Их с Ильей наказывают за нарушение порядка, снова думает она. Наказывают Женю, ведь Женя не для счастья, а счастье не для Жени, оно для милых добрых девочек, для тех, кто учится на дневном и стажируется в Париже. Для обыкновенных, совсем не странных, не смешных. Для тех, кого не возбуждают двоюродные братья. Как жить в этом – вот вопрос. Как жить спокойно, зная, что тебя вот-вот могут взорвать и отравить, избить и расчленить, сжечь в вагоне метро, удушить дымом, размазать по стенам вагона, когда ты будешь ехать на работу? Нельзя быть счастливой, особенно сейчас, когда в обычной школе могут три дня мучить и убивать детей. Нельзя ездить на метро, ведь каждый с рюкзаком или чемоданом может быть шахидом. Нельзя летать на самолетах – порой они не долетают. Вокруг все заминировано, и струн, которых нельзя касаться, становится больше, когда-нибудь Женя точно одну заденет. При виде милиции Женя съеживается, старается выглядеть как можно безобиднее, ждет: сейчас к ней подойдут, сейчас обыщут. Иногда расстегивает куртку: вот она я, под курткой нет ничего, и сумка небольшая, не надо на меня смотреть вот так. Ее мучит иррациональный страх: вдруг на нее подумают, что она тоже шахидка? Хотя у нее вполне славянская внешность. Теперь она тратит много денег на такси. Иногда ее довозит Илья, но он не знает про «Рижскую», что Женя там была. Она ему так до сих пор и не сказала, боится, что он поймет предупреждение, и уйдет. А она пока не хочет расставаться. Это закончится, Женя знает, чувствует теменем, как сжимается структура, как звучно потрескивает воздух, и она молит ее: пожалуйста, еще хоть день или неделю, я знаю, я все знаю, но так же хорошо, так не было никогда еще. Через месяц, два, три, десять им все равно придется разойтись, потому что никто их не одобрит. Между ними тонкий радужный туман, мираж, обманка. Помешательство, которое само исчезнет. Женя обещает, что справится с ним. Потом. А пока пусть будет. Она плачет над «Моей прекрасной няней» и прочим мылом – какое милое семейство, у нее-то так не будет никогда, не с Ильей, а без Ильи не надо ничего. У родителей она отвечает на его звонки, прикрыв дверь в комнату, – бабушка недавно поняла, что Женя с кем-то видится, с «женихом», говорит она и улыбается. Выведывает, сколько ему лет да как он выглядит, где учится и где живет. Я не могу тебе сказать, бабуля, думает Женя. Вот это точно не могу. Она бы хотела, чтобы Илья мог просто подняться на этаж, позвонить в дверь и спросить: «А Женя дома?» Она бы хотела пригласить его на чай, показать всем – посмотрите, какой он, и он мой, ничей больше. Но это невозможно. Хотя Дианка в итоге все узнала. Вы ебнулись, сказала с восхищением. Вообще это же законом не запрещено, сказала. «В Средние века все короли на сестрах и родственницах женились, и ничего. Батя твой немного поговнится и перестанет». Она убеждена, что у Жени с Ильей все серьезно, просто нужно время. А Женя не знает. Дурное предчувствие покалывает и пузырится газировкой. Илью нужно принимать гомеопатически, постепенно увеличивая дозу, иначе будет отравление. Его нужно пить понемногу, как крепкий напиток, но Женя выпивает залпом. Когда она ночует у родителей, Илья ждет ее на другой стороне проспекта Мира. Женя набрасывает куртку, влезает в туфли на тонких и красивых каблуках – те больно давят на пятки, через пару часов натрут до мяса, но у Жени в сумке есть пластырь. Я пошла, кричит, сегодня больше не зайду, и быстро ковыляет по лестнице вниз. Белая свадебная «девятка» стоит на парковке у остановки. Увидев Женю, Илья выходит, хочет обнять, но Женя прыгает в машину. Целует Илью там, под прикрытием тонированных стекол, долго, пока желание не становится болезненным. Когда она ночует на съемной квартире, Илья поднимается наверх, съедает только что нанесенную помаду, сминает укладку и одежду. Женя садится к нему в машину, в бардачке которой уже лежат ее расческа, духи, гигиеничка, начатая упаковка мятных леденцов. Она ничего не ждет, и каждый раз последний. Они едут в Сокольники, или за МКАД гулять, или в кино, или к кому-то на квартиру, или в квартиру к самому Илье. Они пьют вино из горла, передавая друг другу бутылку. Они занимаются английским на столе на кухне, а после любовью – на том же столе, в ванной, в спальне, на ковре и на балконе днем, когда соседка вытрясала пыль, и с каждым разом от Жени остается меньше, так тает во рту леденец. Когда-нибудь