– Иди. – Даша толкает Глеба. – Иди к себе. Глеб нехотя начинает раздеваться: снимает шапочку, расстегивает куртку, поглядывает на Сашу. – Иди, в комнате разденешься. Когда Глеб закрывает дверь к себе, Саша хватает Дашу за волосы и бьет головой о стену. Даша открывает глаза. Она на кухонном полу у батареи, хочет подняться, но не может – одна рука прикована наручниками к трубе. В квартире тихо, первая мысль – о Глебе. Глеб, хрипит она, челюстью больно шевелить. Глеб! Да в порядке он, телик смотрит, отвечает Саня. Он выходит из туалета, застегивает ширинку. Даша пытается перевернуться, чтобы сесть. Голые ступни скользят по крови, между ног кровь, пропитала спущенные джинсы, на языке кровь. Кухня покачивается, плывет немного. Два часа дня уже, говорит ей Саня. В Волгограде хачики вокзал взорвали, жертв пока не называли, я скажу тебе, если вдруг что. Спасибо, отвечает Даша. Дай попить. Саня поит ее из стакана. Когда он вот так сидит над ней, видно, что низ свитера у него тоже в крови. Засохшей. Этот свитер Даша подарила ему на прошлый Новый год. Хороший, кашемировый. Отпусти, просит она. Глеба покормить надо. Я уже кормил, говорит Саня. Яичницу сделал, ты будешь? Даша будет. Даше нужны силы, все будто в тумане. Саня садится за стол, глядит на Дашу сверху вниз. Зай, ты развестись решила, что ли? Я же тебе не разрешал, зай, он говорит и наливает водки, хлопает одну. Закусывает солеными огурцами из банки, стояла в холодильнике. Я тебя не отпускал. Он поднимается, подходит к Даше. Приказа такого не было, ты поняла? Он бьет ногой в живот, туда, где яд. Она упросила Сашу снять наручники только ночью. Говорила, что очень больно ей, живот болит. Что хочет по-большому в туалет. Много чего говорила, на самом деле, но только туалет сработал. «Сри под себя», – сказал ей Саша, но наручники в итоге расстегнул. Покачивался, когда наклонялся, совсем нажрался. В Дашу он тоже влил водку, много, Дашу снова тошнит. Сейчас он сидит напротив за столом и смотрит на нее. Даша следит, как закрываются его глаза: все медленней и медленней, вот-вот уснет. Сидеть больно, Саша ей там все порвал. Живот ноет. Когда Даша писала, моча была с кровью. Краем глаза она видит – по коридору тенью крадется Глеб. Сказала бы ему найти запасные ключи в нижнем ящике под зеркалом, но так, жестами, не объяснишь. Даша указывает ему на дверь, стой там, мол. Глеб кивает, обувается. Хороший мальчик. Санины глаза закрылись. Больше не открываются. Даша встает. Берет из мойки керамический нож, идет тихонько в коридор. Мир сжимается и пляшет – от выпитого? От сотрясения, кровотечения? Осторожно, чтобы не звякнуло ничего, Даша выдвигает ящик, достает ключи. Вытаскивает мобильный из сумки, набирает 102. «Пожалуйста, помогите», – шепчет девушке на том конце. Называет адрес, поглядывая в сторону кухни. «Я вас не слышу, женщина, перезвоните», – отвечают ей из телефона и вешают трубку. С кухни доносится яростный рев, и Даша роняет мобильник, быстрее отпирает дверь, выталкивает Глеба, выбирается сама. Ее хватают за ворот кофты. Даша вырывается, падает на стену. Саня прижимает ее телом, удивленно вздрагивает. Рукоять ножа больно впивается под ребра. Даша отталкивает Саню, и он летит – мимо Глеба, спиной вперед, головой вниз, как-то неловко очень. Ломается о ступени, раскидывает руки-ноги пролетом ниже. Больше не шевелится. Ниже этажом кто-то открывает дверь. – Я вызываю полицию, слышите? Сколько можно орать, совсем стыд потеряли! Дверь закрывается, в подъезде снова тихо. Даша садится на ступени. Все еще держит пустую рукоять – керамическое лезвие сломалось и осталось в Сане. За другую руку берется Глеб, сжимает крепко. Даша сжимает в ответ его ладошку. Шмыгает разбитым носом. Живот болит. – Придется тебе пожить у бабушки еще, – говорит она. 6 2013 декабрь Утро тревожное, не новогоднее совсем. Женя старается этого не чувствовать, не зацикливаться, заключить себя в кокон незнания, но как ты это сделаешь, когда по телевизору и в новостях в сети дрожит струной одно: теракт. Взрыв произошел на железнодорожном вокзале, мимо которого Женя ездит почти каждый день, смотрит на жутких пионеров фонтана «Крокодил», новых, но успевших облезть за осень и декабрь, приобрести ржавые порезы под коленями и на запястьях. По предварительным данным, в полдень в здание вошел смертник, не смог пройти в зал ожидания, его остановили для досмотра. Там же, у металло- детектора, он привел взрывное устройство в действие, не менее десяти килограмм тротила. По тем же данным, погибло шестнадцать человек, десятки пострадали. В новостях показывают тела на ступенях у входа, накрытые тряпьем, какими-то пеленками нежно-голубого цвета, сорванные с петель двери, над ними транспарант-перетяжка «С новым 2014 годом!». На ютуб-канале RT почти сразу же разместили видео с моментом взрыва: