Она думает ровно минуту. Потом нажимает вызов. Сейчас ей хочется услышать хоть кого-то. – Ну что, обезьянка моя, уже надралась? – спрашивает Амин. Бодрость в его голосе чувствуется даже за шесть тысяч километров. – Я не обезьянка, – отвечает Женя. – И я не пила. А даже если и пила, то что? В банкетном зале бахает Сердючка, за дверью туалета кто-то подпевает, ждет, когда же Женя вылезет. – Я же просила оставить меня в покое. – Ты просила не писать, а я звоню. И – ты сама перезвонила! Как долетела? Женя вкратце рассказывает Амину о свадьбе, о том, как пляшет дядя Витя, о конкурсах, родне жениха, о том, что поймала свадебный букет, – точнее, тот на нее свалился, когда Женя пробиралась к своему месту за столом. – Ну все понятно, – отвечает Амин уже не так бодро. Похоже, он заскучал. – Да, там я был бы лишним. Женя слишком истощена, чтобы его переубеждать. Ну сколько можно, она сама же предлагала ехать с ней. – Да, наверное. На том конце молчание. За дверью туалета голоса – ждут уже двое. – Я не расслышал, у вас там громко очень, – говорит Амин. – Мне пора, – отвечает Женя и нажимает «Закончить звонок». Прикрывает волосами обезьяньи уши. Засовывает в рот пластинку мятной жвачки, всегда носит с собой. На корме нет никого, только курит какой-то мужик в синей, как у охранника, рубашке. Москва-река лижет черным глянцем бетонный скат набережной, фонари горят цепочкой, теплоход урчит, выбрасывает из-под себя белую пену. Вровень с теплоходом кто-то бежит, будто опоздал на свадьбу. Ветер прохладный, и Жене вроде должно быть зябко, но ей почему-то невыносимо жарко, и сердце колотится, как после сильного испуга. Знакомое опустошение, словно ее оглушили. Нужно это прекращать. Нужно не брать трубку, закончить раз и навсегда… Мысль Женина блуждает в винном сумраке. Она видит себя на карьерных высотах, не очень больших, но достаточных, чтобы не беспокоиться о будущем. Она сидит в отремонтированной квартире, может, с видом на море, в тишине и пустоте, одна. И ей не нравится такой вариант грядущего. Если бы только Женя могла спросить у себя шестидесятилетней: как правильно? Как там у тебя сейчас, нормально все? Она вдруг снова чувствует структуру, ее напряженный остов. Струна касается ноги, и Женя оборачивается. У лестницы стоит Илья и смотрит виновато. Он почти не изменился, может, чуть зарос и вымахал в плечах еще – хотя куда уж больше. Он говорит: – Привет. 7 2013 июль Дашкин жених Илье не нравится. «Саня», как он представился. Резкий и борзый, громкий, прущий напролом, с единственным правильным мнением на все. На соревнованиях такие очень быстро начинали мазать, и чем больше мазали, тем сильнее злились, из-за чего в итоге набирали меньше всего баллов. При нем Дашка немного притухает, будто старается слиться с обстановкой. Эту перемену Дашиного голоса и вида Илья заметил еще дома, в Люберцах. Стоит Сане зайти на кухню, как Даша умолкает. «Это любовь», – сказала мать. Потом вспомнила про Женю, не удержалась: «Психопатку-то нашу видел уже?» Илья и без того был как спортивный чешский «шэдоу» на последних выстрелах в обойме – чуть тронешь спусковой крючок, тут же пальнет. Он и пальнул. Психанул, собрал вещи, съехал в гостиницу неподалеку. Сказал, на теплоход приедет, а в загс вряд ли попадет. Мать не особо расстроилась, махнула рукой, что так и знала, помощи от Ильи никакой. Дашке было не до того. Она разогревала ужин Саше, созванивалась с подругами насчет машин и шариков, уточняла меню ресторана на теплоходе, гавкала на сына, чтобы не путался под ногами. Истории этого Саши Илье тоже оказались не по вкусу. – Я ему его арбузы разъебашил просто, чтоб думал в следующий раз. Хачапури оборзели вконец… – Он легонько толкает Илью в плечо. – Ты слыхал, что у нас было на Матвеевском? Знакомому моего другана башку пробили. Теперь их ларьки шмонаем… Илье вспоминается «Норд-Ост», мякоть хурмы, хач, выбитые зубы, «ребята, хватит». Приезжие его тоже бесят, а с