* * * Андрей был средним сыном Остапа Нагныдуба, ему было лет пятнадцать, и он был признанный лидер сельских пацанов в возрасте от тринадцати до пятнадцати, которых, по моим подсчетам, в селе набиралось около тридцати человек. Во многих семьях был пацан подходящего возраста, а в некоторых и по два. Мне нужна была помощь в решении той проблемы, с которой столкнулся Давид, и единственное, что приходило в голову, это перекрыть хату вдовы за день. Для этого, по моим подсчетам, нужно было как минимум еще троих человек на крышу, при условии, что будет кому помогать на земле. Андрей как раз закончил разгружать с воза бревна, которые они с младшим братом Николаем привезли из лесу, и теперь обратно собирали левую боковую сторону воза, которую сняли перед разгрузкой. — Бог на помощь, соседи. Андрей, разговор к тебе есть, помощь мне твоя нужна. Я тебя подожду, если тебе недолго. — Сказал Бог, чтобы ты помог, да больно поздно пришел, мы уже все сами поделали, так что рассказывай, какая у тебя печаль. Андрей под руководством отца и старшего брата, уже женатого и поставившего хату рядом, тоже готовился стать казаком. Бог его здоровьем не обделил, и Богданова память подсказывала, что он хвастался недавно, что через год отец пообещал его в казачий круг ввести. Командовал он ребятами справедливо, никого не притеснял, никого не выделял. — Еду я завтра, Андрей, припас Илькиной вдове на хутор к Нестору Бирюку отвозить, и дал мне атаман наказ помочь ей к зиме все сготовить. Есть там одна работа несделанная, еще с прошлых годов оставленная. Нужно ей хату перекрывать, а Бирюкова жена ее на порог не пускает. Чего они не поделили со вдовой, того не знаю — люди кажут, что самого Бирюка. А в раскрытой хате, сам знаешь, никто ночевать не будет. Тай надумал я за день ту хату перекрыть, но одному то не в силах. Надо мне в помощь еще пять хлопцев. Дам я каждому за то по три медяка. Так чтоб они завтра к обеду уже там были. Припаса могут не брать — вдова накормит. Завтра заготавливать все будем, а на следующий день начнем, с Божьей помощью до вечера управимся. Как думаешь, сможешь мне в этом деле помочь? — За три медяка тут полсела ехать захочет, отбиваться придется. Так что будут хлопцы. Ты мне скажи, а чего ты на это свои монеты тратить решил? — Мне атаман наказ дал, я его исполнить должен. А что, окромя сил своих, решил еще монеты положить, так дело богоугодное: вдове помогаю, на такое не жалко. Да и не в чужие руки монеты даю — своим хлопцам за работу, потом вместе на ярмарке погуляем. — Так-то оно так, только мы тебе и без монет поможем, за харч. — Не отказывайся, Андрей, бери, пока есть. Другой раз придется и за харчи помочь, когда монеты кончатся. Если сможешь, сам тоже приезжай, мне с тобой о многом посоветоваться надо, сейчас времени нет — уже вечерять пора идти, а то все нас ждать будут. — Знамо дело, приеду, три монеты запросто так дают, кормят, поят… Так что жди, завтра в обед будем. Дорогу я знаю — гоняли с батей кобыл к его лошаку. Знатные у Бирюка кони, только дерет больно много за них. А правду, Богдан, сказывают, что ты один против пятерых татар вышел и всех побил? — Брешут, Андрей. Сначала двоих побил, из-за спины вышел, одному стрелу всадил, второго сзади зарезал, повезло просто. Потом еще одного стрелой снял, а второго ранил, вот и все. Ладно, побегу я, Андрей, и тебя уже ждут, приедешь — потолкуем, время будет. — Добро, Богдан, завтра свидимся. За вечерей Оксана увлеченно рассказывала о моих и Степановых подвигах, не давая никому открыть рта. Потом перешла к списку добычи, которую она очень нахваливала: редко когда можно такую добычу взять, в редкие годы, за все лето казаки такую добычу берут, как за этот поход. В самом конце стало понятным ее возбуждение. Оказывается, свадьба, которую собирались сыграть следующей осенью, состоится сразу, как только получат выкуп за пленных и разделят монету. И в воскресенье придут в гости Степан с родителями, чтобы все подробно обсудить. В ту ночь, на девятые сутки, мне приснилась Любка, одиноко идущая по пустынной осенней аллее, усыпанной опавшими листьями, мне