Новые джинсы тесные, приходится постараться, чтобы влезть. Женя скачет на одной ноге и едва не выпадает в проход. Застегивает молнию сбоку. – Да он всех лупил. Милка что, особенная? Она еще чуть ли не после выпускного залетела, ну представь. Старшего от какого-то наркомана принесла. – Бедовая. – Не то слово. Стыд-то какой был… Пьет всю жизнь, иная загнулась бы давно, а этой хоть бы хны… Женя выходит из-за занавески. Ей самой джинсы нравятся, но мама удивленно поднимает брови и смеется: – Женечка, ну, может, поприличнее что-то? Весь живот голый. Ну посмотри… Она тянет джинсы вверх, и шов больно врезается в промежность. Женя терпит, нитки трещат. – Светуль, они сейчас все так ходят. – Тетя Катя машет рукой, подмигивает Жене. Тетя Катя Жене нравится, иногда она дарит футболки и непроданные джинсы, а один раз отдала целую куртку с напылением розовых блесток на нагрудных карманах. – Ну не в школу же! – Мама опять смеется, и у Жени полыхают уши. – И в школу тоже. Жень, смотри, – говорит тетя Катя, – у меня есть такие же, тоже с поясом, но со стразами. И еще черного цвета. – Мне эти нравятся, – сдавленно говорит Женя, смотрит на маму умоляюще. Тетя Катя отвлекается на мужчину в серой футболке с темными кругами под мышками и на спине, ищет ему XL мужской, темно-синий, поплотнее. Мужик придирчиво перетирает ткань пальцами-сардельками, протискивается мимо Жени к занавес-ке – запах пота, табака, – наступает на сброшенные Женей кроссовки. Мама пользуется моментом и шепчет на ухо: – Нет, это никуда не годится. Ты зимой в них все себе застудишь… – Ну пожалуйста! – Почки! Поясница! Придатки! Пойдем еще поищем. – Мам, у нас в классе все так ходят, ну пожалуйста! – Папе не понравится. На этом Женя умолкает. Домой они возвращаются с парой обычных джинсов в пакетике – приличных, как сказала мама, без рванья и голого пупка. Такие папа в мусорку не выбросит, в таких на Женю лишний раз никто не взглянет. Так некстати вспоминается Илья, его футболка с «КиШ», прилипшая к лопаткам. Жене хочется его увидеть. Ей хочется верить, что она понравилась ему всерьез. От «Рижской» тянет черным паровозным дымом. Мимо в центр едут скорые, воют призраками, разгоняют пробку – одна, другая, третья. За ними красно-белые пожарные машины. От сирен тревожно звенит воздух, и Жене тут же вспоминается авария, которая случилась один раз недалеко от поворота к их деревне. Вывернутые кузова машин, стекло и вперемешку кровь, очень густая, похожая на плюхи смородинового варенья. Восьмого августа, за пять минут до восемнадцати часов, когда Женя с мамой только подъезжали к своей станции метро, переход на Пушкинской взорвали. Взрывная волна вывернула наизнанку застекленные киоски, смешав их внутренности с битым стеклом, железом, прохожими и продавцами. Разветвленная подземная кишка полыхнула, поперхнулась черной сажей, выдохнула бетонную крошку и дым. По тому переходу в то самое время шел мамин двоюродный дядька, лысоватый дед, всю жизнь проживший недалеко от улицы Тверской. Он как-то приезжал под Новый год, когда Жене было восемь. Он подарил ей шоколадку с балериной на обертке и у него ужасно пахло изо рта. Она даже не может вспомнить его лицо: хоронят дядьку в закрытом гробу, обитом кумачом. Похолодало, накрапывает дождь. Жена умершего рыдает, стащив с седых волос косынку, рядом мрачно бледнеют сыновья. И мама плачет в носовой платок, хотя видела того дядьку, наверное, три раза за всю жизнь. Папы нет, он стоит на точке. Женя кутается в джинсовку, рассматривает памятники, мрачные укоризненные лица. На одном фотографии нет, даты рождения и смерти совсем близкие, могильный холмик свежий. Оттуда тянет совсем несправедливой смертью, и Женя отодвигается подальше, под