– Что-что? – Ты плохо ходишь в туалет? У тебя трудное опорожнение? – Господи помилуй, Джонни, что ты несешь?!. – У тебя плохое настроение, Лин. Обычно оно совсем не такое. Может быть, проблема с трудным опорожнением, я думаю? – Нет! – простонал я. – А-а, тогда, наверно, с чересчур частым опорожнением? – В прошлом месяце у него три дня было очень частое опорожнение, – вступила в разговор одна из соседок в дверях. – Муж говорил, что Линбаба ходил опорожняться три или четыре раза каждый день, а потом еще три или четыре раза ночью. – Да-да! – подхватил другой сосед. – Я помню. Он такую боль при этом испытывал и такие рожи строил, йаар! Можно было подумать, что он ребенка рожает. И это было очень жидкое опорожнение, громкое и быстрое – все равно как пушка выстреливает в День независимости. Бабах! Вот как! Я порекомендовал ему пить чанду и опорожнение стало густым, и цвет получился хороший. – Это хорошая мысль, – одобрил Джонни. – Пойдите приготовьте чай чанду, чтобы у Линбабы улучшилось опорожнение. – Не надо мне никакого чая! – взорвался я. – У меня нет проблем с опорожнением! Я вообще не успел еще произвести какое-либо опорожнение. Я просто до смерти хочу спать. Оставьте меня в покое, ради всего святого! Ну вот. Я закончил. С рукой, надеюсь, все будет в порядке, Амир. Но тебе надо сделать укол против столбняка. – Не надо, Линбаба. Я уже делал укол три месяца назад, после последней драки. Я промыл рану еще раз и засыпал ее обеззараживающим порошком. Наложив поверх всех двадцати шести стежков свободную повязку, я велел Амиру не мочить ее и прийти ко мне через день на проверку. Он попытался всунуть мне деньги, но я не взял их. Никто в трущобах не платил мне за лечение. Но тут я отказался не только из принципа, но и потому, что испытывал совершенно необъяснимую злость – на Амира, на Джонни, на самого себя. Я приказал Амиру убираться на все четыре стороны, и он, прикоснувшись к моей ступне, задом выбрался из хижины, получив на прощание еще один подзатыльник от Джонни. Не успел я убрать хижину после операции, как ворвался Прабакер и, схватив меня за рубашку, стал куда-то тащить. – Как хорошо, что ты не спишь, Линбаба! – воскликнул он, с трудом переводя дыхание. – Мы не потратим время на то, чтобы разбудить тебя. Пошли скорее! – Куда еще, черт побери?! Оставь меня, Прабу, мне надо что-то сделать с этим беспорядком. – Некогда делать беспорядок, баба. Пошли скорее, пожалуйста, и никаких проблем. – Еще какие проблемы! Я никуда не пойду, пока ты не объяснишь мне, в чем дело. Это мое последнее слово. – Ты абсолютно обязательно должен пойти, Лин! – настаивал он, продолжая тянуть меня за рубашку. – Твой друг попал в тюрьму! Ты должен ему помочь. Выскочив из хижины, мы по узким, утопающим в темноте трущобным закоулкам выбрались на транспортную магистраль. Возле отеля «Президент» мы поймали такси и помчались по пустынным и молчаливым улицам мимо колонии парсов, причала Сассуна и Колабского рынка. Прабакер остановил такси около полицейского управления Колабы, прямо напротив «Леопольда». Ресторан в этот час был, естественно, закрыт, металлические ставни спускались до самой земли. Он казался неестественно тихим, как будто, затаившись, обделывал какие-то темные делишки. Мы с Прабакером прошли через ворота во двор полицейского участка. Сердце мое билось учащенно, но внешне я был спокоен. Все здешние копы говорили на маратхи – это было непременное условие приема на работу, – и я понимал, что мое знание языка будет для них приятным сюрпризом и оградит меня от лишних вопросов – если у них нет особых причин подозревать меня. Тем не менее я вступил на вражескую территорию и мысленно заталкивал тяжелый сундук с запертым в нем страхом в самый дальний угол своего чердака. У подножия длинной металлической лестницы Прабакер тихо объяснил что-то хавалдару, полицейскому констеблю. Тот кивнул и отошел в сторону. Прабакер кивнул мне, и мы поднялись на площадку второго этажа, где уперлись в тяжелую железную дверь с окошком, забранным решеткой. За ней появилось лицо полицейского, которое повело большими карими глазами влево и вправо, после чего дверь открылась. Мы вошли в помещение, служившее