— Нет. Это очень плохо. Она думала о сыне Бейли; она думала о своем отце. — Как ты считаешь, имеют они право увидеть то же, что и ты? — Имеют. — Жизнь коротка, — сказал Бейли. — Отчего мы не можем увидеть все, что хотим? Отчего всем нам должно быть отказано в равном доступе к мировым красотам? К знаниям о мире? Ко всем переживаниям, что дарит этот мир? Голос Мэй прошелестел чуть громче шепота: — Доступ должен быть у всех. — Но свои впечатления ты оставила при себе. Любопытно, потому что обычно ты делишься онлайн. Ты работаешь в «Сфере». Твой ИнтеГра входит в Т2К. Почему же именно это твое хобби, эти экстраординарные прогулки ты от мира скрываешь? — Честно говоря, я пока сама не понимаю, о чем думала, — ответила Мэй. Толпа забубнила. Бейли кивнул: — Ладно. Только что речь шла о том, как люди скрывают то, чего стыдятся. Мы совершаем незаконный или неэтичный поступок и скрываем его от мира, понимая, что поступили дурно. Но скрывать нечто прекрасное, чудесный выход на воду, в лунном свете, с падающей звездой… — Это попросту эгоизм, Эймон. Эгоизм и больше ничего. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой. Я сознаю, что скрытность — элемент, ну, короче говоря, аберрантного поведения. У скрытности дурные корни, в ней нет ни света, ни щедрости. А лишая друзей или таких, как твой сын Ганнер, моих впечатлений, я, по сути дела, у них краду. Отнимаю у них то, на что они имеют право. Знание — основополагающее право человека. Как и равный доступ ко всем возможным впечатлениям. Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать: — Ты очень точно это сформулировала — повтори, пожалуйста. — Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься — значит любишь. Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся: — Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна. — По-моему, тут все просто. Если любишь людей — делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима. Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой: — Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу — полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей. Зал жарко зааплодировал. — Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности. — Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны. — Информация желает быть свободной — такова ее природа. — Вот-вот. — Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире. — Вот-вот, — повторила Мэй. — А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду? — Абсолютно верно, — энергично закивал Бейли. Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд — единственные различимые лица — тоже кивал. — А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала? — Ну, я сказала, что личное есть ворованное. Бейли поглядел в зал: — Интересная формулировка, да, ребята? «Личное есть ворованное». На экране возникли огромные белые буквы: ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ Мэй обернулась, перечитала все три тезиса. Глядя на них, заморгала, прогоняя слезы. Она что, правда сама все это придумала? ТАЙНА ЕСТЬ ЛОЖЬ ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ В горле пересохло, дыхание перехватило. Мэй понимала, что заговорить не сможет, и надеялась, что Бейли не попросит. Будто уловив, каково ей сейчас, как переполняют ее чувства, он подмигнул ей и обратился к залу: — Поблагодарим Мэй за искренность, за блистательный ум и за превосходную человечность, будьте любезны? Зрители повскакали. У Мэй горело лицо. Непонятно, как лучше, — продолжать сидеть или нужно встать? Она встала, постояла как дура, снова села и помахала, не поднимая руки с колен. Где-то посреди громовой овации Бейли умудрился вставить финальное объявление: дабы делиться всем, что видит и может предложить миру, Мэй немедленно становится прозрачной. Книга II Тварь была диковинная, фантомная, смутно грозная, неугомонная, но от нее невозможно было отвести взгляд. Мэй она загипнотизировала — эти кинжальные рывки, плавники-ножи, молочная кожа, глаза как серая пряжа. Явно акула — узнаваемые акульи очертания, злобный взгляд, — однако новый вид, всеядный и слепой. Стентон выволок ее из глубин Марианской впадины, спустившись туда в батискафе «Сферы». Акула — не единственное его открытие, еще он набрал во впадине доселе неведомых медуз, морских коньков и скатов, и все полупрозрачные, бесплотно движутся в громадных аквариумах, которые ему сконструировали практически за ночь. Задача Мэй — показать зрителям животных, разъяснить, что непонятно, и в целом через свой объектив на шее стать окном в этот новый мир и вообще в мир «Сферы». Каждое утро Мэй надевала кулон, как у Стюарта, но полегче и поменьше. Объектив против сердца — так изображение устойчивее и шире кадр. Объектив видел все то же, что и Мэй, а зачастую больше. Качество исходников таково, что зрители могут наезжать, панорамировать, замораживать, повышать четкость. Звук тщательно настроен, сосредоточен на беседах Мэй — фоновые