— Я хотела рассказать тебе про эту картину еще до выставки, но так и не дозвонилась до тебя. Надеюсь, ты не против. Или, думаешь, зря я это сделала? Ведь мы с тобой считай что и незнакомы… Я покачала головой. — Мне нравится. Ты меня только раз и видела, а так хорошо получилось… — Знаешь, я тогда прямо как с цепи сорвалась. Хотела попросить тебя попозировать, но не дозвонилась. Поэтому Эгиль одолжил мне твою фотографию. Анита зажала подол платья между ногами, и мне показалось, что, пока мы не виделись, она чуть пополнела. — Вот это наглость! — Я расхохоталась. — Мне пора возвращаться, — сказала Анита, — но я ужасно рада, что ты пришла, честно. — Она заправила за ухо локон. — Слушай, на следующей неделе Бирк уходит в море. У него вахта четыре недели, а потом он четыре недели отдыхает. — Бирк? Она отмахнулась. — Когда он уедет, я останусь одна. Не хочешь мне тогда для новой картины попозировать? Может, на этот раз еще лучше получится… Я подумала о картине там, внутри, — темные, словно процарапанные глаза… Кажется, она добавила туда красной и белой краски? Как так вышло, что глаза смотрелись одновременно живыми и мертвыми? — Если у меня хватит смелости, — сказала я. Мариам Олесунн Вторник, 22 августа 2017 года Едва вода отступила, как я воткнула лопату и отправила порцию песка в желтое ведро. Волны обняли мои ноги. Сейчас не жарко, но и не холодно. Я похлопала по песку в ведре, утрамбовывая его, и перевернула ведро, так что получилась башенка на вершине четырех других песчаных башен. Стоя на коленях, Ибен усердно копала ров вокруг замка. На ней была белая панамка, голова опущена; девочка старательно копала песок, хотя волны то и дело разрушали плоды ее труда. Замерев, она сунула руку в выкопанную ямку и вытащила камушек. — Мама, смотри! Протянула камушек мне. Белый и гладкий. — Красивый, — похвалила я, — положим его сверху. Я вернула ей камень, Ибен взяла его и потянулась к замку. Ей четыре года. Она полна сил. А вот я устала, очень, очень устала, однако в то же время ужасно рада, что у меня есть Ибен… * * * Раздался пронзительный крик, и мир вокруг поменял цвет. Через пелену волн и светлых волос я смотрела на оклеенную цветастыми обоями стену. Я села в кровати, и меня захлестнула действительность. Ибен исчезла. Кто-то отнял ее у меня. За стеной Кэрон пыталась утихомирить орущего попугая. — Заткнись! Дур-рацкий попугай! — кричал попугай голосом, вероятно, похожим на голос покойного мужа Кэрол. Накануне вечером мы с Кэрол выпили вина, и теперь голова у меня тяжелая. Я обернулась и увидела, как потягивается Неро. Он сейчас толщиной с мою ногу, и такой длинный и тяжелый, что поднять его сразу и целиком я не могу. Хвост его свисает на пол, и его не видно. Я погладила его по спине, и меня потянуло к нему. Ни за что не поверила бы, что привяжусь к нему еще сильнее, чем прежде. Но теперь мы с ним так близки, что мне даже страшно. Я сунула руку ему под брюхо, чувствуя мощь его мышц, готовая взорваться от нежности. В доме Кэрол множество комнат. В коридоре на каждом шагу двери, прямо как в общежитии. Здесь она держит разных животных, которых законно или незаконно привозят в страну. Змей, ящериц, бойцовых собак. Я заглянула в одну из комнат. Кэрол, как раз бросавшая в аквариум корм, помахала мне. Волосы ее были забраны в длинный хвост на макушке, а на руках — длинные черные перчатки. Я прошла в ванную. Душевой шланг убран в сторону, в полной воды ванне плавает с десяток морских черепах. Они высовывали головы, наблюдали за происходящим и вдыхали воздух. Вчера Кэрол рассказала, как многие спрашивали, не ей ли достались пингвины, которых некоторое время назад выкрали из зоопарка в Олесунне. Рассказывая об этом, она, по обыкновению, громко смеялась. В шкафчике над раковиной я отыскала зубную пасту и посмотрела в зеркало. Всего за несколько дней я состарилась на десять лет. По радио на кухне играла слащавая поп-музыка. Кэрол стояла возле ближайшей к выходу плиты и, покачиваясь в такт песне, подогревала в кастрюле молоко. Короткими пальцами с обгрызенными ногтями она время от времени дотрагивалась до лица. Кэрол по-прежнему не накрашена, и за одеждой тоже не следит; грудь под широким серым свитером обвисла. И тем не менее, несмотря на поседевшие волосы, выглядела она замечательно. В молодости она всегда носила яркие цвета и густо красилась. Кэрол Холлоуэй, норвежско-американская актриса, в восьмидесятых игравшая в фильмах среднего пошиба. Потом она сошлась с норвежцем, родила от него и переехала в Норвегию. Кэрол показывала мне сделанные в те времена фотографии: на руках младенец, на лице слой макияжа, а в голове мечты о карьере актрисы. Когда мечтам пришел конец и вместо них появилось новое занятие, исчезла и потребность красоваться. Похоже, она была готова спокойно встретить старость, и лишние килограммы ее не волновали. — Отлично выглядишь, Кэрол. Она фыркнула. — Вот