навстречу. Она не видела и не слышала меня, ее каштановыми кудрями, выбившимися из-под шляпы, играл осенний ветер, а ее золотистые, непередаваемого цвета глаза, в которых смешался каштан и расплавленное золото, были темны и печальны. Мои крики, мои попытки прикоснуться, обратить на себя хоть как-нибудь ее внимание проваливались в пустоту: между нами была натянута непробиваемая пелена, которую было невозможно порвать. И когда отчаяние перехлестнуло меня, я ударился в эту пелену всем, всем, что было накоплено в душе, любовью, счастьем, горем, отчаянием, страшно закричав незамысловатый припев известной песни: Таю, таю, таю на губах, Как снежинка, таю я в твоих руках, Стаю, стаю, стаю наших птиц Боюсь спугнуть движением ресниц. Когда мы вместе с Любкой что-то делали на кухне, в ходе работы я начинал мурлыкать эти слова, все громче и громче. Мне нравилось петь их на разные мелодии и с разными интонациями, все увеличивая и увеличивая громкость, не обращая внимания на ее настоятельные просьбы закрыть рот, пока у Любки не кончалось терпение и она не начинала лупить меня любым тяжелым предметом, находившимся в ее руке. До сих пор не понимаю, как все обходилось без серьезных травм. Пелена не поддавалась, она окутывала меня со всех сторон, душила в объятиях безмолвия и пустоты, пыталась поглотить все, что бросаю перед собой, но с отчаянием обреченного я находил новые чувства и звуки, и рвал, рвал ее вместе с собой на куски, пытаясь кровью своих ран прожечь и заполнить это безмолвие. И вот когда мне показалось, что я наконец-то умру в этом коконе, весь растерзанный, но не остановившийся, как заживо погребенный, до последнего издыхания пытающийся выгрести и вдохнуть глоток живительного воздуха, пелена пропала, и я вывалился в эту аллею. Я услышал шум ветра, шелест осенних листьев и свой дикий, отчаянный крик, которым боялся вспугнуть стаю наших птиц. Любкины глаза потеплели, в них показались слезы. — Волчонок, наконец-то. Боже, наконец-то ты приснился мне. Не ори так, а то разбудишь… — Любка, я живой, Любка, я помню тебя… Аллея расплылась и пропала в густой темноте, затянувшей все вокруг, и я понял, что лежу на лавке в нашей хате, а рядом спят мои новые родственники. По моим щекам катятся слезы, и что-то тонкое и пронзительное тянется к моему сердцу и раз за разом колет его, капли крови стекают с него, а оно продолжает стучать. Но с кровью и слезами тяжелое и давящее чувство уходило из моей души, оставляя в сердце вместо горя и отчаянья светлую печаль желтых осенних листьев. Сон не шел, и, услышав, как начали кукарекать первые петухи, я встал и принялся собираться. Тихонько выскользнул из хаты, оседлал коня, нагрузил на заводного все добытое барахло и поехал к атаману. Перелез через закрытые ворота, чтобы никого не будить, поддел кинжалом, через щель, задвижку в конюшне, открыл ворота и начал выводить коней и связывать их за узду. Наконец на мой стук и грюк вышел заспанный Давид, показал приготовленные торбы, которые следовало погрузить на лошадей, и пошел седлать своего коня. Собравшись, мы шагом, чтобы не привлекать шумом к себе внимания, выехали из села и двинулись по направлению к селу Непыйводы, но, немного проехав по дороге, Давид свернул в сторону близкого леса. Поискав и показав мне едва заметную тропинку, сереющую среди деревьев, он злорадно пообещал, что если ее потерять в темноте, то заблудишься и будешь долго петлять по этим диким, нехоженым местам. На сем добром слове он развернулся и поехал домой. Размышляя, как примитивные, плотские желания, к примеру вдоволь выспаться, нагружают высокую мужскую дружбу, казалось бы, закаленную в совместных, пусть немногочисленных, походах, пытался я в неясном свете раннего утра не сбиться с заветной тропинки, чтобы окончательно не опростоволоситься. Монотонная езда навевала легкую дрему, и, видя, что умное животное и без моих ценных указаний держится протоптанной дороги, не заметил, как проспал большую часть пути, и когда мы выехали на пологий берег небольшой речушки, уже ярко сияло поднявшееся над небосклоном солнце. На самой опушке на расчищенном от