она исчезнет. Когда-нибудь она оступится, и стыд-и-срам ее сожрет. Когда таксист высаживает Женю на «Павелецкой», звонит мобильный. Мама. Звонок настойчивый, тревожный, брать трубку неохота. Честно говоря, Жене хочется убрать телефон в сумку и забыть, не знать, пойти в офис. Женя делает глубокий вдох. Женя жмет «Ответить». – Привет, мам, – отвечает голосом чуть выше своего обычного, специальным голосом взрослого ребенка. Мама в панике – бабушке вдруг стало плохо, забрали ее в больницу. Опять желчный, воспаленные протоки, камни и песок, сама-то мама еще на работе, до папы не дозвониться, она, конечно, попробует еще, но нужно ехать срочно, срочно, СРОЧНО. Женя отпрашивается по семейным обстоятельствам. Денег на такси больше нет, зарплата только через два дня, в метро она не сможет спуститься – даже ради бабушки, никак, простите. Она набирает Илье. Он находит ее через полчаса, и они едут обратно через всю Москву на ВДНХ. Рабочий и колхозница неодобрительно следят за ними из-под металлических век. Илья следит за дорогой, сжимает крепко руль. Женя следит за натянутыми над тротуаром струнами неизбежного, которые дрожат опасно. Что если все узнают? Может быть, и бабушка в больнице тоже из-за них? Горечь подступает, собирается во рту, опять тошнит, и ощущения от своего тела немного иные. Женино нутро как будто перестраивается, смещается, давая место новому. Последние дни ее часто укачивает, наверное, это усталость или плохое питание. Больница старая, нужный корпус они ищут долго, спрашивая у охранников и гардеробщиц корпусов ненужных. На входе заносят паспортные данные в журнал, пишут, к кому явились. – Мы к бабушке, – объясняет Женя. – Ее только привезли. – Ты иди первой, – говорит Илья. – Я поднимусь потом. Женя понимает, что он прав, – будет подозрительно, если они вдруг придут вдвоем. Все родные думают, что Женя и Илья не общаются друг с другом. Женя хочет спросить его: зачем тогда все это? И еще: дальше будет так же? Сколько? Еще месяц? Год? И: нам нужно прекратить. Но она молчит, кивает, поднимается в отделение, куда положили бабушку. Там пахнет постным супом, лекарствами, линолеумом, нагретым солнцем. Палата у бабушки светлая, но небольшая, места всего на одну кровать изголовьем к батарее и окну, и два прохода по обе стороны, протискиваться в них можно лишь боком. Женя протискивается, не решается взять бабушку за руку – от ее предплечья вьется пластиковый червь капельницы. Игла закреплена пластырем, он кажется Жене ненадежным, будто вот-вот отлепится, и игла вывернет вену. – О, Женька уже здесь, – слышен папин голос. У папы в каждой руке по сумке, из одной виден край рулона туалетной бумаги. Мама вынимает его и ставит на тумбочку, как белый мягкий приз. – Смотри, кого мы привели. За ними заходит Илья, прячет взгляд, встает рядом с мамой, у выхода. Ни дотянуться, ни обнять. – Илья тоже приехал бабушку проведать, – говорит папа. – Мы встретились внизу. Тебе мать передала? – спрашивает он. – Я ей звонил. Помедлив, Илья кивает. «Привет», – говорит ему Женя третий раз за день. Первое привет было еще в постели, пришло в сообщении. «Привет», – эхом отвечает ей Илья. Он касается своих ребер, слева, чуть выше сердца, и, кажется, прислушивается к чему-то, что Жене не услышать. Женя касается того же места у себя. Нет, ничего не отзывается, просто горечь снова растекается под языком. Она пробует эту горечь, утешающе знакомый вкус. Струна касается ее плеча. 17 2005 апрель Илья ждет Женю у Павелецкого вокзала, еле отыскав место и пободавшись с местными таксистами. Они договорились встретиться после работы и поехать сперва в стрелковый клуб, куда он время от времени заглядывает, потом в Царицыно. Женя садится в машину, смотрится в зеркало, поправляет волосы. Илья глядит на шрам на ее руке, нежно-розовое пятно тонкой кожи. Каждый раз, когда он видит этот шрам, он вспоминает второе сентября. Он позвонил на домашний бабушке – хотел тайком узнать, как Женя, действительно ли она болеет. Она перенесла встречу, голос у нее был странный, и у Ильи возникло ощущение, что происходит нечто большее, чем просто сопли и простуда. Что он не замечает что-то важное, никак не может ухватить. Еще был страх, что Женя морочит ему голову, не хочет больше видеться после кино. Что он зашел слишком далеко. Он сам не хочет видеться, наверное, но его нестерпимо тянет к ней, как будто они связаны. Всегда были, он понял