Совсем ты как папаша. 11 2000 август Когда Даше исполнилось тринадцать, она впервые кончила. Они с мамой приехали к бабушке на дачу, хоть мама и клялась, что в «той развалине» ноги ее не будет: ей не нравилось, что дом старый, холодный, и ночью по углам скребутся мыши. К тому же мама с бабушкой всегда ругались, и этот день не был исключением. Началось все с того, что бабушка сказала маме посолить воду для макарон, а мама ответила, что солит макароны только после, когда они уже готовы. Все это скатилось к Дашиному папе и отцу Ильи, сплошь алкаши и наркоманы, ты никогда никого не слушала, кого только ни приводила к нам домой, боже, боже! Крольчиха – тетя Света – пыталась их помирить, а Даша устала это слушать и поднялась на второй этаж. Там пахло пылью, старым деревом, бумагой. Обои были разрисованы цветными карандашами – наверное, Женей. Наскальная живопись от пола до низкого скругленного потолка: солнца, девочки в платьях, дома, машины, полусодранные наклейки от жвачек. Женя стояла к Даше боком, застегивала лифчик. Это завораживало – то, как косой синеватый свет касался ее кожи, полукружий тяжелых, совсем женских грудей, указывающих сосками вперед, узкой талии. Живота с большой родинкой у пупка. Живот чуть подрагивал от дыхания, и Даше вдруг захотелось влиться под Женину кожу. Она хотела быть с ней, а может, ею? Она не понимала. Женя подняла взгляд и, заметив Дашу, повернулась к ней спиной. А Даша торопливо спустилась, будто увидела что-то стыдное и неприличное, хотя это было самым прекрасным из всего, что она помнила и знала. Ночью Даша представила, как Женя склоняется над ней так, что ее груди покачиваются над Дашиным ртом, задевая губы сосками, а после ведет пальцами по животу – Даша это видела в одном из фильмов – и трогает ее внизу. И Даша трогала себя между ног, а после кончила. Женя склонялась так к Илье, держала пакет с замороженным мясом на его глазу. Они не смотрели друг на друга, просто соприкасались телами – голое Женино плечо с рукавом его черной футболки. Но одно это – и тишина в сарае – дало Даше понять ее бесповоротный проигрыш. Сначала захотелось оттащить Женю, она же не для Ильи, он гадкий. Хотелось больно дернуть ее за руку, чтобы посмотрела и наконец увидела. Хотелось сказать: «Я слышала, как вы возвращались ночью. Ты знаешь, что у него девушка в школе есть? И не одна, а целых две, первую зовут Лена, вторую Лиза, блондинка и брюнетка, и обе не похожи на тебя». «Дура малолетняя, – сказала мама про Женю, когда они ехали обратно в электричке. – Что из нее вырастет – не знаю». А Даша кивала, желая хотя бы так сделать им больно, – Жене, которая осталась за много километров ж/д путей, быстро удалялась, превращалась в незначительную, но все еще болезненную точку, и Илье, который дергался от каждого маминого слова, будто ему засаживали под ногти иглы. Щурил свои подбитые глаза. Даше это нравилось. Да, мама, да, говорила она, чувствуя, как в груди распускается злой обжигающий цветок, как сладко становится от этой злости, а мама распалялась. Ей нравилось, когда ее слушали. Вечером Даша отпрашивается к Ольке. Хватает две слойки в палатке с Винни-Пухом и рысцой бежит по Инициативной мимо рынка на Октябрьский проспект. Оля живет в пятиэтажке напротив городского парка. Домофон не работает, но дверь кто-то уже отжал и подпер кирпичом, чтобы не закрывалась. Оля выглядывает после третьего звонка, в майке и трусах. Один глаз у нее с зеленым веком и густо прокрашенными ресницами, другой еще мал и бледен, короткие волосы взъерошены. На губах ярко-сливовая помада. Даше очень нравятся Олины губы – аккуратный, чуть брезгливый бантик. – Я думала, ты через неделю вернешься. – Оля запускает Дашу внутрь. Даша протягивает слойку, другую жует сама, стоя на коврике и не разуваясь, ждет. – Мать, как обычно, поскандалила со всеми, – говорит. Оля не удивлена. Она докрашивает глаз, мажет тональником прыщи на бледном, легко краснеющем и обгорающем лице, попутно шепчет: «Я тебе такое расскажу, ты просто охренеешь!» Откусывает слойку, влезает в джинсы, застегивает браслеты на плотных запястьях – руки у Оли