– Прости, Игнациус. Я ж и не знала, что она тебе так нравится. Ты про это ж ничего никогда не говорил. – У меня к ней была невысказанная привязанность. То был контакт с моим детством, связь с прошлым. – Но он же дал мне за нее пятнадцать долларов, Игнациус. – Прошу вас. Не упоминайте об этом больше. Вся эта сделка – святотатство. Одному провидению известно, какие дегенеративные применения найдет он этой шляпке. У вас пятнадцать долларов при себе? – Еще семь осталось. – Так почему же мы не остановимся и не потребим чего-нибудь съестного? – Игнациус указал на тележку, стоявшую на углу: та изображала сосиску в тесте на колесах. – Я полагаю, они здесь торгуют «горячими собаками» длиною в фут. – «Горячие собаки»? Туся ты мой, мы что, по такому дождю, по такому холоду будем стоять на улице и есть сосыски? – Я просто высказал предложение. – Нет, – отвечала миссис Райлли с несколько подпитым мужеством. – Поехали домой. Я ни за какие пряники не стану есть ничего с этих грязных таратаек. Их сплошные бродяги возют. – Ну, если вы настаиваете, – надувшись, промолвил Игнациус. – Хотя я довольно-таки голоден, а вы, в конце концов, только что продали реликвию моего детства за тридцать сребреников, так сказать. Они продолжали выписывать свои узоры по мокрой брусчатке Бурбоновой улицы. Ископаемый «плимут» на улице Святой Анны обнаружился легко. Его высокая крыша торчала над остальными машинами – отличительная черта, благодаря которой он без труда опознавался на стоянках больших универмагов. Миссис Райлли дважды заползала на тротуар, пытаясь силком извлечь машину из парковочной щели, и оставила отпечаток бампера образца 1946 года на капоте стоявшего позади «фольксвагена». – Мои нервы! – только и сказал Игнациус. Он съежился так, что в окне торчала одна зеленая охотничья шапочка, словно верхушка многообещающего арбуза. С заднего сиденья, на котором Игнациус обычно располагался, прочтя где-то, что место рядом с водителем наиболее опасно, он неодобрительно наблюдал за судорожными и не очень умелыми движениями матери. – Я имею подозрение, что вы весьма эффективно уничтожили маленький автомобиль, невинно припаркованный кем-то вон за тем автобусом. Теперь вам лучше преуспеть в скорейшей ретираде с этого места, пока не объявился законный владелец. – Прикрой рот, Игнациус. Ты давишь мне на невры, – отвечала миссис Райлли охотничьей шапочке в зеркальце заднего вида. Игнациус приподнялся на сиденье и выглянул в заднее окно. – Та машина подверглась краху. Ваши водительские права, ежели у вас они в самом деле имеются, вне всякого сомнения, отберут. Я определенно не стал бы обвинять служителей законности. – Лучше ложись вздремни, – ответила мать, снова дернув машину назад. – Вы полагаете, я мог бы сейчас уснуть? Да я в тревоге за свою жизнь. Вы уверены, что вращаете руль в нужном направлении? Внезапно автомобиль выпрыгнул из парковочной ловушки и юзом заскользил по мокрой мостовой к столбу, поддерживающему витой чугунный балкон. Столб повалился вбок, а «плимут» с хрустом врезался в здание. – О боже мой! – заверещал с заднего сиденья Игнациус. – Что вы совершили на этот раз? – Зови священника! – Я не думаю, что нас ранило, мамаша. Однако моему желудку вы только что нанесли ущерб на последующие несколько дней. – Игнациус открутил заднее окно и принялся изучать крыло, вжатое в стену. – Полагаю, нам потребуется новая фара с этой стороны. – Что же нам делать? – Если бы я управлял этим транспортным средством, я бы включил задний ход и грациозно покинул сцену. Кто-нибудь определенно выдвинет против нас обвинения. Владельцы этой развалюхи уже много лет ждут подобной возможности. После заката они наверняка намазывают улицу жиром в надежде на то, что таких автолюбителей, как вы, понесет в сторону их