— Скучища дикая. И это еще слабо сказано. Следующее лето будет лучше. Тогда поеду по Штатам кататься. Голливуд, Лас-Вегас, Мемфис, Чикаго, Нью-Йорк… Я засмеялась. — Ты просто ходячее клише, я и забыла… Значит, папаша решил больше гайки не закручивать? Его синие глаза впились в меня. — Прости, — сказала я, — привычка. — Ответ — нет, — проговорил он, — но это и неважно. У меня появилась идея получше. Я расхохоталась. — То есть ты даже план придумал? Эгиль огляделся, встал и подошел к моему креслу. — Я ограблю папашу, — прошептал он, — вот что я придумал. — Серьезно? Эгиль наградил меня широкой белоснежной улыбкой. — Серьезнее я еще не бывал, — сказал он, — я об этом с детства мечтаю. Этот ушлепок еще раскается во всем, что наворотил. Давай со мной? Я молча смотрела на него. — Соглашайся! Ну давай же, бабла срубим охрененно! I was a poor nigga, now I’m a rich nigga[9]. Сечешь? Это же охренеть как круто! — Ты, похоже, и правда охренел, Эгиль. — Почему ты теперь такая зануда? — Ты поэтому сюда приперся? Он вздохнул. — Вообще-то Ингвар тоже не прочь, но его я задействовать не хочу. Он теперь все время обдолбанный ходит. И еще бухать начал, а это хуже всего. Из-за эпилепсии его теперь и оставлять-то одного страшно, как он напьется. Дэвид говорит, с ним связываться глупо, и тут я согласен. — Ты чего, теперь с Дэвидом Лорентсеном тусишь? — А почему бы и нет? — Значит, помощники для ограбления папаши у тебя уже есть, а ты просто хочешь утянуть за собой в тюрягу побольше народа? — Утянуть к богатству, ты это хотела сказать?.. Ну что, ты со мной? Я покачала головой. — Меня задействовать тоже не выйдет. Мемуары рептилии Переползая через ее спящее тело, я вспоминал, как в детстве преодолевал преграду в виде материнской спины. Мне казалось, что на другой стороне меня ждет целый мир. Я переполз по ногам на живот. От крошечных капель пота ее кожа была соленой. Добыча без шерсти вкуснее всего. Языку ничто не мешает добраться до кожи, а тепло ощущается острее. Однако она в жертвы не годилась — чересчур крупная, а я по сравнению с ней маленький. Сколько бы ни пытался вытянуть свое бедное тело, я едва дотягивался ей до икр. Во сне ее лицо помертвело. Лишь дыхание и тепло свидетельствовали о том, что она жива. Я подобрался к ее уху, тесно прижался и дотронулся языком до тонкой мочки уха, горькой от ушной серы. Отдернул язычок и, полежав неподвижно, открыл рот. И тихо зашептал. Я нашептывал те несколько слов, которые выучил, слушая людей. Я шептал «еда» и «охота». И еще одно слово. «Добыча». Слова мне нравились, однако звук был тихий, и мое собственное ухо его не улавливало. Тем не менее я знал, что способен издавать звуки, потому что ее ухо подрагивало. Мышцы на лице слегка подергиваются. Дыхание сбивается. На коже появляются мурашки. Днем я выжидал. Не выспавшись, она делалась нервной. А потом старалась держаться подальше от других людей, ближе ко мне. Запиралась в комнате и предавалась своим одиноким развлечениям. И открывала рот, словно собираясь шипеть, хотя ни недруга, ни друга рядом не было. Спустя несколько дней начиналась следующая фаза. Женщина просыпалась по ночам и смотрела на меня. Она шипела что-то мне в ответ. И тогда я понимал, что осталось недолго. Вскоре я обовьюсь вокруг сочного зверька. Зверька либо слишком маленького, чтобы сбежать, либо прирученного людьми. Такую добычу поймать несложно, но когда их сдавливаешь, они пульсируют, да и на вкус мясо и кровь у них свежие. Слово «инстинкт» я выучил от людей. Они обозначают им то, что делают другие животные, словно сознанием обладают лишь сами люди, а другие животные руководствуются инстинктами. И тем не менее мои поступки в отношении нее были осознанными, зато ею управляли инстинкты. Лив Олесунн Суббота, 15 февраля 2005 года Я уткнулась в мягкий живот Аниты, ставший после родов почти плоским. Она хихикнула и заерзала. Под лифчиком, который она не хотела снимать, набухли груди. Анита говорила, что они болят и наливаются. Когда я дотронулась до них, она отстранилась, встала