вокзал, парковка, четыре ряда машин. Башня главного входа с часами – за стеклами ярко вспухает пламя, камера наблюдения трясется. Проходящий мимо мужчина в черном пальто падает, поднимается на ноги, идет дальше – и лишь у парковки наконец останавливается, осматривает себя, оборачивается на вокзал. Женя просматривала это видео раз двести, чувствуя, как отнимаются ступни, а после голени, а после бедра, после холодеют пальцы и она не может встать. Беззвучное «бам» изнутри, из башни валит дым, как из печи. Огонь – взрывная волна – дым, огонь – взрывная волна – дым, это всё знаки, снова, снова, снова, а потом Илья забрал у нее ноутбук и попросил помочь ему готовить ужин. Все будет в порядке, так он сказал. Все будет в порядке, он шепчет ей в волосы сейчас, целует в макушку, и Женя верит наконец. Снаружи деревья в белой корке льда, красивые, похожие на елочные украшения. Кажется, вот-вот зазвенят на ветру, как подвески-пагоды, которые висят у дверей чифанек во Владивостоке. Она съедает яичницу и бутерброд. Сразу думает о бедрах, весе и весах, конечно, но в квартире, которую они с Ильей снимают, напольных весов нет. «Зачем тебе?» – Илья пожал плечами, когда они бродили по магазину с электроникой и выбирали стиральную машинку. Ты прекрасно выглядишь, так он сказал, ты же мне нравишься любой, и Женя начала с ним спорить, а потом подумала: и правда, ну зачем? Иногда после еды ей хочется быстрее вывернуть себя над унитазом, но она держится. Она старается, честно. Иногда Женя боится за Дианку, но та пишет, что всё в порядке, Киев далеко. Иногда Женю одолевает сумрачная тягостная тревога, она нарастает, как вой сирены, как детский крик. Женя присматривается к Илье: не слишком ли он занят, он мало говорит с ней. Вспухает подозрение – неужто разлюбил? Передумал жить с ней? Надоела? Что-то не так сказала, недотянула, не смогла? Что-то изменилось после того, как он узнал, что детей у нее не будет? Женя злится, Женя поддевает его словами из-за какой-то мелочи, чтобы заглянуть внутрь, проверить: верна ли догадка? На это Илья спрашивает: что вдруг случилось? Она действительно хочет поссориться сейчас? И Женю отпускает. Иногда она задерживается возле полок с алкоголем в магазине, но никогда не покупает. Стоит представить красное в бокале, его вкус на языке, как тут же вспоминаются балкеры, курсанты, гаражи, тоскливое бесконечное ожидание чего-то, прохладный ламинат, по которому она гнала себя туда-сюда, из угла в угол, от стены к стене – метание, подмена действиям реальным. Женя будто опять влезает в душный комбинезон собственных страхов, тяжелый, набитый отсыревшей ватой, который сдавливал, мешал сделать полный вдох… Нет. Структуры больше нет, струн нет, ничто не касается ее плеча. Она в завязке уже четвертый месяц. Девяносто шестой день, она считала. Недавно снилась бабушкина дача. За окнами цветет и сверчит лето, прохладное утреннее солнце линует стены, пол. На кухне, на шаткой, заляпанной краской стремянке балансирует Илья, прилаживает новый карниз и спрашивает: «Вот так ровно? А вот так?» И Женя не может решить. Тридцатого декабря они встают пораньше. Илье на работу к одиннадцати, а нужно успеть купить подарок Ане, ехать в тревожно гудящий после взрыва центр. Машина опять сломалась (Илья думает ее продать), и они решают прогуляться, хотя погода так себе. Температура около нуля, всё тает, под ногами жижа, под жижей скользко, ботинки промокают. Налетает мелкий снег, заволакивает улицу Качинцев мягким туманом. Дорога, длинная пятиэтажка, фонари и подмигивающий алым светофор – все придавлено сероватым низким небом, как пуховым одеялом. – Пятнадцатый! – Илья указывает на троллейбус. Похожий на буханку, тот стоит на повороте, пропускает пешехода. – Побежали! – Мы не успеем! – Успеем. – Илья хватает ее за руку, и они бегут наперегонки с троллейбусом. Женя смеется: ну какая разница-то – в этот или в тот, они же не торопятся. Чего нестись? Троллейбус тормозит на остановке, раскрывает двери, приглашает. Говорит: «Остановка “Качинское училище”. Следующая остановка “Академический колледж”». Илья тянет внутрь, в надышанное тепло. А Женя тянет его обратно, в липкий от влаги холод. Они же хотели погулять, ведь так приятно цепляться за рукав Ильи, говорить о пустяках и подмечать всё те же пустяки вокруг себя: летящих птиц, шаурму на рынке, гирлянды, фантик под сапогом и карамельной коркой тающего льда, пузыри под ним и влага, тепло рук – своей, его, – голос, запах порошка и кофе, дыхание, которое облачком взбухает у лица. Мозаика из пустяков. Бессмысленная, хрупкая, но кроме нее, по сути, нет больше ничего. – Едете уже? – кричит водитель. Женя качает головой, и Илья, подумав, слезает со ступеньки, подходит, обнимает. Двери с шипением закрываются, троллейбус уползает, сминая слякоть на дороге, смешивая воду, снег, бензин, песок.