лачуги. – Тут он рыгнул. – Мое пищеварение уничтожено. Мне кажется, меня начинает раздувать! Миссис Райлли подергала облезлые рычаги и дюйм за дюймом стала подавать машину назад. Стоило «плимуту» зашевелиться, как у них над головами раздался скрип дерева – скрип, постепенно переросший в треск ломающихся досок и скрежет металла. Балкон обрушился на них огромными секциями, бомбя крышу автомобиля с тупым, тяжелым грохотом, похожим на разрывы ручных гранат. «Плимут» застыл обдолбанным кренделем, и кусок декоративной чугунной решетки вдребезги расколошматил заднее стекло. – Туся, ты живой? – неистово вопросила миссис Райлли, едва канонада стихла. В ответ Игнациус издал надсадный звук. Из желто-небесных глаз струились слезы. – Скажи мне что-нибудь, Игнациус! – взмолилась мать, обернувшись как раз в тот момент, когда сын сунулся головой в окно и стравил прямо на помятый борт автомобиля. Патрульный Манкузо, одетый в балетное трико и желтый свитер, медленно прогуливался по улице Шартр – такой наряд, по замыслу сержанта, должен был помочь Манкузо привлекать к ответственности подлинных, достоверных подозрительных субъектов, а не дедуль и не мальчиков, ожидающих мамочек. Костюм этот и был обещанным наказанием. Сержант объяснил Манкузо, что отныне и впредь тот будет нести единоличную ответственность за привлечение только подозрительных субъектов, а гардероб полицейского управления настолько богат, что Манкузо сможет выступать в новой роли каждый божий день. С обреченным видом Манкузо натянул трико прямо перед сержантом, после чего тот выпихнул его из участка на улицу, на прощанье велев подтянуться – или вон из полиции. За два часа патрулирования Французского Квартала Манкузо не схватил никого. Дважды мелькала надежда. Он остановил мужчину в берете и попросил закурить, но мужчина пригрозил, что сейчас его арестует. Затем он поздоровался с молодым человеком в шинели и дамской шляпке, но тот заехал ему ладонью по физиономии и рванулся прочь. Патрульный Манкузо брел по улице Шартр, потирая щеку, которую до сих пор жгла затрещина, и тут услышал что-то похожее на взрыв. В надежде, что какой-нибудь подозрительный субъект только что бросил бомбу или застрелился, он забежал за угол Святой Анны и увидел, как зеленая охотничья шапочка испускает среди развалин потоки рвоты. Два I «С распадом Средневековой Системы обрели господство боги Хаоса, Безумия и Дурновкусия», – писал Игнациус в блокноте «Великий Вождь». По окончании периода, в течение которого западный мир наслаждался порядком, покоем, согласием и единением со своим Истинным Богом и Троицей, задули ветры перемен, предвещавшие порочные дни. Злой ветер никому добра не принесет. Светлые дни Абеляра, Фомы Бекета и Рядового Человека угасли и стали тщетой; колесо Фортуны прокатилось по человечеству, сокрушив его ключицы, раздробив ему череп, свернув туловище, проткнув почечную лоханку, опечалив душу. Вознесясь когда-то столь высоко, человечество пало столь низко. Посвященное некогда душе ныне предало себя торжищу. – Это довольно прекрасно, – сказал Игнациус себе и продолжил скоропись. Торгаши и шарлатаны захватили контроль над Европой, называя свое вероломное Евангелие «Просвещением». День саранчи близился, однако из золы человечества никакого Феникса не восстало. Смиренный и благочестивый крестьянин Петр Пахарь отправился в город продавать своих детей лордам Нового Порядка с намерениями, каковые мы в лучшем случае можем назвать сомнительными. (См. Райлли, Игнациус Ж. Кровь на их руках: Преступность всего, Исследование избранных злоупотреблений в Европе шестнадцатого века, Монография, 2 стр., 1950, Зал Редкой Книги, Левый Коридор, Третий Этаж, Мемориальная Библиотека Хауарда-Тилтона, Университет Тулэйна, Новый Орлеан, 18, Луизиана. Примечание: Я отправил эту исключительную монографию почтой в дар библиотеке; тем не менее в действительности я не очень уверен, была ли она вообще принята. Ее могли запросто выбросить, поскольку написана она грифельным карандашом на линованной блокнотной бумаге.) Коловращение расширилось; Великая Цепь Бытия лопнула, подобно множеству канцелярских скрепок, нанизываемых одна на другую каким-нибудь слюнявым идиотом; смерть, разруха, анархия, прогресс, честолюбие и самоусовершенствование – вот чему суждено было стать новым роком Петра. Причем роком прежестоким: теперь ему пришлось столкнуться с извращением – необходимостью ИДТИ РАБОТАТЬ. Его видение истории на мгновение померкло, и Игнациус внизу страницы набросал карандашом петлю. Рядом изобразил револьвер и коробочку, на которой аккуратно вывел печатными буквами: ГАЗОВАЯ КАМЕРА. Поелозил грифелем по бумаге взад-вперед и подписал: АПОКАЛИПСИС. Закончив украшать страницу, он швырнул блокнот на пол, где уже валялось множество таких же блокнотов. Сегодня очень продуктивное утро, подумал он. Я столько не свершал неделями. Глядя на десятки «Великих Вождей», образовавших около кровати ковер из индейских головных уборов, Игнациус самодовольно размышлял, что на их пожелтелых страницах и широких линейках – семена колоссального исследования сравнительной истории. Весьма неупорядоченные, разумеется. Но настанет день, и он возьмется за сию задачу: отредактировать фрагменты своей ментальности и составить из них головоломку грандиознейшего замысла; будучи сложенной, она явит образованным людям тот катастрофический курс, коему следовала история последние четыре столетия. За пять лет, что он посвятил этой работе, ежемесячно в среднем им производилось всего шесть абзацев. Он даже не мог припомнить, что написано в некоторых блокнотах, а несколько, сознавал он, вообще заполнены главным образом каракулями. Тем не менее, спокойно думал Игнациус, Рим не сразу строился. Игнациус задрал фланелевую ночную сорочку и поглядел на вспухший живот. Его часто раздувало подобным образом, когда он залеживался по утрам в постели, созерцая плачевный оборот, который приняли события после Реформации. Дорис Дей[4] и туристические «грейхаунды», стоило им прийти на ум, вызывали расширение его центрального региона еще скорее. Однако после попытки ареста и автомобильной аварии его раздувало практически без всякой причины, пилорический клапан захлопывался когда вздумается и наполнял желудок пойманным в ловушку газом – газом, что обладал и собственным сознанием, и собственным бытием, и терпеть не мог своего заточения. Игнациус задавался вопросом: а не пытается ли его пилорический клапан, подобно Кассандре, сообщить ему нечто важное. Как медиевист, Игнациус верил в rota Fortunae, сиречь «колесо судьбы» – основополагающую концепцию трактата «De Сonsolatione Philosophiae»[5], философской работы, заложившей фундамент всего средневекового мышления. Боэций, покойный римлянин, сочинивший «Сonsolatione» и несправедливо заточенный императором в узилище, писал, что слепая богиня крутит нас на колесе, и невезение наше случается циклами. Не стала ли смехотворная попытка арестовать его началом скверного цикла? Не ускоряется ли его колесо вниз? Авария тоже была дурным знаком. Игнациуса это встревожило. Философия философией, но Боэция все равно пытали и убили. Тут клапан снова захлопнулся, и Игнациус перекатился на левый бок, надеясь, что под давлением тела клапан откроется опять. – О, Фортуна, слепая, невнимательная богиня, я пристегнут к твоему колесу, – рыгнул Игнациус. – Не сокрушай меня под своими спицами. Вознеси меня повыше, божество. – Ты чего там бормочешь, Туся? – спросила мать через закрытую дверь. – Я молюсь, – сердито ответил Игнациус. – Сегодня к нам заглянет патрульный