большие, кость широкая, фигура спортивная. «Доска», как называет ее Дашина мать. «У вас компания досок, забор собрать можно». Даша с Олей познакомились в первом классе. С тех пор они висят на телефоне каждый день, прочно соединенные проводами и невидимыми сигналами. Могут обсуждать что угодно, могут, не прерывая звонка, делать уроки, молчать. Они друг друга понимают и без слов. Даша с Олей друг за друга горой. В том году Даша сцепилась с одной бабцой, та назвала Олю шалавой. Ну и получила, короче, Даша подкараулила ее у школы. Поговорила с ней, толкнула пару раз так, что бабца упала. Но до драки не дошло. С Дашей не связываются обычно. Из кухни выглядывает Олина мама в халате в горох, в руке дымится сигарета. – Дарья, привет. Суп с лапшой будешь? – Мам, какой суп? Мы уже уходим. – Оля зашнуровывает кроссовки, резко затягивает узел. Курить хочет, это понятно. Даша тоже мнет в кармане сигарету – купила на рынке поштучно. – Ну а вдруг Дарья голодная. – Олина мама выдыхает дым, указывает сигаретой на Дашины «камелоты». – Не запарилась в этих чоботах? Все хорошо, отвечает Даша, хотя в «камелотах» и правда жарковато, носки промокли от пота. Но с сарафаном ботинки смотрятся круто. Чего не сделаешь во имя красоты. «Камелоты» купила бабушка весной. Получив пенсию, она вызвонила маму. Мама ворчала, проклинала, но все же привезла Дашу в Москву. Бабушка отвела Дашу в Дом обуви, где та сама выбрала черные высокие ботинки на шнуровке, тяжелые, как гири, – модный восторг. Дома им с бабушкой, конечно, досталось: мама назвала Дашу «недоделанным скинхедом», все порывалась их выкинуть, кричала, чтобы «это говно» вернули в магазин, но бабушка устроила ответный скандал, совсем как встречный пал. Даша заревела, и маме пришлось отступить. Теперь она просто фыркает при виде Даши в «камелотах». А Даша старается их не снимать и дома не оставлять. Один раз кошмар приснился: что вернулась из школы, а мать все-таки их выбросила, и остались только сиротливые растоптанные сапоги с солдатским плоским мысом. – Муж твой будет большим человеком со связями, Даша. Я это видела сегодня, – говорит ей Олина мама напоследок. – Король Жезлов выпал. Может быть, военный. Оля стонет и выталкивает Дашу из квартиры. Когда они выходят из подъезда, сразу закуривает, яростно чиркая дешевой зажигалкой, пытаясь высечь из нее язычок пламени и ругаясь, что потеряла «крикет». Олина мама много ей разрешает: курить в подъезде (все равно будешь это делать, если захочешь, так она говорит), гулять допоздна, оставаться на ночь у друзей. Дашу пока вот так не отпускают, Дашина мама называет Олину маму ебанутой. Еще Олина мама работает экстрасенсом: гадает на Таро и кофейной гуще, составляет натальные карты и говорит с душами умерших – недорого. В ее кухонный офис прокрадываются бабушки и девочки, дядьки в костюмах и женщины в слезах, они что-то шепчут, а Олина мама им спокойно отвечает, палит ладан и свечи, а иногда включает на стареньком кассетнике музыку монахов из Тибета. Что-то из этого срабатывает точно, потому что клиенты уходят довольными всегда. Это Даше нравится. Папа у Оли воскресно-праздничный: у него своя семья. У Оли даже есть братья, один младше, другой старше, правда, они об Олином существовании не знают. И жена Олиного папы тоже не знает о ней. Оля говорит, что это хорошо, иначе жена бы его выгнала и папаша поселился бы у них. А он зануда, начал бы воспитывать. Оля рассказывает, что замутила кое с кем, познакомились в бассейне. Ему восемнадцать, говорит она. Прикольный, с хорошим чувством юмора, звал погулять в центре Москвы. У него есть пирсинг в языке, так очень странно целоваться. Они два дня назад уже гуляли – с его друзьями, и Даша расстраивается. Тоже могла с ними поехать, но вместо этого сидела у бабушки на даче. Может, у того парня симпатичные друзья? Она сама еще ни с кем не встречалась, и ей ужасно завидно. Ей очень хочется кого-нибудь, просто чтобы выровнять ту разницу между собой и остальными. Она и так старше всех в классе, потому что пошла с семи лет и еще училась в четвертом, когда многие его перескакивали и отправлялись сразу