деревьев участке стояли три хаты, от них к реке полого спускался обширный луг с кусками обработанной земли, а в остальном поросший пожухлой осенней травой. Быстро определив нужную хату по безобразному состоянию крыши, разгрузил тетке Стефе, нестарой еще и очень неплохо выглядевшей женщине лет сорока, все припасы, что передал атаман. Старший сын и дочь успели завести семьи и уехали с хутора, с теткой Стефой остались сын лет тринадцати и десятилетняя дочь. Узнав, что у нее можно разместить троих человек, погнал лошадей к Нестору Бирюку. Передав ему лошадей с условием, что через месяц заберем обратно, сообщил, что завтра перекрываем вдове крышу: атаман мне посылает на помощь еще хлопцев, и трое из них сегодня и завтра ночуют у него. Не обращая внимания на раздавшиеся сетования его жены, сообщил: — Дядьку Нестор, отдельно велел атаман сказать тебе так. Ему уже надоели бабские свары, из-за которых Давид в прошлом году крышу не смог перекрыть. Если, сказал, сейчас хлопцы не будут тобой доглянуты и завтра крыша не будет перекрыта, то в субботу он сам с нагайкой приедет и наведет здесь с бабами порядок, если у тебя не выходит. А теперь скажи, где мне Дмитра найти: наказ атамана ему передать. — В лесу он, дрова заготавливает, скоро будет. Я завтра тоже приду подсоблю, — хмуро сообщил Нестор, злобно поглядывая в сторону своей жены. — Добро, дядьку Нестор, еще свидимся, привезу тебе хлопцев ночевать. Вернувшись в хату вдовы, начал подготовительную работу, которая заключалась в сбрасывании снопов ржаной соломы с пода во двор, оборудовании рабочих мест для всех участников, вязании небольших пучков ржаной соломы и соединении их друг с другом в соломенную дорожку, связанную только с одного края. Завтра старую солому скинем и такими соломенными дорожками будем стелить крышу, привязывая их к поперечным планкам, начиная с низа крыши наверх, с большим запасом перехлестывая нижние ряды соломы верхними. Таким образом получается многослойное соломенное покрытие крыши. Капли воды за счет поверхностного натяжения скользят вдоль стебля соломы, не проникая вниз. В обед приехал Андрей с хлопцами, быстро перекусив тем, что успела сготовить вдова, все дружно принялись за роботу. Усадили народ работать парами: один собирает пучок соломы, ровняет по срезанному краю, второй вяжет пучок и связывает пучки друг с другом. Завязался разговор. Сначала хлопцы расспрашивали меня о походе, который пришлось красочно описывать, не выпячивая своей роли. Слыша наш многоголосый шум, сначала подтянулся Дмитро с молодой женой и трехлетним карапузом. Быстренько организовал им рабочее место, чтобы не только чесали языками, но и руки заняли полезной работой. Потом не утерпел и пришел Нестор. Разговор плавно сместился на общесельские темы — кто у кого родился, кто на ком женился, кто с кем ругался и за что. Поневоле я вновь очутился в центре внимания как убийца Оттара — пришлось красочно пересказывать и этот эпизод своей биографии. Как стемнело, даже появилась здоровая конкуренция: кто сколько хлопцев к себе возьмет ночевать, — но разделились по-братски, по двое в каждую хату. С утра опять все сбежались ко вдове во двор. Работа в коллективе имеет свойство превращаться в праздник, если ты год за годом один тянешь лямку каждодневного труда. Разделив народ, часть посадил дальше вязать солому, четверых выделил на снятие соломы с крыши. Мы с Митрофаном, сыном переселенца, легким и цепким парнем моего возраста, влезли на крышу срезать, сматывать и спускать вниз охапки старой соломы, один, стоя на лестнице, перехватывал охапки и подавал вниз, а второй на земле складывал старую солому в небольшой стожок в углу двора. На подстилку скотине солома еще могла сгодиться. Не успело солнце пройти половину пути до обеда, как хата и примыкающий к ней хлев под общей крышей стояли голые, просвечивая деревянными планками. Загнал еще пару хлопцев на крышу, каждая пара вязала свой скат крыши: приступили к настилу и закреплению соломы к поперечным планкам. Работа была тяжелая, согнутый в три погибели на верхотуре вязал бесконечные узлы, выравнивал и натягивал