голоса и звуковое сопровождение записывается, но не мешает. В сущности, это означало, что любое помещение, куда она забредала, сканировалось полностью; зритель может навести фокус на любой угол, а если постараться — выделить и послушать все разговоры. Вот-вот всех питомцев Стентона будут кормить, но Мэй и ее зрителей главным образом интересовала акула. Мэй пока не видела, как эта акула питается, но говорили, что она ненасытна и очень проворна. Несмотря на слепоту, пищу акула отыскивала моментально, большую и малую, живую и мертвую, и пожирала с устрашающей скоростью. Только успели кинуть в аквариум селедку или кальмара, а акула уже роняет на дно останки — зернистую кучку, похожую на пепел. Зрелище тем более зачаровывало, поскольку акулья кожа была прозрачная и не мешала наблюдать пищеварение. В наушнике плямкнуло. — Кормление перенесли на час ноль две, — сказал голос. А сейчас 12:51. Мэй поглядела в темный коридор, на другие три аквариума — каждый следующий чуть меньше предыдущего. Лампы здесь не включали, чтобы лучше смотрелись подсветка цвета электрик и туманно-белесые аквариумные обитатели. — Давай пока перейдем к осьминогу, — сказал голос. Центральный аудиопоток, из Дополнительного Управления к Мэй, поступал через крошечный наушник, что позволяло ДУ периодически давать Мэй указания — посоветовать ей, к примеру, заглянуть в «Эпоху Машин», показать зрителям новый потребительский беспилотник на солнечных батареях, который пролетает неограниченные расстояния, через моря и континенты, если адекватно освещается солнцем; в «Эпоху Машин» она сегодня уже ходила. Из этого и состояла добрая часть ее рабочего дня — экскурсии в разные отделы, рассказы о новых продуктах, выпущенных или поддержанных «Сферой». Каждый день был новым, и Мэй уже успела побывать во всех уголках кампуса, от «Века Паруса» до «Древнего Царства», где готовились — в основном забавы ради — нацепить камеры на всех оставшихся на Земле белых медведей. — Давайте посмотрим осьминога, — сказала Мэй зрителям. И перешла к сферической стеклянной конструкции — шестнадцать футов высотой, двенадцать в диаметре. Внутри сидело, ощупывая окрестности, бледное беспозвоночное, облачного оттенка, но с сине-зелеными прожилками; оно наугад махало щупальцами, словно почти ослепло и потеряло очки. — Это родственник пелагического амфитретуса, — произнесла Мэй, — но такого осьминога еще никогда не ловили живьем. Осьминог как будто непрерывно менялся — то раздувался луковичным воздушным шаром, уверенно разрастался, то вновь съеживался, скручивался, стлался, удлинялся, сам не зная, какова его подлинная форма. — Как видите, очень трудно определить его подлинные размеры. То кажется, что он уместится в ладони, то он заполняет собою почти весь аквариум. Осьминожьи щупальца жаждали познать все разом: очертания стекла, топографию донных кораллов, ощутить всю воду вокруг. — Лапочка, можно сказать, — отметила Мэй, наблюдая, как осьминог тянется от стенки до стенки, точно невод. Любопытство наделяло его мышлением, наполняло сомнениями и алчностью. — Стентон нашел его первым, — сказала она; осьминог медленно, царственно вздымался со дна. — Осьминог обогнал батискаф и завис перед Стентоном, будто звал за собой. Как видите, он бывает очень шустрым. — Теперь осьминог носился по аквариуму, раскрываясь и закрываясь, как зонтик. Мэй глянула на часы. 12:54. Надо убить еще несколько минут. Объектив продолжал наблюдать за осьминогом. У нее не было иллюзий: конечно, зрители не трепещут от восторга ежедневно и поминутно. За недели прозрачности случались падения трафика, и немало, но Мэй полагалось открывать окно в жизнь «Сферы», равно блистательную и банальную. «Мы в спортзале, — говорила, допустим, она, впервые показывая зрителям фитнес-клуб. — Все бегают, потеют и изобретают способы разглядывать друг друга так, чтоб не застукали». А спустя час она отправлялась обедать, непринужденно и без комментариев, в обществе других сфероидов, и все вели себя — ну, пытались себя вести — так, будто никто на них не смотрит. Большинство были только довольны, лишний раз оказавшись перед камерой, а спустя несколько дней до всех дошло, что это тоже составляющая их работы в компании — основополагающий элемент самой «Сферы», точка. Раз компания пропагандирует прозрачность и глобальные, бесконечные преимущества открытого доступа, ее сотрудникам полагается жить в согласии с этим идеалом — всегда, повсюду, но особенно в кампусе. По счастью, на территории «Сферы» всегда хватало поводов для огласки и гордости. Осень и зима принесли с собою неизбежное — всё сразу и со скоростью блицкрига. По всему кампусу замаячили таблички, намекавшие на неотвратимость Полноты. Слоганы были загадочные — обостряли любопытство, стимулировали дискуссии. «Что такое Полнота?» Сотрудникам предлагалось поразмыслить об этом и писать ответы на досках идей. «У всех на Земле будет учетка в „Сфере“!» — говорила одна распространенная версия. «„Сфера“ избавит мир от голода», — утверждала другая. «„Сфера“ поможет мне отыскать моих предков», — предполагалось в третьей. «Никакие данные, человеческие, числовые, эмоциональные или исторические, никогда больше не будут теряться». Эту гипотезу начертал и подписал лично Бейли. Самая популярная догадка была такая: «„Сфера“ поможет мне жить в гармонии с собой». Многочисленные шаги подобного рода планировались давным-давно, но никогда еще не выпадало столь удачного момента, а импульс был чересчур силен — не воспротивишься. 