и накинула халат. Подойдя к кроватке, взглянула на Аврору — та негромко всхлипнула. Девочка плакала всю ночь. Ее крик до сих пор отдавался у меня в ушах. А вот Анита, похоже, привыкла. По крайней мере, она терпеливо сносила его — спокойно расхаживая, утешала и укачивала малышку. Наверное, матери такой и полагается быть, всецело поглощенной собственным ребенком. Сама я взяла черную пуделиху и пошла гулять с ней вокруг дома, благодарная за возможность побыть в тишине. Я бродила по снегу, и мне казалось, что пуделиха вынюхивает своих щенков, хотя, скорее всего, она уже давным-давно их забыла. С того дня, как я прошлым летом принесла Неро щенка, никакой живности он больше не видел. Тот мой поступок непростителен. И Анита никогда об этом не узнает. Она расхаживала по комнате с полусонным младенцем. Головка девочки была покрыта темными волосиками. Малышка успокоилась, а вот ночью даже покраснела от крика и смахивала на маленькое орущее чудовище. Я вдруг поняла, что каким бы желанным ни был ребенок, ты вовсе не обязательно будешь его любить. — Ты чувствуешь разницу? — спросила я. Анита удивленно улыбнулась. — В чем? — В тебе самой. Ты изменилась после того, как стала матерью? Она перевернула Аврору на живот и положила ее на матрас. — Не знаю. Я об этом не думала, но вообще, наверное, изменилась. Не сразу после родов, а постепенно. — И что именно поменялось? — Теперь важна не я. Раньше на первом месте была я, и никто больше. А теперь главная — Аврора. Девочка дергала руками и ногами, словно силилась понять, как же ей сдвинуться с места. — Наверное, это приятно, — сказала я. — Да, не скажу, что мне опять хочется все время думать про Аниту. — Она рассмеялась. — Я вроде как стала мудрее. Я подумала о собственной матери — или о той, кто утверждал, будто она моя мать. Что же с ней-то не так? Как ей удалось избежать подобных изменений? — Надо только решить, что делать с Бирком, — Анита помрачнела, — если у меня сил хватит. — То есть ваш уговор с ним больше не действует? Она пожала плечами. — Раньше действовал. То есть это мне так казалось. А сейчас до меня дошло, как это называется. Проституция. И саморазрушение. Я оглядела величественную спальню, обшитую лакированными панелями из темного дерева, с окнами в скошенной крыше. Анита говорила, что дерево старое и ухаживать за ним сложно, однако смотрится оно красиво. Такое обычно говорят взрослые. Дом перешел к Бирку по наследству; он принадлежал к третьему поколению тех, кто живет в этом доме, а его мать, страдающая синдромом Альцгеймера, давно переселилась в дом престарелых. Значит, это бордель? А я — очередной клиент, еще один действующий уговор? — Ты тоже не все знаешь, — она скривилась, — но мне надо хоть кому-нибудь рассказать, иначе я просто не… Аврора приподняла головку и хрюкнула. Анита машинально наклонилась и положила малышку чуть иначе, хотя той, похоже, и так было неплохо. — Обещай, что не станешь меня обвинять? — Да с чего мне тебя обвинять? Убрав руки за спину, она расстегнула лифчик и, сняв его, положила на подушку. Груди у нее и впрямь набухли от молока, большие соски и тонкие вены особенно выделялись на бледной коже. Сильнее всего пострадала левая грудь — ее почти целиком покрывал зеленоватый синяк. — Остальные уже сошли, — пояснила Анита, — но тут он постарался. Ты бы это в самом начале видела… Я вытянула руку и дотронулась до синяка. От сердцебиения ее грудь подрагивала. — Он ужасно ревнует, — сказала Анита, — и жутко меня обвиняет. Утверждает, будто Аврора, вполне вероятно, не его дочь, хотя достаточно на нее посмотреть, и все сразу становится ясно. Он меня и к картинам ревнует. Говорит, мне надо завязывать с искусством, и тогда я, мало того, что стану счастливее, так еще и буду лучшей матерью Авроре. Я, мол, витаю в облаках и недостаточно хорошо забочусь о ней. Он много раз угрожал сжечь все мои краски и кисти. Не понимает, что картины — это часть меня. В картинах меня больше, чем в этом теле. Мольберт — мое сердце, краски — легкие, я не преувеличиваю.