куст мокрой сирени. Маминого двоюродного дядьку ей не очень жаль: он умер старым, успел пожить свое. По тропинке между оградками идет тетя Мила с Ильей и Дашей. Тетя Мила берет маму за руку, как будто и не ссорились. На Женю она не смотрит, ни она, ни Даша. Илья только молча кивает и встает поодаль. Женя старается поймать его взгляд, но он все время направлен куда-то по касательной и мимо. Женя к нему тоже не подходит. Все ее фантазии вдруг делаются чушью, горчат и оседают где-то в районе живота. Сердце у Жени вырастает, заполняет собою грудь, больно давит на ребра изнутри. У гроба завывает вдова, вой бьет в лицо, мечется под кронами сосен, и Жене хочется поскорей уйти. Когда Илья поцеловал ее на поле, она даже испугалась, с какой легкостью ответила, как будто знала и ждала. Ей казалось, что между ними связь, что он – стена, за которой можно спрятаться, настоящий друг, принц, бог знает кто еще, что он давно в нее влюблен. А он просто напился и, наверное, хотел потрогать сиськи, как и все они. «Козел он», – так сказала бы Дианка, но она не скажет и даже не узнает. Дома по телевизору снова показывают дым, оцепление, толпу за ним, ошпаренные ноги, спасатели выносят раненых. Из перехода выбираются посеревшие люди в разорванной одежде, по тротуару ходит парень – босиком, в одних трусах. Он говорит с кем-то по мобильному телефону и все время вытирает посеченный лоб, размазывая кровь. Лежит без движения женщина, обесцвеченные волосы, наполовину черные, сгоревшие, налипли на лицо. «Явно чеченский след», – говорит Лужков. Как будто какой-то фильм. Или продолжение бесконечных новостей о Чечне, репортажи с далекой незатухающей войны. Что было бы, окажись в том переходе Женя? Не в эпицентре взрыва, а где-нибудь с краю. С тихим и горьким торжеством она представляет, как поднимается по лестнице, джинсы (те самые, купленные мамой) разорваны, колени в кровь, но (разумеется) серьезных повреждений нет. На середине лестницы ее подхватывают под руки спасатели, здоровые мужчины в касках, масках, они несут ее и бережно сажают на траву. Ее осматривают врачи, и приезжают мама с папой, мама рыдает, папа тоже весь на нервах, говорит Жене, как она им дорога. Женю везут в больницу, в чистую палату, и там ее навещает Илья, он очень сожалеет, что так с ней поступил. Говорит, что он козел и трус, что она ему правда очень нравится. Что он тоже скучает. А Женя скорбно молчит и только вздыхает, и слеза красноречиво стекает по щеке. Она стала бы ценной, как бабушкин фарфор в серванте, обрела бы вес и плотность. И мама говорила бы: «Обратите внимание на нашу девочку. Она у нас лучше всех». Жизнь бы переменилась сразу, окажись Женя в том переходе. 13 2004 август Яблоко невыносимо кислое, до слез. Но Женя тщательно его пережевывает, разглядывая Юлечку. Юлечка – девушка Ильи, и, похоже, у них все серьезно, раз он привез ее на бабушкин юбилей. У Юлечки узкое лицо с остреньким подбородком и красивые, чуть вытянутые к вискам глаза. Она дорого, но сдержанно одета: джинсы, рубашка, кеды. Волосы убраны в хвост. Она учится с Ильей в Финансовой академии. Родители Юлечки юристы, у них своя фирма в Екатеринбурге. Юлечка часто бывает в Париже, рассказывает об осеннем Монмартре, о жареных каштанах, о грядущей стажировке во Франции. Она не курит и не пьет. Она отлично учится – перспективная студентка, как говорит о ней тетя Мила, – доброжелательна и весела, и, когда она улыбается, видны ее идеально ровные зубы. А улыбается Юлечка часто, и вместе с ней постоянно улыбается Илья. Не так, как раньше, – открыто и спокойно, – а так, будто ему слегка неловко. Он стал еще выше и шире в плечах, стрижется все так же коротко, но бреется редко, оставляет щетину на подбородке