соломенные дорожки. Разговоры стихли, но работа медленно и уверенно двигалась вперед. Перекусив в обед и слегка передохнув, мы снова бросились вязать солому и с трудом, но до вечера закончили крышу. Слегка промахнулся я с трудовыми ресурсами: надо было семерых брать. Если бы не активная помощь местного населения, мы бы сами не справились. Притащив на радостях недопитый бочонок с вином, пустили кружку по кругу в честь трудовой победы. Как раз по кружке всем и хватило. Потом разбрелись по хатам вечерять и спать. Утром можно бы было подольше поваляться, но дурацкая привычка вставать в бешеную рань, едва начинает сереть небосвод, заложенная в каждую клеточку Богданова тела, согнала с кровати и вынесла меня во двор делать разминку и основной комплекс упражнений. Помахав руками и ногами, схватил клинки и выполнил те немногие связки, которые знал, постепенно увеличивая темп до предельно возможного. За этим с восхищением наблюдал вышедший во двор Андрей. — Ловко у тебя получается — кто тебя учил? Тут пришлось вновь рассказать о явлении святого Ильи и о том, что он взял надо мной шефство. Его это не особо удивило — видимо, уже слышал эту историю от односельчан. Слово за слово, и мы перешли к тренировочному бою. Вручив ему свой круглый щит и палку подходящей длины, сам вооружился двумя палками и начал его гонять. Сначала дело шло совсем плохо, но потом я ему растолковал, что воина, вооруженного двумя клинками, нужно воспринимать и биться с ним так, как ты бился бы с двумя противниками. Суть любого перемещения должна приводить к тому, что соперник может атаковать тебя лишь одним клинком. Как только он научился следить за моими ногами и двигаться в нужную сторону, дело пошло веселее, но все равно скорости и проворности ему явно не хватало. Та же история: отец готовил его к бою на коне, по земле опыта передвижений не хватало для реального боя. Поддался ему пару раз, и мы, довольные друг другом, взяли взаимные обязательства: он будет меня натаскивать в основах конного боя, а я его, соответственно, пешего. Про свои далекоидущие планы на ближайшую летнюю военную кампанию рассказывать не стал. Сперва нужно было найти подходящее место, дооборудовать его, убедить атамана, что это реально и что из этого будет толк, а уж потом следовало посвящать в это Андрея и остальных пацанов. Отсыпав им монет и проводив, запряг возы, взял в помощь младшего Стефиного сына Петра, загрузили инструмент и поехали в лес искать и грузить дрова. За дровами было ехать не в пример ближе, чем у нас: плотность населения здесь была значительно ниже, поэтому до обеда успели привезти два воза. Суббота — короткий день, после обеда решил заняться личными делами. Натянул тетиву на самострел, прицепил к ветке ближайшего дерева мешок соломы на уровне живота, нарисовал на нем несколько концентрических кругов с центром на уровне пупка воображаемого противника. Еще тогда, когда придумывал условия дуэли, понял, что самое трудное — убрать с пути полета стрелы низ живота. Это по горизонтали, по вертикали легко, но без толку. Подпрыгнуть не успеешь, а присядешь — получишь стрелу не в живот, а в грудь или в лицо. Как говорится, на окончательный диагноз не повлияет. Значит, нужно бить в живот. Отмерив шестьдесят шагов, начал пристреливаться с этого расстояния и, начиная с пятого выстрела, стал класть стрелы достаточно близко от центра. Это было хорошо, что даже на таком расстоянии самострел обеспечивал высокую кучность стрельбы. Плохо было другое. При определенной сноровке, засекши момент выстрела, увернуться от стрелы было по силам любому хладнокровному воину. Все-таки полсекунды или чуть больше — время вполне достаточное. Поставив Петра в метре от мешка, дал ему задание: как увидит выстрел, отклониться, присесть, сделать любое движение. За это пришлось пообещать, что в воскресенье поучу его стрелять. Очень скоро стало понятно, что, если явно показывать выстрел, прижать приклад, прицелиться и выстрелить, выстрел засекается и на него можно среагировать. Если изначально начинать двигаться, прижав приклад к плечу и делая вид, что прицеливаешься, уловить