уж глупость-то. Она налила кофе из кофейника в две чашки и добавила в одну из них горячего молока из кастрюльки. Меня всегда поражало, что Кэрол держит в кухне две плиты. Одна из них, та, что дальше, совсем старая и, похоже, не используется. Кэрол обожает старые вещи. Стены тут украшены древней кухонной утварью и расписным фарфором. Смахивает на маленький музей. Я взяла чашку. С одной стороны на ней виднелась надпись «Мама» с нарисованными на буквах цветочками. Музыка стихла, и послышалась знакомая мелодия, возвещавшая о начале новостей. Исчезновение Ибен — все еще их основная тема, и какой-то свидетель якобы видел, как перед самым исчезновением она разговаривала с неким мужчиной. Полиция просит этого мужчину связаться с ними. От этой мысли внутри у меня похолодело. Мужчина. Ни слова о его внешности. Старый он или молодой. Высокий или низкий. Мужчина. А Ибен по-прежнему не нашли. Потом ведущий сменил тему. Мать Ибен никто не ищет. Мариам Линд. Может, это потому, что они все равно не знают, где меня искать, а может, Тур решил ничего им не сообщать… А если так, то сколько времени пройдет, пока они сами это выяснят? — Я должна забрать его, Кэрол. А вот и слезы. Я не впервые плачу в этом доме, но каждый раз удивляюсь сама себе. Словно в доме Кэрол во мне открывается что-то намертво запечатанное. Кэрол подошла ко мне и приобняла за плечи. — Ну будет, будет… Больше она ничего не сказала. Зато заговорила я. Фразы выплескивались небольшими порциями, словно преодолевая преграду. Я старалась облечь все впечатления последних дней в слова, дать им название. Размашистыми движениями Кэрол гладила меня ладонью по спине. Слезы мокрыми пятнами расплывались по ее свитеру. От Кэрол пахло сигаретами и еще чем-то сладковатым. — Хуже всего, — проговорила я, — что я думала, будто не люблю ее. Думала, что это игра. Что я притворяюсь. — Love is not a constant, dear[6], — сказала Кэрол, — и ты не всегда чувствуешь то же самое. Разве ты сама не понимаешь? — I am a pendulum[7], — я кивнула. Я — маятник, который колеблется от любви к разрушению. Я строю и ломаю. Охраняю, защищаю — и это лишь для того, чтобы в следующую секунду все разрушить. Когда ты видишь меня, то видишь ту, какая я есть, — заботливую, полную любви жену и мать, которая любит собственного мужа и ребенка. Это не игра, та женщина — тоже я, в не меньшей степени, чем другая, готовая сровнять все с землей, радующаяся разрушению семьи. Та, кого ты видишь, глядя на меня, — противоположность той, какая я есть. Реальность — притворство. Противостояние, где каждая из сторон не исключает собственной противоположности. — Могу я тебе помочь? — спросила Кэрол. — So tell me[8]. — Она выпустила колечко дыма. — Я хочу забрать с собой Неро. Без него я этого не переживу. — Я же сказала, что мне за него предлагали хорошие деньги. Они хотели сшить из его кожи куртку или что-то в этом роде. Хорошие деньги. Но я так с тобой ни за что не поступила бы. — Я так благодарна тебе, Кэрол… Я, разумеется, заплачу за него. Только скажи сколько. Кэрол взмахнула рукой с зажатой в ней сигаретой. — Я дам тебе отличную цену, дорогая. Отличную. И если захочешь вернуться, не стесняйся. Лив Олесунн Среда, 16 июня 2004 года Я уже решила было, что не дождусь, когда она наконец появилась на пороге. Она улыбнулась, обнажив неровные передние зубы. Светлые волосы непричесаны, лицо без косметики. На ней был белый топ, заляпанный краской. Живот выступал, и то, как Анита дотрагивалась до него, не оставляло сомнений: она беременна. — Как чудесно, что ты пришла, — сказала Анита. — Я как раз одну картину заканчиваю… Пойдем наверх? Когда она повернулась, коротковатый топ пополз наверх, так что стало видно татуировку на спине. По винтовой лестнице я поднялась за Анитой на второй этаж, в комнату, оборудованную как мастерская художника. Возле единственного окна стоял мольберт. На столе валялись тюбики с краской и кисти. На стенах висели обрывки холста с самыми разными набросками: лесные пейзажи, животные, ее автопортреты или портреты других людей. Я подошла поближе к портрету мужчины с коротко стриженной черной бородой, черными волосами и черными бровями. Рукава рубашки были закатаны, а руками — сильными, накачанными и волосатыми — он упирался в бока. Этого мужчину я видела рядом с Анитой на выставке. — Бирк терпеть не может позировать, — она рассмеялась, — а это тот редкий случай, когда я его все-таки уломала. В глазах у него было что-то жестокое, словно он скрывал черты характера, о которых лучше не знать. Может, в картине пряталась тайна их отношений? — Ты молодец, — сказала я. Анита покачала головой. — Он на этой картине вышел старше, чем есть на самом деле. И разозлился из-за этого. Сказал, что тут гибрид его самого и моего отца. — Она опять засмеялась, но с обидой. Я повернулась к следующей картине. Это был автопортрет Аниты, полураздетой, с беззащитным взглядом.