2005 май Вдеревне у бабушки делать совершенно нечего. Но Даше делать нечего и дома. На работе – она устроилась консультантом в парфюмерный магазин – ей дали неделю отпуска. Пару дней посидев в одной квартире с матерью и почувствовав растущее напряжение, грозившее разлиться кислотой (работает Даша не там, где надо бы, учиться не хочет, съезжать тоже не собирается, бестолочь), Даша умотала к бабушке на дачу. Там обосновалась в комнате Жени. Бабушка ее не беспокоила – целыми днями лежала, отходила после больницы. Сама Женя приехала днем позже и без лишних вопросов перебралась на чердак. Виделись они лишь по утрам, скупое «привет-пока». Женя одобрила Дашину стрижку: не так давно Даша по пьяни и злости отрезала себе каре. Каре вышло кривое, и в парикмахерской потом ее обкорнали покороче. Даша одобрила сарафан, обтягивающий Женин зад. Установился негласный режим прекращения огня. Даша общается с двумя девчонками, но у них разговоры только о парнях: если конкретно, то о Котове, до омерзения смазливом и уверенном в собственной неотразимости. Котов то, Котов это, сегодня видела его у магазина, он сказал, что едет в Губино, вчера он был в клубе, сегодня тоже будет, как ты думаешь? Даша-то видит Котова насквозь, он любит только свой мотоцикл, на котором гоняет с ночи до утра. Днем он работает в отцовской автомастерской, вымазанный маслом, копается в автомобильном и мотоциклетном нутре. Зато Дашу замечает друг Котова Вова, которого все называют Борщом. Он сперва подкатывал к одной из Дашиных подруг, предлагал покататься, но подруга его отшила. А Дашка отказываться не стала, ей было смертельно скучно. Борщ плотный, раскачанный, отчего одежда на нем – явно не его размера – натягивается тугими складками. Он курит и плюет себе под ноги, при этом еле слышно цыкая. Он называет Дашу «кисой», угощает ее пивом, сигаретами и каждый раз приобнимает на прощание, слегка толкая животом, будто отлитым из резины. Вечером они собираются у пруда, за кладбищем. Еще светло, хоть уже десять, сумрак прозрачен, словно его разбавили водой. От сосен потянулись комары. Пахнет цветами, влагой и травой. Парни разводят костер, они говорят о мотиках и бабах. Дашины подруги взяли Котова в захват. Одна закинула на него ногу и жалуется, что кто-то укусил ее в колено, вот, смотри, как покраснело, это точно не комар. Вторая перебрасывает длинные волосы через плечо, подставляя Котову голую шею и декольте. Борщ уселся рядом с Дашей, вытянул к костру побитые кроссовки с жесткими от грязи мысками. Даша выпивает вермута, и в алкогольном мареве черты Борща чуть выправляются, приобретают мужественность и сок. Таким он Даше больше нравится, она еще немного выпивает. Борщ посасывает пиво, смотрит на разворот журнала. – Жирная. На фото стройная девушка в коротком топе и кепке, стоит полубоком, улыбаясь. – Почему? – спрашивает Даша. – Почему жирная-то? Борщ тычет пальцем в тощий девушкин бок, на котором при повороте корпуса заломилась складка кожи. – Вишь? Жирная. Он глотает еще пива, а Даша тайком щупает свой бок. Борщ тем временем кладет руку ей на колено, растопырив пальцы паучком. Даша сидит и смотрит на костер. Ветки в нем потрескивают, проседают под собственным обугленным весом. Хочет ли она с ним переспать? Даша не знает. В принципе, можно, почему нет. Борщ ей не противен, секса не было месяц, вермут булькает внутри, жаждет движухи. Ну хотя бы возвратно-поступательной. Борщ кивает на непроглядную стену леса, пойдем прогуляемся, говорит тихо, но Котов и остальные все равно догадываются. Даша чувствует спиной их взгляды и улыбки, следует за Борщом по тропинке между соснами в мшистую влажную слепоту. Когда от костра остаются лишь блики на стволах, Борщ оборачивается и целует ее, напористо сует язык ей в рот. Еще немного, и Даша задохнется, целоваться Борщ не