своего рода приемной, в которой стояли письменный стол, металлический стул и бамбуковая кушетка. Открывший нам полицейский был в эту ночь дежурным по участку. Перекинувшись парой слов с Прабакером, он грозно уставился на меня. Это был высокий человек, с выпирающим брюшком и свирепо ощетинившимися усами, тронутыми сединой. За его спиной был дверной проем, перекрытый висевшей на петлях решеткой. Из-за решетки на нас с крайним любопытством взирали с десяток арестованных. Стражник, повернувшись к ним спиной, протянул руку. – Он хочет, чтобы ты… – начал Прабакер. – Знаю, – прервал я его, залезая в карман джинсов. – Чтобы я дал бакшиш. Сколько? – Пятьдесят рупий, – сказал Прабакер, широко улыбаясь полицейскому. Зацапав бумажку, коп подошел к решетке. Мы последовали за ним. С другой стороны решетки, несмотря на поздний час, уже собралась толпа. Люди оживленно переговаривались, пока полицейский не заставил их замолчать, пронзая одного за другим своим грозным взглядом. Затем он подозвал меня. Толпа за решеткой расступилась, и передо мной появились две фантастические фигуры. Это были синекожие дрессировщики медведя Кано, которых Абдулла присылал вместе с ним к нам в трущобы. Схватившись за прутья решетки, они стали так быстро и возбужденно тараторить, что я успевал улавливать не больше одного слова из четырех или пяти. – В чем дело, Прабакер? – спросил я, тщетно пытаясь что-нибудь понять. Когда он сказал мне, что мой друг попал в тюрьму, я решил, что речь идет об Абдулле, и теперь искал его глазами позади толпы арестантов. – Вот же твои друзья, Лин, – сказал Прабакер. – Ты разве не помнишь? Они приводили Кано, чтобы ты мог с ним обняться. – Разумеется, я помню их. Ты притащил меня сюда, чтобы я повидался с ними? Прабакер поморгал, затем посмотрел на лица дрессировщиков и полицейского. – Да, Лин, – ответил он спокойно. – Эти люди хотели поговорить с тобой. Ты… ты хочешь сейчас уйти? – Да нет, я просто… Не имеет значения. Но что им нужно от меня? Я не могу разобрать, что они говорят. Прабакер попросил их объяснить, чего они хотят, и они стали громко и взволнованно рассказывать свою историю, вцепившись в решетку, как будто это был спасательный плот в открытом море. Прабакер велел им успокоиться и говорить медленнее, а сам стал переводить мне их слова: – Они говорят, что остановились около Нейви-Нагара и встретили там других дрессировщиков еще с одним медведем, очень худым и печальным. Они говорят, что эти дрессировщики обращаются со своим медведем без всякого уважения, они бьют его хлыстом, и медведь плачет, потому что ему больно. Дрессировщики опять разразились длинной взволнованной тирадой. Прабакер кивал, слушая их, и открыл рот, приготовившись переводить. Толпа любопытных арестантов возрастала. За решеткой начинался коридор, с одной стороны которого располагались зарешеченные окна, с другой – помещения для заключенных, откуда они в данный момент и высыпали. У решетки скопилось не меньше сотни человек, завороженно слушавших рассказ дрессировщиков. – Эти дрессировщики били своего медведя очень сильно, – переводил Прабакер, – и не переставали бить его, даже когда он плакал. А ведь знаешь, это был медведь-девочка! В толпе у решетки при этом сообщении послышались возгласы, исполненные гнева и сочувствия медведю. – Тогда наши дрессировщики стали очень расстроенные из-за этих других дрессировщиков, которые били медведя. Они пошли к ним и сказали, что не надо бить никаких медведей. Но те дрессировщики были очень плохими и сердитыми. Было много крика, толкания и нехороших обзывательств. Те дрессировщики обозвали наших разгнездяями. Наши обозвали тех раздолбаями. Плохие дрессировщики обозвали наших размандяями. Наши обозвали их долбогрёбами. Те обзывали наших и растакими и рассякими, а наши тоже говорили тем много разных ругательств… – Ясно, Прабакер, давай ближе к делу. – Хорошо, Лин, – сказал он, внимательно слушая дрессировщиков. В переводе наступила длительная пауза. – Ну так что же они говорят? – не выдержал я. – Продолжают называть разные ругательства и обзывательства, – ответил Прабакер, беспомощно пожав плечами. – И знаешь, там есть среди них очень