это еще на даче. Дело и правда оказалось не в простуде. И то, как бабушка это сказала: сиповато, слабо, будто сама вот-вот сломается от новостей, – Илью изрядно напугало. И он с ума сходил от того, что не мог приехать. В две тысячи втором к Илье в общагу – тогда он жил в общаге – завалился Макс, он бухал на «Электрозаводской» в компании еще трех люберецких. Они расселись, заняв обе кровати, надышали до запотевших стекол, сунули Илье баклажку пива. «Слышал про “Норд-Ост”?» – спросил Макс. Илья не слышал и охренел от новостей. Допив, собрались, поехали на Мельникова. Илья до сих пор не знает зачем. Шел дождь, было темно, ничего не видно, везде люди, вспышки света, к театру не подойти – менты. Журналисты носились с камерами, Макс даже пытался дать им интервью. Он был на взводе, дурачился и нарывался, а Илье просто было страшно. Он думал: а если бы Дашка туда пошла с классом? Им предлагали «мюзикл с настоящим самолетом» на Новый год. Если бы Дашка вот там сейчас лежала в проходе между рядами? Москва стала неверной, как отражение, трясина, готовая вывернуть из каждого проулка, как из кармана, вооруженную группу чеченцев, выплюнуть любым вокзалом сумку с гексогеном, мужика, который эту сумку пропустит, тетку, которая ее взорвет в метро. От Мельникова пошли пешком. Чесали бритые головы, Генка повторял все время про войну, что мужику без войны никуда, что скины – солдаты, заколебали эти черные, заколебали. Набрели на запертую сетку, полную поддонов с фруктами. С криком «хачи уроды!» Макс с Генкой стали ломать замок, отогнули прутья, раскидали по проезжей части хурму, хурма разбилась, вывалила в лужи нежное нутро. Купили водки. Ближе к набережной им повстречался хач. Кто первый налетел, Илья уже не помнил, в памяти осталось только «мочи эту блядь!», прерывистый вой и то, как хач прикрывал голову руками, пальцы в крови, башка в крови, потом перестал кричать и двигаться. Руки Ильи тоже были в крови – чужой, но удовлетворения он не почувствовал. Внутри разверзлась пустота. Осталось только хачевское жалобное «ребята, хватит», его вой и хруст зубов, противно было вспоминать. Илья заряжает пистолет. – Точно не устала? – спрашивает. Женя мотает головой. – Давай еще раз. Левой нужно держать вот так. – Илья встает у Жени за спиной. – Правую расслабь, левой держи крепче. Плавно продави крючок до упора и потом стреляй. Плавно. На первом выстреле крючок тяжело продавится, но потом очень легко пойдет. Илья водил в стрелковый клуб и Юлю, а до нее Надю. Но они боялись брать оружие, держали его осторожно, как опасную тварюгу. Пистолет же нужно подчинять себе, делать продолжением своей руки. У Жени это получается. Она отстреливает магазин, пробоины на 6, 8 и 9. Когда думает, что Илья не видит, сжимает-разжимает пальцы правой руки – ну точно болит. На этом Илья все быстро закругляет и везет Женю в Царицыно. В парке полно народа, две свадебные отары гуляют по дорожкам, фотографируются там и здесь, хотя уже темнеет и вроде будний день. Купив мороженое, Илья и Женя карабкаются по петлям дорожки, Илья держит руку на Женином бедре, чувствуя под пальцами и тканью юбки тонкий контур стрингов. Хочется ухватить их и потянуть наверх. Много чего хочется. Будущее с фирмой и тачками все еще ждет Илью, но отдалилось, мнется на пороге, готовясь уходить. Женя и его Будущее несовместимы, и Илья мечется между ними. Думал много раз объяснить все Жене, что ей без него будет лучше (вранье), а ему – без нее (вдвойне вранье: когда он рядом с Женей, он дышит ей, он пьет ее, он связан с ней незримо, он задыхается, когда не видит ее долго, а долго – это два-три дня). Если она уйдет, то заберет воздух с собой. Догуляв совсем далеко, туда, где нет людей, а на дорожке нет асфальта, они находят лавочку под разбитым фонарем, погруженную в кустовую тень. Женя садится, Илья встает над ней, пытается доесть хвостик рожка. Но все растаяло, и белая сладкая капля падает на голое Женино колено. – Вытирай теперь, – говорит Женя со смехом. Она перестает смеяться, когда Илья приседает, опершись на лавку, и слизывает каплю. Она приоткрывает рот, и это ему нравится. Нравится, как она разводит ноги, когда он ведет губами, языком по ее бедру, под юбку. Стринги здесь лишние, лучше без них. Он их сдвигает в сторону. В отдалении слышны голоса и смех, кто-то гуляет за кустами, в освещенной части парка. Женя кладет руки Илье на затылок, подается ближе. 18