умеет. Она чувствует руки под своей футболкой, они ощупывают ее сзади, потом спереди, как на осмотре у врача, сжимают грудь, живот прижимается к животу, одежда бугрится, будто набита муравьями, лягушками и жуками, распределена под тканью неровными кусками. Руки расстегивают Даше джинсы, руки лезут ей в трусы. Ты чего зажимаешься, не зажимайся ты, хрипло говорит ей Борщ, хотя Даша-то не зажимается совсем, она просто ждет. Он поворачивает Дашу лицом к сосне, нагибает и оказывается внутри. Он сильно выше нее и все время выскальзывает, вставляет член обратно, а Даша понимает, нет, точно не Михаил Боярский ее романа, и терпеливо ждет, когда все кончится. Оно кончается ровно на десятый счет, на спину выливается липкое. Борщ, судя по звукам, застегивает ширинку. Даша снимает липкое ладонью, вытирает о сосну. Поправив одежду, прощается с Борщом (не будешь дальше сидеть, нет? ну ладно, давай) и идет через кладбище домой. Пахнет близким дождем. Из-за стволов и кустов пульсирует неживым зеленым, шепчут тени, шепчут огоньки в траве, следуют за Дашей, за ее сладковатым духом вермута и плоти. Даша укрывается волосами от них и от себя. Разочарование точит изнутри. С ней это уже не в первый раз, когда она не понимает: и вот об этом поют песни? За этим люди летят на край света? Да, да, говорят ей огоньки, так надо, именно за этим. Да, да, ухает сова, это наслаждение и радость, ты просто не поняла пока. Будет один мужик, другой, и на десятом ты поймешь, Дарья, ты скажешь: о чудо, как я счастлива. Ты это скажешь, Дарья, говорят ей огоньки. Конечно, если постараешься и мужику не будет с тобой скучно. Ведь нужно не только его найти, но и удержать, Дарья, вспомни мамины слова. Даша тихо открывает калитку, погружается в дурманящую жасмином садовую тень. В доме темно, все спят. Перед гаражом стоит белая «девятка». А в гараже свет, он пробивается сквозь щель приоткрытой двери, световая граница сбегает по траве и режет ночь. В гараже какой-то шорох, смех. Даша подходит, заглядывает в щель. Сначала она видит Женину спину, обнаженную, похожую на крест, со скошенным разлетом плеч и узкой талией. Женю обнимает кто-то здоровыми руками, кажется, вот-вот переломит, вдавит ребра внутрь. Но Женя не отбивается и не кричит, она целует этого кого-то. Обнявшись, они слепились в целое. Даша почти слышит беззвучную музыку, под которую они двигаются: что-то неспешное, глубокое, как ночь, как лесной омут. Вперед и вверх, чуть вбок и вниз – и поворот. Кто-то походит на Илью. Он натянул на себя лицо Ильи, примерил его руки. Кто-то целует Женю жадно, потом кусает шею, будто ест, и Даше омерзительно. Он будет целовать и золотистый живот с едва заметным пушком. Будет тыкать в Женю своим членом, грязно и быстро кончит, замажет ее спину липкой спермой. Даша вынимает телефон, делает фото. Медленно, стараясь не шуметь, отходит на дорожку, идет в дом. Она тихо раздевается, вешает на стул испачканную прозрачным белым кофту, джинсы, идет на кухню и обтирает себя водой из чайника – душа и туалета в доме нет. Потом ложится. Держит телефон. По потолку изломанными пальцами елозят тени. Спертый воздух в детской, стук в дверь и голос папы. Воробей на посиневшей руке. Она включает телефон. Снято издалека, но все равно можно разобрать, кто кого целует. Кто держит ладони у кого на бедрах, кто эта мразь, кто, кто. Даша довольна, чувствует себя пауком над дрыгающейся, насмерть прилипшей мухой. Она хотела навредить только Илье – будет это повторять все годы после, словно от повторения ложь может стать правдой и что-либо исправить. Только Илье. Чтобы он просто убрался вон. Но все пойдет наискосок и под уклон. GB [О-изопропилметилфторфосфонат] он наползает ласково болотный морок душный и дурной хмель под мягкой крышкой черепной который нужно бесконечно пополнять иначе видно мир