замечательные. Перевести их тебе? – Не надо. – Ладно, – сказал он наконец. – В конце кто-то позвал полицию, и после этого началась большая драка. Он опять замолчал, слушая, как развивались события дальше. Посмотрев на охранника, я увидел, что он внимает этой саге с не меньшим интересом, чем остальные. При этом он жевал пан, и колючки его усов прыгали вверх и вниз, подчеркивая особо примечательные моменты. Внезапно арестанты взорвались восторженным ревом в связи с тем оборотом, какой приняли события; охранник вторил им с таким же восторгом. – Сначала в этой большой драке побеждали плохие дрессировщики. Это была настоящая битва, Лин, совсем как в «Махабхарате». У тех нехороших парней были друзья, которые тоже сражались кулаками, ногами и шлепанцами. И тут медведь Кано очень огорчился. Как раз перед тем, как пришла полиция, он тоже стал драться, чтобы помочь своим дрессирующим его друзьям. И драка очень быстро кончилась. Он покидал тех парней налево и направо. Кано очень хороший бойцовый медведь. Он побил этих плохих дрессировщиков и всех их друзей и дал им большую взбучку. – И тут этих синих парней арестовали, – закончил я за него. – Печально говорить, но так, Лин. Их арестовали и обвинили в разрушении покоя. – Ясно. Давай поговорим с копом. Мы втроем отошли к голому металлическому столу. Люди за решеткой напрягали слух, пытаясь разобрать, о чем мы говорим. – Как будет на хинди «поручительство», Прабу? Выясни у него, не могут ли они освободить этих парней под поручительство. Когда Прабакер спросил дежурного об этом, тот покачал головой и сказал, что это исключено. – Тогда, может быть, мы заплатим штраф? – спросил я на маратхи; под «штрафом» повсеместно подразумевалась взятка полицейскому. Дежурный улыбнулся, но опять покачал головой. Во время драки пострадал полицейский, объяснил он, и от него ничего не зависит. Бессильно пожав плечами, я сказал дрессировщикам, что не могу освободить их ни под поручительство, ни за взятку. В ответ они затараторили на хинди так быстро и неразборчиво, что я совсем ничего не понял. – Нет, Лин! – расплылся в улыбке Прабакер. – Они не беспокоятся о себе. Они беспокоятся о Кано! Он тоже арестован, и они очень тревожатся об их медведе. Они хотят, чтобы ты позаботился о нем. – Медведь тоже арестован? – спросил я полицейского на маратхи. – Джи, ха! – ответил он, гордо встопорщив усы. – Да, сэр! Медведь находится под стражей на первом этаже. Я посмотрел на Прабакера, он пожал плечами. – Может быть, нам посмотреть на медведя? – предположил он. – Я думаю, мы обязаны посмотреть на медведя! – ответил я. Мы спустились на первый этаж, где нас провели к другим камерам, находившимся под теми, где содержались арестованные. Здешний охранник отпер нам одну из дверей, и мы увидели Кано, сидевшего в темной и пустой камере. В одном из углов в полу была проделана дыра, служившая туалетом. Медведь был в наморднике; его шею и лапы обмотали цепями, тянувшимися к оконной решетке. Он сидел, привалившись спиной к стене и вытянув перед собой задние лапы. Выражение у него было растерянное и очень печальное – вряд ли можно было как-либо иначе описать то, что было написано у него на морде. Он издал протяжный душераздирающий вздох. Обернувшись к стоявшему позади меня Прабакеру, чтобы задать ему вопрос, я увидел, что лицо его скривилось и он плачет. Не успел я и рта раскрыть, как он направился к медведю, оттолкнув охранника, пытавшегося ему помешать. Подойдя к Кано с распростертыми объятиями, он прижался к нему, положив голову ему на плечо, и стал ласково гладить его косматую шерсть, что-то утешительно приговаривая. Я обменялся взглядом с охранником. Тот вытаращил глаза и ошеломленно покачивал головой. Прабакер явно произвел на него впечатление. – Я первый сделал это, – неожиданно для себя самого похвастался я на маратхи. – Несколько недель назад. Я первый обнимался с медведем. Охранник презрительно скривил губы: – Ну да, рассказывайте! – Прабакер! – позвал я своего друга. – Кончай обниматься, надо что-нибудь сделать с этим. Он оторвался от медведя и подошел ко мне, утирая слезы ладонью. Вид у него был настолько несчастный, что я обнял его за плечи, чтобы утешить.