момент выстрела по движению плеч лука на расстоянии в шестьдесят шагов практически невозможно при любом зрении. А не уловив момента выстрела, уйти от стрелы нереально. Тут у меня появлялась значительная фора, поскольку выстрел из лука скрыть было невозможно, а удерживать боевой лук в натянутом состоянии могут только в Голливуде. Осталось несколько дел. Тупые стрелы у меня изготовлены под вес бронебойных. Стреляться мы будем срезнями — стрела тяжелее, полет другой. Нужно сделать пару тупых стрел под вес срезня и на них тренироваться. И нужно тренироваться стрелять в качающийся мешок. Соперник, как и я, стоять на месте не будет. Тетка Стефа позвала нас мыться, и мы с Петром, собрав стрелы, двинули в хату. Сначала тетка Стефа помыла голову Петру и терла ему спину, потом то же проделала со мной. Чувствовать себя маленьким мальчиком и светить голой задницей было как-то неловко, но отгонять ее было бы глупо — все равно все в одной хате толчемся, да и самому мыть спину было неудобно. Потерши мне спину суконкой, тетка Стефа заявила, что я уже здоровый хлопец и что меня скоро пора женить. Не знаю, что привело ее к такому выводу, но опытной женщине надо верить на слово. Этой ночью всем не спалось, меня обуревали мысли, как мне половчее подстрелить того злобного татарина, который на меня взъелся, и как правильно использовать хлопцев Богданова возраста в борьбе с татарскими агрессорами. Под эти мысли потихоньку заснул, мне снилась дуэль, на которой моя стрела летит мимо, татарин в упор пускает стрелу, и она бьет меня в грудь, пронзая насквозь. Не могу дышать, кровь заполняет легкие, грудная клетка отказывается подыматься, удушье начинает цепкими пальцами сдавливать грудь, и вдруг со стороны слышится чей-то голос, меня тормошат, и, проснувшись, с сипением вдохнув живительного воздуха, в полной темноте услышал над собой обеспокоенный голос Стефы: — Что с тобой, Богдан? — Сам не знаю. Как сон приснится страшный, грудь давит, дышать не могу, тетка Мотря сказала, надо на ночь дымом немного подышать, а я забыл, ты иди ложись, я сам все сделаю. Расслабился я: у атамана были все удобства — один в кухне, шамань хоть всю ночь, а эту пару ночей пропустил, не хотел внимания привлекать. А ведь свежих листочков заготовил, скрутил и с собой привез. Хотелось как лучше, а получилось как всегда. — Напугал ты меня — не засну теперь, я возле тебя побуду. — Стефа пошла стелить свободную лавку, стоящую рядом, на которой спал Андрей. В полной темноте, на ощупь, нашел в сенях, в торбе, свою заначку, отодвинул заслонку в печи и, повернувшись спиной, надышался ядовитого дыма. Стефа, пододвинув свободную лавку, легла возле меня. Она пришла к четырнадцатилетнему парню, приглянувшемуся ей, пришла, потому что уже шесть лет живет одна, потому что каждому хочется хоть немного тепла, хоть иногда сдуть пепел, покрывший жар твоего сердца, проснуться счастливым и запомнить это утро. Я рассказывал ей грустную сказку о хлопце, любившем девушку, он торопился на свидание и старался побыстрее поделать все дела по хозяйству. Перед его взором было только ее лицо, ее глаза. Когда побежал он с ведрами к колодцу, то не заметил бабушки, и перешел он ей дорогу с пустыми ведрами. А то не бабушка шла по дороге, а его судьба. И получилось, что перешел он дорогу с пустыми ведрами своей судьбе. А как побежал хлопец на встречу со своей любимой, то не нашел ни ее, ни дома, в котором она жила. Спрашивал он у людей, да не знал никто. Тебя, говорят, знаем, рос ты у нас на глазах, а девушки такой и дома такого не было здесь отродясь. Приснилось все это тебе, нет этой девушки на этом свете. И ходит с тех пор хлопец по свету, ищет свою судьбу, чтобы прощения у нее попросить за невнимание свое, ищет свою любимую, чтоб увидеть глаза ее ясные, а найти не может… Она слушала меня, превратившись на несколько минут в ребенка, который живет в каждом из нас, вздохнула и сказала с грустью в голосе: — Чудной ты, Богдан, и носишь под сердцем тяжесть большую, не пойму я. В твои годы сердце легким должно быть, радостным, как весеннее утро. Радуйся, пока молодой, потом уже не