину. Медведь перевел ее слова. Человек заворчал, но не стал спорить. Лира поставила его фонарь на снег, взяла за руку несчастного мальчика и повела к медведю. Тони Макариос шел беспомощно, не проявляя ни удивления, ни страха перед огромным белым зверем, и, когда Лира помогла ему влезть на спину к Йореку, только одно сказал: – Я не знаю, где мой Крысолов. – И мы не знаем, Тони, – сказала она. – Но мы… Мы накажем Жрецов. Обещаю, накажем. Йорек, ничего, если я тоже влезу? – Моя броня потяжелее детей, – сказал он. Она уселась позади Тони и заставила его взяться за длинный жесткий мех, а Пантелеймон, теплый и жалостливый, угнездился в ее капюшоне. Лира знала, что Пантелеймону хочется подползти к маленькому сиротливому ребенку, лизнуть его, согреть, приласкать, как приласкал бы его собственный деймон; но на это наложен великий запрет. Они проехали через деревню к склону; провожая глазами изувеченного ребенка, увозимого девочкой и большим белым медведем, жители не могли скрыть своего ужаса и облегчения. В сердце Лиры сочувствие боролось с отвращением, и сочувствие победило. Она бережно обняла тощую маленькую фигурку. Стало темно, мороз усилился – обратный путь показался более трудным, но время почему-то прошло быстрее. Йорек Бирнисон был неутомим, а Лира приноровилась к верховой езде и уже не боялась упасть. Маленькое тело в ее руках как будто ничего не весило, и удерживать его было бы совсем легко, если бы не его вялость: мальчик сидел неподвижно, никак не старался удерживать равновесие на колышущейся спине, так что работа Лире досталась не такая уж легкая. Время от времени поврежденный мальчик начинал разговаривать. – Что ты сказал? – спрашивала Лира. – Я говорю, он узнает, где я? – Да, он узнает, он найдет тебя, а мы найдем его. Держись крепче, Тони. Осталось недолго… Медведь не сбавлял хода. Лира и не представляла себе, насколько она утомлена, пока не нагнали цыган. Нагнали их во время стоянки – надо было дать отдых собакам, – и Лира увидела сразу всех: и Фардера Корама, и лорда Фаа, и Ли Скорсби. Все бросились помочь ей и замерли на месте, увидев, кого она привезла. Лира так окоченела, что не могла даже разжать руки, обнимавшие мальчика, и Джону Фаа пришлось самому осторожно развести их и спустить Лиру на снег. – Боже милостивый, что это? – сказал он. – Лира, детка, что ты нашла? – Его зовут Тони, – пролепетала она, едва шевеля онемелыми губами. – Они отрезали его деймона. Вот чем занимаются Жрецы. От страха мужчины не двигались с места; но, к удивлению усталой Лиры, их пристыдил медведь: – Позор вам! Подумайте, что сделал этот ребенок! Может, у вас и не больше смелости, но постеснялись бы это показывать. – Ты прав, Йорек Бирнисон, – сказал Джон Фаа и скомандовал: – Подбросьте в костер и согрейте супу для ребенка. Для обоих. Фардер Корам, у тебя поставлен навес? – Поставлен, Джон. Принесите ее, мы ее отогреем… – И маленького мальчика, – сказал кто-то еще. – Может, поест и согреется, хотя и… Лира пыталась сказать Джону Фаа про ведьм, но он все время был занят, а у нее не осталось сил. Мелькали фонари, в дыму костра суетились люди, и она задремала; а через несколько минут ее куснул за ухо горностай Пантелеймон, и, раскрыв глаза, она увидела в нескольких сантиметрах от своего лица морду медведя. – Ведьмы, – шепнул Пантелеймон. – Я позвал Йорека. – А, да, – пробормотала она. – Йорек, спасибо, что отвез меня туда и обратно. Если забуду сказать лорду Фаа про ведьм, скажи ему ты. Она успела только услышать, что медведь согласился, и тут же крепко уснула. Когда она проснулась, был уже день, вернее, то подобие дня, какое зовется днем в это время года в этих широтах. Небо на юго-востоке посветлело, а воздух был насыщен серым туманом, в котором, как неуклюжие призраки, двигались цыгане, нагружая сани и запрягая собак. Все это Лира увидела из-под навеса на санях Фардера Корама, где она лежала под грудой мехов. Пантелеймон проснулся раньше ее и примерял облик песца, прежде чем вернуться к своему любимому – горностая. Рядом на снегу, положив голову на большие лапы, спал Йорек Бирнисон; но Фардер Корам был уже на ногах и, как только заметил высунувшегося Пантелеймона, заковылял к ним, чтобы разбудить Лиру. Она увидела его и села. – Фардер Корам, я знаю, чего я не поняла! Алетиометр все говорил птица и нет – вроде бессмысленное, потому что это значит нет деймона, а я себе такого не представляла… Что случилось? – Горько сказать, Лира, после всего, что ты сделала, – но маленький мальчик умер час назад. Он не мог успокоиться, не мог усидеть на месте; все спрашивал про своего деймона, где он, скоро ли придет, и так держался за эту замерзшую рыбину, словно она… Мне больно говорить, детка; но в конце концов он закрыл глаза и затих и впервые успокоился, потому что стал похож на любого мертвого, которого природным порядком покинул деймон. Попробовали вырыть ему могилу, но земля затвердела, как железо. Тогда Джон Фаа велел развести большой костер, и они собираются кремировать его, чтобы тело не досталось стервоядным. Дитя, ты поступила храбро и сделала доброе дело, я тобой горжусь. Теперь мы знаем, на какие злодеяния способны эти люди, и сознаем свой долг яснее, чем прежде. Тебе же надо отдохнуть и поесть, вчера ты слишком быстро уснула и не успела восстановить силы, а на таком морозе надо есть, иначе ослабеешь… Он суетился вокруг, подтыкал мех, подтягивал веревку на грузе, разбирал спутавшиеся постромки. – Фардер Корам, где сейчас мальчик? Его еще не сожгли? – Нет, Лира, он там лежит. – Я хочу увидеть его. Он не мог ей отказать – она видела то, что пострашнее мертвого тела, и оно могло ее даже успокоить. Вместе с Пантелеймоном, который скакал рядом в виде белого зай ца, она побрела вдоль вереницы саней к тому месту, где люди сваливали в кучу кустарник. Тело мальчика лежало под клетчатым одеялом возле тропинки. Она опустилась на колени и руками в варежках приподняла одеяло. Кто-то хотел ее остановить, но остальные замотали головами. Пантелеймон подобрался поближе к Лире и заглянул в белое безжизненное лицо. Она сняла рукавицу и дотронулась до его глаз. Они были холодны, как мрамор. Фардер Корам был прав: бедный малыш Тони Макариос ничем не отличался от любого человека, расставшегося с деймоном в миг смерти. Ох, если бы у нее отняли Пантелеймона! Она подхватила его и прижала к себе так, словно хотела вжать прямо в сердце. А у маленького Тони была только жалкая рыбина… Где рыба? Она стащила одеяло. Рыбы не было. Она тут же вскочила и с яростью в глазах повернулась к ближайшему человеку. – Где его рыба? Все растерянно замерли, не понимая, о чем она говорит; но поняли некоторые деймоны – и переглянулись. Кто-то из мужчин неуверенно улыбнулся. – Не смейте смеяться! Я вас разорву, если будете над ним смеяться! У него никого больше не было, только старая сухая рыба вместо деймона, больше некого было любить и жалеть! Кто ее забрал? Где она?