90 % Вашингтона прозрачны, оставшиеся 10 % увядают под напором подозрений коллег и избирателей, сохнут под злым солнцем простого вопроса: что вы скрываете? Планировалось, что почти вся «Сфера» станет прозрачной в течение года, но пока все свыкаются с этой идеей и вылавливают баги, прозрачными побудут только Мэй и Стюарт; впрочем, Мэй Стюарта практически затмила. Мэй была молода, гораздо бойчее, и у нее был голос — зрители его обожали, говорили, что он «как кларнет» и «чудесные акустические струны», — и Мэй тоже все это обожала, и с утра до вечера ее омывала любовь миллионов. Конечно, пришлось ко всему привыкать, начиная с базовых функций оборудования. Камера была легкая, и спустя несколько дней Мэй почти не чувствовала вес объектива над грудиной — не тяжелее медальона. Сначала пытались так или эдак зафиксировать камеру на груди, в том числе «липучкой» на одежде, но так и не нашли способа эффективнее и проще, чем взять и повесить на шею. Вторая деталь, которая потребовала адаптации, бесконечно завораживала, а порой трепала нервы Мэй, — возможность в окошечке браслета видеть то же, что и камера. О мониторе на левой руке Мэй толком и не вспоминала, но камера потребовала второго браслета, на правом запястье. Такого же размера и из того же материала, но экран больше, чтобы умещалось видео и сводка с обычных экранов. Со стальными браслетами на запястьях, плотно прилегающими и матовыми, она воображала себя какой-то Чудо-Женщиной и отчасти познала такое же могущество; впрочем, идея была до того нелепа, что ни с кем не поделишься. На левом запястье она видела свой пульс; на правом — то же, что и зрители, изображение с камеры в реальном времени, и это позволяло ей по необходимости подправлять кадр. Еще правый браслет уведомлял о текущем трафике, ее рейтингах и уровнях, выделял самые свежие и популярные комментарии подписчиков. В эту минуту, когда Мэй разглядывала осьминога, ее смотрели 441 762 человека — чуть выше среднего, однако меньше, чем она надеялась привлечь на обнародование глубоководных открытий Стентона. Прочая статистика не удивляла. В среднем 845 029 уникальных просмотров живой трансляции в день, 2,1 миллиона подписчиков на ее ленту в «Кваке». Больше не нужно было беспокоиться о том, чтобы удержаться в Т2К: ее публичность и невероятная мощь аудитории гарантировали заоблачные Коэффициенты Конверсии и Чистую Прибыль, и Мэй постоянно входила в верхнюю десятку. — Давайте посмотрим морских коньков, — сказала она и перешла к следующему аквариуму. Там в пастельном коралловом букете, среди текучих и разлапистых синих водорослей, она разглядела сотни, а то и тысячи крошечных существ, не больше детского пальчика, — они прятались по укромным углам, цеплялись за листики. — Не очень-то дружелюбные они, эти рыбки. Стоп, а они вообще рыбы? — спросила она и глянула на запястье, где зрительница уже прислала ответ: «Еще какие рыбы! Класс лучеперые. Как треска и тунец». — Спасибо тебе, Сюзанна Уин из Гринсборо! — вслух ответила Мэй и переквакнула эту информацию своим подписчикам. — Поищем в этом детском саду папашу. Как вы, наверное, знаете, у морских коньков икринки вынашивает самец. Сотни этих малышей родились сразу по прибытии отца к нам. И где же он? — Мэй побродила вокруг аквариума и вскоре отыскала папашу размером с ее ладонь; он отдыхал на дне, привалившись к стеклу. — По-моему, он прячется, — заметила Мэй. — Но, видимо, не понимает, что мы за стеклом и все видим. Она глянула на браслет и чуть-чуть повернула камеру, чтобы лучше показать хрупкую рыбку. Изможденный и застенчивый морской конек свернулся в комочек. Мэй придвинула лицо и камеру к стеклу, так близко, что разглядела облачка в его умных глазах, невероятные веснушки на изящной морде. Невозможное существо, бездарный пловец, сложен как китайский фонарь и совершенно беззащитен. На запястье высветился квак с самым высоким рейтингом. «Круассан животного царства», — говорилось в нем, и Мэй зачитала это вслух. Однако, невзирая на хрупкость, морской конек умудрился размножиться, дал жизнь сотне себе подобных, а осьминог и акула только ощупывали границы своих аквариумов и жрали. Коньку, правда, на все было плевать. Он держался поодаль от своего потомства, будто понятия не имел, откуда оно тут взялось, и его дальнейшей судьбой не интересовался. Мэй проверила, который час. 13:02. Дополнительное Управление в ухе сообщило: