Даже я понимала, что эти парни не были обычной массовкой, как на вечеринке Эбби. Нет, они были настоящими стервятниками, прожженными профи. Никто не мог скрыться от прицела их фотокамер. Эндрю выглядел сначала удивленным, а затем раздраженным. Он опустил голову и развернулся к машине, чтобы подать Лорен руку. Фотографы кричали наперебой и непрестанно щелкали затворами, умоляли его повернуться. Лорен чувственно улыбнулась, явно наслаждаясь моментом, но на лице Эндрю не дрогнул ни один мускул, и через мгновение они скрылись в саду скульптур Нашера, куда папарацци ход был закрыт. Мы с Хэнком прибыли на обед в Далласский музей прямо за ними следом и наслаждались местами в первом ряду на спектакле. Для какого-нибудь Беверли-Хиллз или Нью-Йорка это было рутинным событием, но уж точно не для Далласа. – Он такая большая шишка? – спросила я Хэнка, когда мы остановились. Парковщик тут же подлетел к нам, чтобы помочь выйти. – Во всяком случае, он так думает, – фыркнул Хэнк, выходя из машины. Фотографы не проявили к нам никакого интереса, когда мы поднимались по ступенькам, но, прежде чем мы прошли в высокие двери, я украдкой кинула на толпу журналистов еще один взгляд. Некоторые уткнулись в свои камеры, просматривая получившиеся снимки, другие уже вовсю болтали по телефону. Хэнк тоже остановился на секунду, и его губы слегка изогнулись в презрительной гримасе. – Что? – спросила я, заметив выражение его лица. – Да так, ничего. – Если ты что-то знаешь, то скажи мне. – Я потянула его за руку. – На самом деле он сам звонит им. Или его пресс-агент звонит. – Правда? Хэнк кивнул: – Он делает вид, будто удивлен и не хочет их видеть, но это все игра. Им заранее говорят, где он будет, в какое время, на какой машине приедет. Ни и что это за человек такой, а? Впрочем, я о чем-то подобном догадывалась. Он был… подделкой. Жаждал чужого внимания, питался им. – Мерзость! – произнесла я с чувством. – Пойдем. – Хэнк взял меня за руку, и я кинула еще один взгляд через плечо, когда мы вошли внутрь. Каждый год руководство Художественного музея Далласа устраивало обед для дебютанток клуба «Блубонет», зная, что многие из приглашенных станут главными благотворителями сезона. В саду Нашера есть небольшое здание галереи, в которой проводятся выставки и проходят всевозможные мероприятия. Туда-то мы и направлялись. Когда мы вошли, там уже было не протолкнуться от народа. В воздухе витал аромат больших денег. – Диетическая кола, – сказал Хэнк, когда мы добрались до бара. – Не пьешь? – спросила я. Он покачал головой и улыбнулся: – Я должен доставить ценный груз обратно в целости и сохранности. Я улыбнулась ему в ответ и поняла, что это может быть самый милый комплимент, который я когда-либо получала. Я – ценный груз? Ну подумать только! – Белое вино, пожалуйста, – сказала я бармену. – Ты уже бывала в «Нашере»? – спросил Хэнк, пока мы ждали заказ. – Хм… – Я смутилась. – Если я скажу «нет», это выставит меня в плохом свете? – Нет, это значит, что тебя ждет настоящее удовольствие! – Правда? – Приготовься… удивляться! – заявил он и картинно развел руками, как цирковой артист на сцене. – Позвольте? Хэнк предложил мне руку, и я взяла его под локоть. Волнение в одно мгновение пропало. Он повел меня через задние двери, и мы принялись спускаться по ступенькам. Небольшой оркестр играл на веранде, и музыка кружилась над вековыми дубами, словно легкий туман. Сам сад был великолепен, я бы даже сказала, безупречен: мягкий осенний свет заливал ухоженные газоны, извилистые каменные дорожки, разбегающиеся в разные стороны, прятались в тени раскидистых деревьев. На центральной поляне были расставлены столики, за которыми еще никто не сидел. Гости пока прогуливались по парку, любуясь постоянной экспозицией скульптур, большинство из которых были очень большими и, очевидно, установленными с помощью подъемного крана. – Знаешь, в Далласе есть свое очарование. Тут тоже можно развлечься на славу: балет, симфонический оркестр, много маленьких театров, даже прекрасный океанариум, – сказал Хэнк, все еще держа меня за руку и ведя по тропинке. – А еще есть Музей искусств – удивительно скучное место, где хранятся всякие доколумбовые горшочки и ложечки, а еще работы этого странноватого Шагала и раннего Баскии. – Доколумбовые горшки и ложечки? – переспросила я, смеясь. – Хорошо, ты меня раскусила, я не в восторге от истории, – улыбнулся он. – Прошлое уже прошло. Он же знал, что история была моей главной дисциплиной в колледже, верно? – В любом случае, – продолжил Хэнк, – собери вместе все находки, которые ты можешь найти у себя на заднем дворе, когда копаешь огород, и получишь коллекцию среднестатистического музея. Довольно скучно, ты не находишь? В лучшем случае эти заведения могут похвастаться какой-нибудь уже никому не нужной короной без драгоценных камней. – Он остановился и широко развел руки. – Но, к счастью, у нас есть Нашер. Да, эти несколько ничтожных акров значат для мирового искусства больше, чем все музеи Далласа, вместе взятые. И я тебе сейчас все покажу. – Ведите, сэр, – сказала я и немного расслабилась. Мы пошли по тропинке к первой скульптуре – огромной наковальне, на которой лежали три гигантских овала из ржавого металла. – Это, – с умным видом проговорил Хэнк. – «Три танцующие чипсины» Ульриха Ракрима. – Он сделал драматическую паузу, чтобы обдумать увиденное, и в жесте глубокой задумчивости обхватил пальцами подбородок. Я подхватила игру и принялась нарочито серьезно рассматривать скульптуру, одновременно подавляя желание рассмеяться. – Отметь, как заманчиво, как вкусно они выглядят – отличный образчик легкого перекуса. Мы пошли дальше и остановились у другой скульптуры – паутины из черного металла, которая выглядела как частично разваливавшийся тренажерный зал. – Ах! – воскликнул Хэнк. – Вот это да! – И наклонился, чтобы увидеть имя художника. – «Что я нашел в переулке», авторство Дэвида Смита. – Серьезно? – спросила я, едва сдерживая смех. – Да, да, это одна из его самых знаменитых работ, вдохновленная обыкновенной утренней прогулкой по центру Сакраменто. Я фыркнула, и мы отправились дальше. Мы прошли мимо Зака и Джулии, стоящих возле фонтана, а затем мимо Эшли номер один и ее кавалера, старательно читавших брошюру. Конечно же она воспринимала всю эту чепуху серьезно. Вскоре мы оказались в дальнем уголке сада, где Хэнк показал мне «Половину готовой работы», произведение «Стамеска сорвалась» самого Пикассо и шедевр Джузеппе Пеноне – разорванную картонную коробку под названием «После доставки». На обратном пути мы осмотрели один из самых больших экспонатов – два огромных изогнутых металлических прямоугольника цвета поджаренного тмина. Я смотрела насмешливо и ждала, пока Хэнк расскажет мне об этом… шедевре. – О, о, о! – завосторгался он. – Просто слов нет! Я хихикнула. Хэнк шагнул ближе, протянул руку, как будто хотел дотронуться до металла, а затем резко ее отдернул и потер глаза, как будто вытирая слезы. Я уже еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в голос. – Это волшебная работа непревзойденного Ричарда Серры, его последнее слово в искусстве. Свой шедевр маэстро назвал это «Мои кривые не безумны». Он произнес название с глупым испанским акцентом, и я наконец расхохоталась. – Все… умоляю… хватит! – выдавила я сквозь смех. – Да нет, я серьезно, – сказал Хэнк, и я уставилась на него во все глаза. – «Мои кривые не безумны?» – Я изобразила его акцент. – Нет, ты должно быть шутишь. – Посмотри сама, – сказал Хэнк, и я наклонилась прочитать медную табличку с подписью. Конечно же на ней значилось «„Мои кривые не безумны“. Ричард Серра». – Но другие названия ты точно выдумал! – воскликнула я. – Неужели? – ответил он, лукаво улыбаясь. Это была хитрость, достойная первостатейного мошенника, и мне почему-то стало еще смешнее, ведь Хэнку удалось все на свете смешать в одну кучу и подсунуть мне вначале выдумку, а потом выдать порцию правды, вот только такой дурацкой, что поверить в нее было попросту невозможно. Хэнк Уотерхаус был умен. Уж точно умнее меня. Мы отстояли очередь за едой и, получив наши тарелки, сели рядом с мамой и папой, после чего я представила их друг другу. Маме Хэнк понравился, потому что он был милым и был со мной. Конец. Папа и Хэнк оба посещали Техасский университет, что фактически делало их братьями. Через пятнадцать минут после начала обеда мама похлопала Хэнка по руке, и они с папой наперебой принялись вспоминать былое. – Надо было поступать в корпус, – заявил папа. – Вообще-то… Ну, у меня было ранчо, я знал, что не собираюсь идти в армию, но теперь, оглядываясь назад, понимаю, что должен был это сделать. – Да, это было лучшее, что я когда-либо делал, – поддержал его Хэнк. – Это дало мне ощущение принадлежности к чему-то значимому. Тогда моя система ценностей полностью и сформировалась. Я наконец получил что-то, во что можно искренне верить, понимаете? Папа кивнул. На мгновение я подумала, что он сейчас отдаст честь. – Как тебе нравятся скульптуры? – спросила мама. – О, они великолепны, – восторженно ответила я. – Мне особенно понравились «Три танцующие чипсины». – У меня есть паяльная лампа, немного лома и несколько подков. Думаю, что за час или два я мог бы изобразить нечто, от чего все эти недотепы придут в восторг, – фыркнул папа. Мама с укором посмотрела на него. – Ангус, как вы, наверное, уже поняли, предпочел бы сейчас смотреть футбол, – сказала она сухо. Я заметила, что ситуация с прошлой недели не улучшилась. Напротив, все стало только хуже. – Четырнадцать – семь, ведут «Агги», – прошептал Хэнк папе, проверив свой телефон. – Начало второго тайма.