в пятый. На карусели на детской площадке за поликлиникой сидят Олины подруги. Круглолицая кудрявая Динара живет на полуподвальном этаже в Олином подъезде, она постарше Даши, после девятого ушла в путягу. Оля рассказывает ей о новом парне, все то же самое в подробностях, до пирсинга в языке. Динарка слушает, пьет алкоголь из черной банки, водит насмешливым взглядом между Дашей и Олей. – Дашк, ты-то сосалась хоть раз? – спрашивает. – А тебе что? – тут же встревает Оля, а Даша врет: – Да. – И как? Даша пожимает плечами: мол, ничего особенного. Рассказывает то, что слышала от Ильи, – об их поездках в клуб и городке слепых. О ночном воздухе на шоссе и как в щеки больно ударяются мошки. Да, еще она пила «Казанову», ее угощали, но он какой-то приторный, водка гораздо лучше. – Мне водку с апельсиновым соком мешали. И с «Буратино», но с газировкой мне не очень нравится. Хуйня какая-то, – говорит она, смакуя слово «хуйня». – Да ладно. – Динарка поднимает брови. – Хочешь? Она протягивает Даше банку коктейля, пахнущего колой. Даша берет банку, вытирает с края Динарину помаду. От трех глотков мир немного зыбится, делается мягче, золотистей. Потом Даша выкуривает сигарету. Девчонки решают найти ей парня – «пора бы уже», покровительственно отпускает Динара. Оля говорит, что он должен быть спортсмен и обязательно высокий, и Даша видит в этом замечании какой-то знак, что скоро она встретит этого кого-то. Парня, девушку – не важно, кого-то, кто совпадет с ней телом и интересами. Перед возвращением домой Даша съедает упаковку «Рондо», горло и желудок холодит. Она дышит в ладонь, принюхивается – только мята, выпивкой не пахнет. Но когда дверь открывает мама (тяжелый взгляд, руки, скрещенные на груди), страшно все равно. – Ты где была? – У Оли во дворе сидели, – отвечает Даша, стараясь дышать в сторону. А лучше вовсе не дышать. Мама кивает молча, уходит на кухню. Оттуда стрекочут новости, что-то тревожное про Пушкинскую площадь. Показывают обгоревший переход и дым, из него выводят и выносят пострадавших. Теракт, говорят они. – Чурок надо пиздить, – хмуро говорит Илья. А Даша не вслушивается, Даше очень хорошо, она хочет танцевать, нет, летать и хохотать, до того легко и классно. Она даже хочет рассказать Илье об этом ощущении, но он не поймет же, он пристально смотрит на экран телевизора. А ей самой не хочется вникать, что там бурчат тревожно. Взрывы, митинги и прочая жесть происходят в Москве, а не у них в Люберцах. У люберецких своих проблем хватает. – Недавно Валькиного сына порезали у рынка, – говорит мама, отрезая кружок колбасы и снимая с него ленточку шкурки. – Ночью от друзей шел. Ну ясно, кто его так. Эти, – мама кивает на телевизор, хотя в телевизоре совсем не чурки, а симпатичная журналистка с микрофоном, – как у себя дома. Творят что хотят. В дверь звонят. Илья смотрит в глазок и уходит в комнату, бросив тихо: – Меня нет, не открывайте вообще. Но Даша открывает все равно, ей весело и любопытно – кто там? За дверью мнется симпатичная блондинка в мини – Лена – краснеет пятнами, спрашивает, дома ли Илья. – Он дома, сейчас выйдет, – сообщает Даша и орет через плечо: – Илья! К тебе пришли! 12 2000 август Женя расшнуровывает кроссовки, встает в одних носках на гнутую картонку. Вокруг нее крепостная стена из тряпья, кубы, стянутые веревкой и пластиковой пленкой. Они навалены друг на дружку, пахнут сыростью и растворимым кофе. От торгового ряда Женю закрывает старая занавеска, за занавеской ходят люди, спрашивают, почем вон то и это. – Такое устроила, кошмар, – говорит мама своей подруге, тете Кате. Они тоже стоят за занавеской, ждут, когда же Женя втиснется в джинсу. Мама и тетя Катя торгуют рядом: мама – колготками, а тетя Катя – турецкими джинсами всех мастей. – Я пожалела, что ее пригласила. И перед соседями не-удобно, мы даже раньше уехали. Как же она орала! – А мать как? – спрашивает тетя Катя. – Расстроилась, конечно. Ну представь, первый раз за пять лет нормально увиделись, можно же было без скандала. Милка все отца поминает, что он ее ремнем лупил. – Раз лупил, значит, за дело, – хмыкает тетя Катя.