Манкузо насчет аварии. Прочел бы немножко «Славься-Марий» за меня, голубчик. – Ох ты ж, господи, – пробормотал Игнациус. – По-моему – так чудесно, что ты молитвы читаешь, Туся. А я все кумекаю, чего ж ты там, запершись, все время делаешь. – Уйдите, я вас умоляю! – заорал в ответ Игнациус. – Вы сокрушаете мой религиозный экстаз. Энергично подскакивая на боку, Игнациус ощущал, как в горле вздымается мощная отрыжка, но стоило в ожидании открыть рот – и он испускал лишь крошечный рыг. Тем не менее подскоки на месте возымели некое физиологическое действие. Игнациус потрогал маленькую эрекцию, указывавшую вниз, в сторону простыни, подержался за нее и затих, пытаясь решить, что же ему делать дальше. В этом положении, с красной фланелевой сорочкой, закатанной до груди, и массивным животом, вдавленным в матрац, он несколько печально размышлял о том, что за восемнадцать лет его хобби стало всего-навсего механическим актом, лишенным полетов фантазии и изобретательности, на какие он некогда был вдохновенно способен. Было время, когда он почти превратил его в искусство, предаваясь ему мастерски, со рвением художника и философа, ученого и джентльмена. В комнате до сих пор погребено несколько аксессуаров, которыми он когда-то пользовался: резиновая перчатка, лоскут ткани от шелкового зонтика, склянка «Ноксимы»[6]. Уборка после финала действа со временем стала слишком угнетать. Игнациус манипулировал и сосредотачивался. Наконец возникло видение: знакомая фигура большого и преданного пса-колли, его любимца в школьные времена. «Гав! – почти уже слышал Игнациус голос Рекса. – Гав! Гав! Р-раф!» Рекс выглядел таким живым. Одно ухо висело. Он шумно дышал. Привидение перепрыгнуло через забор и помчалось за палкой, неким образом приземлившейся прямо посреди одеяла Игнациуса. Белая с рыжими подпалинами шерсть приближалась, глаза Игнациуса расширились, сошлись к переносице, закрылись, он немощно откинулся на спину, провалившись во все свои четыре подушки и надеясь, что где-нибудь под кроватью завалялась пачка «Клинексов». II – Я тут нащот швицара пришел, по объяве. – Н-да? – Лана Ли взглянула на солнечные очки. – А какие-нибудь рекомендации у тебя имеются? – Мне падлицаи комендацыю выписали. Гаврят, мне ж лучше, ежли я свое очко по найму устрою, – ответил Джоунз и выпустил реактивную струю дыма поперек всего пустующего бара. – Прошу прощения. Никаких полицейских субчиков. На хрена они сдались в таком бизнесе, как тут. Мне за инвестицией нужно следить. – А я еще покудова не супчик, но уже могу точно сказать, чего мне впаяют: бомж без видимых срецв сущщества. Так и сказали. – Джоунз весь скрылся в собирающейся туче. – Я и думаю себе: мож, «Ночью тех» обрадывается, ежли дадут кому-то членом опчества стать – ежли бедного черномазого от тюряги удержут. Из-за меня сюды пикеты не полезут, я «Ночью тех» путацию дам: как хорошо тут граждамские права бдют. – Хватит чушь пороть. – Й-их! В-во как! – У тебя есть опыт работы швейцаром? – Чё? Веником да шваброй махать, и прочее говно для ниггеров? – Ты за языком давай следи, мальчонка. У меня тут чистый бизнес. – Черт, да это ж как два пальца облюзать, особливо черному публику. – Я искала, – произнесла Лана Ли, становясь суровым начальником отдела кадров, – на эту работу подходящего мальчонку на несколько дней. – Она сунула руки в карманы реглана и всмотрелась в солнечные очки. В самом деле отличная сделка – точно подарок, оставленный на крыльце. Цветной парень, которого арестуют за бродяжничество, если не будет работать. У нее появится крепостной швейцар, которым она сможет помыкать почти за так. Превосходно. Лана почувствовала себя лучше впервые с тех пор, как застукала эту парочку субчиков, гадивших в ее баре. – Зарплата двадцать долларов в неделю.