другой стороны – он будто мажется дерьмом, слушая Сашкино хвастовство. – Теперь-то они там не такие борзые. Говорят, рынки вообще снесут скоро все по Москве. Ну и класс. Саня смеется, затягивается. Молоденький официант снова пробирается к их столу, повторяет, что курить только на палубе, в зале нельзя. – Ой, да уймись ты… – морщится Саня, тушит сигарету в салатнице, втыкает в помидорину. – Были помоложе, херню пороли, канеш. Там, по клубешникам ходили, прикалывались над быдлом. Клали мордой в пол. Один раз чья-то телка вскинулась, давай орать, типа, чё ее парня обыскивают, по какому праву. Я ей говорю: да мы права найдем, ты успокойся. Но бабы, они ж как заведутся, не слышат ни хера… – Саш, хватит, – говорит Дашка не своим, каким-то глухим обесцвеченным голосом. Саша косится на нее, хлопает еще стопку. – Да ладно, нормально все тогда было, – говорит. – Не начинай. Илюха ж понимает всё, что баб надо воспитывать. Да, Илюх? Илья не кивает. Ему давно надоели и пьяное хвастовство, и пьяные танцы совсем рядом, чей-то зад в леопардовой юбке мелькает прямо у стола, грозя свернуть тарелки. Музыка бахает – Сердючка, неизменный спутник свадеб, дней рождений и поминок. – Где туалет здесь? – спрашивает. С одной стороны, он этого Сашу на пушечный выстрел к Дашке не подпустил бы. С другой стороны – ну а вот если она любит? Имеет ли он право лезть в ее жизнь, которая давно уже свернула от жизни Ильи куда-то в сторону, ушла на дальнюю дистанцию? Илья обходит зал, выискивает взглядом волну каштановых волос, тот самый взгляд немного исподлобья, скуластое лицо, но Жени нет, только тетя Света смотрит на Илью слегка испуганно и, не поздоровавшись, проходит мимо. Он сам не знает, чего ему от Жени надо, столько лет прошло. А перестать искать не может, стрелка компаса внутри него качается, тащит дальше, вдоль расставленных буквой «П» столов. У связки золотых шаров его ловит за руку мужик лет пятидесяти, чем-то отдаленно напоминающий жениха, но высохший, как долька яблока на противне. Он сует Илье в руку стопку – уважаешь или не уважаешь? – хлопает первым. Илья хлопает следом – а-а-а, уважаешь, молодец, теперь надо за тех, кто не с нами, понял? Илья выворачивается из его цепкой хватки, ныряет за воздушные шары. Там поблескивает глазками Эльвира Анатольевна, обсасывает куриную косточку, кладет ее на кем-то оставленную тарелку на соседнем месте. В ту же тарелку бросает скомканную салфетку, которой вытерла пальцы, пытается усадить Илью, хочет рассказать о детках, но Илья врет про то, что его позвали, срочно надо, Даша ждет, и вырывается из душной полутьмы в полутьму холодную, на палубе. И вот – волна каштановых волос, тот самый взгляд немного исподлобья. Женя стоит на корме, набросив куртку на голубое платье с узкой блестящей юбкой, похожей на рыбий хвост, глядит на Лужники, которые проплывают мимо. Илья даже сначала думает: не она, но Женя оборачивается и смотрит на него, как много лет назад. Так, словно видит настоящее под постаревшей оболочкой. – Привет, – говорит Илья. – Привет, – отвечает Женя. На его свадьбе Женя много танцевала. Илья сравнивал ее и Машу в белом шелке и не понимал, как люди, внешне так похожие, могут настолько различаться внутренне: на фоне резкой холодноватой Маши Женя казалась совсем потерянной и уязвимой. Это отравило праздник совершенно. Впрочем, Жене праздник тоже не был в радость. Илья с ужасом смотрел, сколько она пила. Она вливала в себя вино, потом коньяк, потом Машкин друг, хитренький бритый тип, плеснул ей водки. Илья выцепил его по дороге в туалет, разъяснил, чего не надо делать, но поздно – Женю повело совсем. В итоге Илья не заметил, когда она ушла и с кем. Женя и сейчас посматривает на вино. Илья находит ее руку под столом, чуть сжимает узкую ладонь, и Женя вспыхивает, розовеют кончики ушей. Но руки не убирает. Дашка глядит на них с неодобрением с другого конца стола. Мать, пробегая мимо, приподнимает бровь. Остальным плевать, и это успокаивает. По факту-то всем все равно. Как жаль, что он слишком поздно это понял. Пока еще не наступило десять вечера, Илья выходит на палубу, туда, где потише, и набирает Аньке. Обычно Маша укладывает ее не раньше десяти, но тут она сбрасывает звонок и пишет: мы спим уже, звонить надо вовремя. И наползает непереносимое чувство вины, хотя Илья не виноват, конечно, откуда же он мог знать, что они легли. И не отпускает ощущение, что Маша мстит ему по мелочи. Так хочется сейчас услышать Анькины «гуля-а-али», «рисова-а-али» и «игра-али», ее звонкий неуверенный голос. Кто бы мог подумать, что вечерами этого будет так не хватать. Следом на палубу выходит Женя, и Илья к ней тянется – то ли от одиночества и желания тепла, то ли на самом деле он скучал, но в этот момент он будто встраивается в паз, встает на предназначенное место. Из ресторана доносится медляк, тамада завывает «обмани-и-и, но останься-а-а», и Женя прижимается к Илье, прячет лицо в ямку между его плечом и шеей, руки прячет под пиджаком. Илья чувствует холод ее пальцев через рубашку. Они с Женей покачиваются в такт музыке, и теплоход качается на мелких волнах. 8 2013 июль Даша всегда говорила, что не выйдет замуж, подозревая, что такого, как отец, – такого, кто будет называть ее принцессой и обращаться соответствующе, – она вряд ли найдет. Но с Сашкой их как притянуло, так и всё, попали. Он для нее главный мужик, других не надо. Хоть и дурак и бесит ужасно. Любит же. Говорит, что любит, особенно когда напьется, всем рассказывает. И она без него не может, их будто скрепили тугой резинкой – чем сильнее оттолкнешься, тем сильнее прилепишься обратно. В июне на свой день рождения Саня устроил праздник. Сидели компанией в кафешке, отмечали, все нормально было. Но Сане по синьке показалось, что кто-то у него часы украл (они потом нашлись дома под зеркалом, он их не надевал вообще). Вышел куда-то без пояснений, от Дашки отмахнулся. Вернулся минут через пятнадцать с «сайгой», положил ее на стол, спросил: кто спиздил часы? Все притихли: что тут ответишь-то? Никто же его часов не видел. Он начал всех по очереди обыскивать, заставил выкладывать все из карманов на стол. Даше тогда подруга шепнула: успокой, типа. А как тут успокоишь, он мало того что пьяный и злой, так еще с ружьем. Застрелит и потом, конечно, протрезвеет, будет каяться, но поздно же. Даша молчала, наблюдала обыск. Как-то отвлекла, заговорила зубы, вышла с Саней покурить (друзья тем временем спрятали «сайгу»). И была даже смутная гордость, что она единственная знает, как с Сашкой обращаться, настоящий сапер. Сегодня разминирование надоело. Он начал пить с утра. Конкурсы в подъезде сначала ему нравились, он хохотал внизу – Дашка слышала, – затем, видимо, вопросы о невесте и прочие приколы ему наскучили. Донесся крик: «Да нахрен!.. Зая, выходи, я покурю на улице». Мать засобиралась. Тетя Света с дядей Юрой хотели спуститься, с Саней поговорить: гости же ждут выкупа, фотограф ждет, ждет туфля, которую надо своровать – но Дашка их остановила. Собралась, спустилась. В загсе вроде все прошло нормально, расписались-поцеловались, мама порыдала, в лимузине Саня еще накидался. Пока их фотографировали на Воробьевых горах, все время рожи корчил, кому-то махал, смотрел не туда, ни одного нормального снимка. Сели на кораблик, отчалили, тамада запел первую песню, конкурсы пошли, а Саня уже куда-то делся. Даша обозлилась, не пила – ей даже этого не хотелось. Ну неужели на собственной свадьбе – один день – нельзя без приколов обойтись? Что началось-то снова? Саня вернулся, начал плести Илье про кавказцев с рынка, которых они разгоняли. Все разошлись тут же – кому надо эту хрень слушать, – и Саня заметил, что Даша не пьет. «Чего, зай? Облиться боишься, что ли?» – заржал, отыскал бокал с красным на столе, плеснул Дашке на платье, остаток сунул в руку. «Все, теперь не страшно! Можешь бухать», – и свалил опять куда-то. Сволочь.