вокруг иначе проступают контуры себя 1 2013 март Никто в семействе Смирновых и не думал, что приключится такое несчастье. Как же такое выросло, как получилась эта Женя с жуками-тараканами в голове, клеймо, позор, волчий билет. Стыд-и-срам прогнал ее из Москвы, летел следом, поклевывая в затылок, и Женя убегала, закрываясь от него руками. Она бежала и бежала много лет, сперва в Воронеж, потом в Екатеринбург – куда понесут ноги, – пока в 2010-м не достигла береговой линии Владивостока, а дальше – только море. Разрытые к саммиту АТЭС улицы, строящиеся мосты, длинный отросток Эгершельда, похожий на аппендикс, низкое небо, цепляющееся за остров Русский, сопки, с которых сползают дома и можно заглядывать в окна квартир на любом этаже, воздух, полный азиатской теплой влаги, и постоянный ветер, который, как Жене кажется, вот-вот сорвет ее с земли и унесет к Японии. Стыд-и-срам нашел ее и там. Он научился пользоваться скайпом и сочился из телефона и ноутбука, смотрел на нее глазами мамы, говорил скупыми закадровыми фразами отца. «Скажи ей, что на даче вет-ром яблоню свалило». Или: «Гараж продаем, спроси, старые тетрадки ее выкинуть или она их заберет?» Или: «Мы уезжаем в Анталью через месяц, звонить не сможем». И мать послушно передавала, слово в слово, а после сухо и бесцветно улыбалась, и повисала неловкая тишина. Примерно так. – Скажи, Дашка выходит замуж, – раздается за кадром. Отец чем-то раздражен. Слышны его шаги, хлопают дверцы шкафа. В Москве светло, обед, а за Жениным окном уже сгущается соленая дальневосточная ночь. – Дашенька замуж выходит, – переводит мама, сложив руки перед собой, как диктор новостей. Бабушкино черно-белое фото на стене приходится точно на правый верхний угол экрана и похоже на значок телеканала. – Здорово, – кивает Женя, не зная, что еще сказать. – Поздравьте ее от меня. – Сама пускай поздравит, если надо ей, – доносится из-за монитора. Мамина улыбка чуть кренится вбок. – Они тебя приглашают. В начале августа. Они не знали, будут отмечать или нет, только сейчас решили. Мама не хочет, чтобы Женя приезжала. Наверняка и тетя Мила с Дашей не хотят, пригласили просто из вежливости. Женя все понимает, да и сама не уверена – каково ей будет там? Наверняка кто-нибудь спросит, когда же она выйдет замуж, ей же исполняется двадцать девять, тридцать через год, страшная дата, лови, лови же Дашенькин букет, дави туфлями туфли прочих конкуренток, ищи глазами мужиков. Хотя смотреть Женя сможет лишь на одного. Да и что такое двадцать девять? Разве это возраст старой девы? И есть ли этот возраст в принципе? – Не знаю, поеду ли, – говорит. Мама оживляется: – Я им тоже так сказала. Захочешь ли ты, далеко все-таки, билеты покупать, они же дорогие. Еще самолеты падают, как, например, в двухтысячном. Женя летает только в крайних случаях. Она ненавидит ожидание в аэропорту, эту систему отстойников и рамок. Ненавидит ожидание взлета в самолете, когда стюардесса показывает, как надувать жилет, разве жилет поможет, если кабина разломится пополам и люди и их скарб посыплются на землю. Или если будет взрыв и все просто сгорят, приварятся к обивке кресел. Чтобы не бояться, Женя пытается напиться, глотает антигистаминное и снотворное, но это не помогает никогда, сон не идет. А во время турбулентности ее тошнит, всерьез, в пакет, поэтому в день вылета она не ест. – Даша торопится, – продолжает мама. – Они так решили быстро, четыре месяца осталось. Мне кажется, она беременна. Может, хочет успеть до родов? Если брак не зарегистрирован, будут проблемы с документами, больше справок собирать для детсада и прочего. Жене снова бьют под дых, но уже не больно, просто саднит набитое место глубоко под ребрами, там, где они срастаются. Это раньше перехватывало дыхание, теперь же просто очень грустно. – Поедешь? – спрашивает Амин.