сможешь. Поцеловав ее теплые, мягкие губы, гладил ее распущенные волосы. — Лед у меня на сердце, когда растает — сам не знаю. Я приеду к тебе, если живой буду, сразу после летнего похода, стодолу и сарай у тебя еще перекрывать надо, еще хуже солома, чем та, что мы сняли. Но даст Бог, простоит еще год. Так что готовь солому, той, что осталась, не хватит. Может, веселее у нас тогда разговор выйдет, не буду тоску на тебя нагонять. — Дай-то Бог. Весело с тобой, когда ты не тоскуешь. За эти дни светлее у нас на хуторе стало, а то собачимся друг с другом — хоть бери да к детям тикай. Да только кто меня ждет и кому я нужна… — Обещаю, что приеду, может, и раньше наведаюсь. Привезу Петру в подарок самострел такой, как у меня, будет на охоту ходить. И с Нестором поговорю: пусть учит племянника казацкой науке, все одно больше ничего делать не хочет. — Не нужна моему сыну та наука, ишь, чего надумал, — окрысилась сразу Стефа, отодвигаясь. — И не появляйся больше здесь у нас, не нужны нам твои самострелы, видеть тебя больше не желаю. — Не дури, мать. Вырастет — проклянет тебя и твою любовь загребущую. Уйдет, и не увидишь его больше. Вон старший уже сбежал от тебя подальше и казакует, ничего с ним не сделалось. Знаю все, что ты мне скажешь: как рожать трудно и растить, — только от смерти не сбежишь, рано или поздно каждого догонит. Разница только в том, кого она догонит — свободного казака, который ни перед кем шапки не ломал, только перед ликом Господа, по своей воле, или раба, согнутого перед всеми. Разрыдавшись, женщина ушла спать обратно на свою лавку. Сон не шел, и хоть я знал, что прав на все сто и нет другого пути, но чувство вины не оставляло. Имеешь ли ты право звать других за собой? Или еще хуже — посылать одних на верную смерть, чтоб спасти других, а самому не идти, даже если сердце рвется на части, потому что твое место не с ними и кроме этих жизней на тебе ответственность за сотни или тысячи других. Эти вопросы столь же бессмысленны, как и сотни других, на которые нет ответов. Смысл имеет только чувство вины, боль в сердце, слезы в глазах, потому что только они отличают человека от мерзавца. Поступки у них будут совершенно одинаковы, вызванные жестокой действительностью, только один будет спасать свою шкуру, ну и кого еще удастся спасти, чтобы ее прикрыть, а второй — в первую очередь других. И не факт, кто спасет больше. Негодяй, не отягощенный моралью, может принять более правильное, пусть более жестокое решение, а человек — ошибиться. В результате негодяй спасет больше жизней. Так кто из них в таком случае негодяй? В размышлениях над этими непростыми вопросами прошло несколько следующих дней. По ходу дела мы с Петром расстреливали качающийся мешок с соломой, учились в движении ловить цель на мушку и попадать, пилили с ним или со Стефой дрова на зиму. В среду к обеду все дела были закончены, и можно было смело отправляться обратно. Нагрузив своих коней, попрощавшись со всеми, заехал проститься к Нестору и его сыну. Предложил ему переночевать у моих, если приедет в четверг вечером. Выехав на знакомую тропинку, направился в село, но далеко не уехал — попал в засаду. Из-за дерева вышла Стефа и перегородила дорогу: — Погоди, Богдан, слезь на миг, а то расстаемся не по-людски. Ничего, кроме добра, я от тебя не видела, а обидела зазря. И до тебя посылал атаман мне казаков в помощь, но ты первый, кто помогать приехал, а не вдову на кровати повалять. Не держи обиды за то, что наговорила. Подойдя к ней, обнял ее за плечи и прижал к себе. — Дурницы это все. Ты — мать, ты должна оберегать свое дитя. — Одного уже оберегала, ты прав был: сбег он от меня подальше, два дня конем ехать. Передавали, внук у меня родился, а я и не видела его еще… Приезжай, Богдан, и самострел Петру вези, на все воля Божья, что суждено, от того не убережешь. Мы все тебя ждать будем. — Жив буду — приеду. На праздники к вам приеду колядовать. А хочешь, к сыну твоему старшему в гости потом поедем, внука повидаешь. — А что люди скажут? Что разъезжает старая… с парубком, который ее сына моложе. Нет, Богдан, к сыну я сама поеду.