и щеках. Подрабатывает в компании у родителей друга и уже скопил на первую машину. На ней они все и приехали, на белой свадебной «девятке» с тонированными стеклами и нелепыми квадратными обвесами – будто вставная челюсть. Теперь он нас катает, гордо заявляет тетя Мила, и Илья снова сдержанно улыбается в ответ, глядит на Юлю, на ее реакцию. Юлечка о «жигулях» и Илье не говорит, она вовсю расхваливает бабушкин салат. Юлечка и Илья хорошо смотрятся вместе. Идеально, будто их с рождения прилаживали друг к дружке. Бабушка, мама, папа и тетя Мила очень за них рады. Женя кусает яблоко. На кухне она смотрит на себя в зеркало над раковиной, трогает лицо (бледное, как тесто, прыщ на лбу горит огнем), пальцами сжимает кончик носа (слишком мясистый), приподнимает уголки глаз, слегка оттягивая их к вискам (редкие ресницы, прозаическая форма), перебрасывает волосы на одно плечо, затем на другое. Волосы Женя недавно красила оттенком «Шоколад», на упаковке волосы красивые, но у Жени они вьются в беспорядке, пушатся – один сплошной колтун. Все не то. Все не такое. Из большой комнаты доносится золотистый смех Юлечки. Не понимаю, чего Илья за ней бегает. Она глупая. Женя набирает эсэмэс, быстро перебирая кнопки на мобильном. Долго ждет, чтобы отправилось, – связь на участке плохая, черно-белый конвертик бесконечно тыркается в край экрана. дурак у тебя брательник:) – приходит от Дианки. Смайлик Женю бесит. Конечно же, Дианка не понимает, откуда ей знать, что было между Женей и Ильей, но Женя злится все равно. Она возвращается за стол, к куску невкусного торта с толстыми прожилками мерзлого крема. Втыкает в него ложку, разламывает на половины, рушит, как земляную насыпь. – У вас чудесный сад, – говорит Юлечка бабушке. Бабушка цветет от комплиментов и велит Илье все Юлечке показать. Илья вдруг оборачивается к Жене, хотя с самого приезда он ей и слова не сказал. – Пошли? – спрашивает, кивает в сторону веранды. Ему Женя отказать не может и встает. Когда она протискивается к выходу, бабушка хватает ее за локоть. Притягивает к себе, целует и шепчет на ухо: – Тобой я тоже очень горжусь. Женя улыбается в ответ. Ясное дело, эта похвала ничего не значит. Бабушка хвалит ее, потому что любит, а не за реальные заслуги. В саду Илья и Юлечка осматривают яблони и клумбы, говорят между собой как будто не на русском: о вкладах и патентах, пифах, займах, инвестициях. Женя плетется рядом, чувствуя себя какой-то дурой. – А ты? Ты где учишься? – Юлечка оборачивается к ней. – Второй пед, – отвечает Женя. – Переводческое, – поспешно добавляет она. Юлечке не нужно думать, что Женя – какая-то там училка. – О! А какой язык? – Английский. Я на вечернем. – Понятно. Юлечке не очень интересно, судя по всему. Она поворачивается к Илье, они говорят о грядущем отдыхе в Сочи. И ничего ей не понятно. Жене хочется развернуть ее лицом к себе и объяснить, что она – лучшая на курсе. Что отец нашел ей этот институт, потому что там работает его знакомый. «А в иняз все равно не поступишь, только год потеряешь», – так он сказал, а Женя, дура, послушалась и теперь жалеет. Что она хочет переводиться на журфак. Что вечернее потому, что она работает днем секретарем и снимает вдвоем с Дианкой однушку на «Рижской». Что к ним в эту однушку все время без предупреждения заявляется бабка-хозяйка, проверяет, не привели ли мужиков. Но откуда Юлечке знать, разумеется, ей-то не нужно работать. Вот Илья бы Женю понял, но он занят. – Видишь дуб? – говорит он. Они с Юлей идут к дубу у калитки, Женя ступает позади. – Я лазил на него, когда был маленьким. Мне нравилось на нем сидеть. Юлечка ахает с восхищением мхатовского уровня. – Еще с пацанами катались на байках, ночью гоняли по полям.