Мариам Олесунн Среда, 23 августа 2017 года Я просыпаюсь — мне что-то давит на грудь. Неро прижимает голову к моему уху и лежит совсем неподвижно. Я изучаю чешуйки у него на голове, отверстия в его щеках, через которые он впитывает тепло окружающей среды, вечно открытые остекленевшие глаза, по которым никогда нельзя сказать, спит он или бодрствует. Его камуфляжный окрас очень пригодился бы свободному тигровому питону для охоты на суше, между камней и листвы. Но на полинялом голубом постельном белье его прекрасно видно. Когда я просыпаюсь в следующий раз, он лежит рядом со мной. Вытягивает свое длинное тело, разбуженный светом из окна. Я протягиваю руку и осторожно глажу его по спине, чувствую под пальцами жесткие чешуйки. Он стал огромным, больше меня. Я осторожно касаюсь его головы, и он поворачивается, реагируя на движение, пробует языком воздух. — Я знаю, куда мне нужно поехать, — шепчу я. — Я должна съездить к единственному человеку, который способен совершить нечто подобное. Мне так страшно… Я пытаюсь вдохнуть, борюсь с тошнотой, которая поднимается во мне при мысли о том, что мне нужно сделать. Я всегда была уверена, что никогда этого не сделаю, если я и не сомневалась в чем-то, то именно в этом. Но выбора у меня больше нет. На кухне Ингвар моет посуду. Из колонок гремит музыка. Я постукиваю по дверному косяку, и он оборачивается ко мне. — Кофе в кофейнике. Он кивает на голубой кофейник на столе. Я достаю из серванта чашку. — Ты сегодня дома? — Мне нужно кое-что развезти, но во второй половине дня буду дома. Дверь оставлю открытой, так что приходи и уходи, когда захочешь. — Он замолкает. — Если тебе нужна помощь с… чем-нибудь, то я вернусь и с удовольствием помогу тебе. Только скажи. По спине пробегают мурашки. Я вспоминаю тот вечер, когда здесь был Патрик. И как Ингвар разговаривал с ним, будто ничего не случилось. Не говоря уж о том жутком дне, когда он позвонил мне и разыграл эпилептический припадок. Ингвару доверять нельзя. Я здесь по единственной причине: этот дом, эта квартира что-то значат. — Мне не нужна помощь, — говорю я. * * * Усевшись в машину, я прикрываю глаза и вижу, как с неба вместо снега падает пепел. Может, сегодня случится конец света и ничего уже будет не нужно, и мне не придется ехать туда. В животе, в самой его глубине, все сжимается в комок, но я все-таки начинаю движение. Выезжаю на длинную дорогу, ведущую туда, к городу. Возможно, сегодня случится конец света. По улицам потечет кровь, на землю упадет метеорит… В скандинавской мифологии говорится, что во время конца света Змей Мидгарда, Ёрмундганд, выйдет из океана и проползет по всем землям и полям. Мне кажется, я вижу, как своим мощным телом он стирает с лица земли дома, фермы и учреждения. В конце света будет уже неважно, нашла я Ибен или нет и что именно с ней приключилось. Все мы будем страдать. Выезжая на шоссе, я прибавляю скорость. В середине дня ехать по этим дорогам очень приятно. Проезжаю мимо футбольного стадиона; когда я отсюда уехала, его только открыли. Еду дальше к Муа, сворачиваю к Суле. С того вечера я его не видела. Чувствую, как от мысли о его ледяном взгляде все тело начинает дрожать от страха. Я сворачиваю на обочину, перевожу дыхание. Сердце колотится о ребра. Закрываю глаза и представляю себе Змея Мидгарда, проползающего по этому шоссе, сбрасывающего с дороги все машины. У него еще есть время. Я отправляю запрос во вселенную, но, когда открываю глаза, передо мной по-прежнему шоссе, по которому знай себе мчатся по своим делам машины. Дом стоит на пригорке, недалеко от причала, куда пристает маленький паром до Олесунна. Паркуясь, я чувствую тошноту и жалею, что не позавтракала. Выхожу из машины и смотрю на дом. Подхожу к входной двери. Таблички с именем Шейе возле звонка нет; видимо, теперь у них новая система домофонов. Я высчитываю нужный этаж. Держу кнопку достаточно долго, хотя тело разрывается от нежелания делать это. Руе Олесунн Суббота, 16 апреля 2005 года Вечер за окном был окрашен в мерцающий синий — раз, два, три, вот и ночь. Где-то далеко бурчали голоса — какая-то передача по радио. Я сидел на табуретке в чужой гостиной; сосед предоставил ее в распоряжение полиции. Они привели меня сюда, когда поняли, что я родственник. На плечи мне накинули плед, словно пациенту в шоковом состоянии, но я его снял. На самом деле, мне было холодно. Телу было холодно, а лицо горело, будто огонь все еще сидел у меня в голове, в глазах, в мозгу. Когда я в последний раз подходил к окну, чтобы посмотреть на дом, вместо него остался лишь черный пустой каркас, похожий на сгоревшего паука. Вода, которой пожарные продолжали его заливать, превращалась в серый плотный дым. Она мне позвонила. За полтора часа до того, как я примчался сюда, она мне позвонила. Какое же отчаяние билось в ее голосе! Может, это знак, что ее там не было? Ведь тогда она позвонила бы пожарным, а не мне? Может, она сейчас в отчаянии, но где-то не здесь? Может, то, из-за чего она впала в отчаяние, уже прошло; может, это какая-то ерунда, над которой мы вместе посмеемся, когда встретимся? Ее ведь там нет. Может, случилось то, о чем мы все время слышим, — люди, которые должны были быть на месте происшествия, но по какой-то случайности их там не оказалось? Сели не на тот автобус, замешкались по дороге, забыли что-то и очень вовремя вернулись… Такое же все время происходит, это совершенно обычная ситуация. Конечно, все равно это трагедия. Дом сгорел, все вещи — тоже. Картины, которые Анита нарисовала за все эти годы и которые заполняли ее сгоревшую мастерскую. Все стены были увешаны рисунками и набросками — она ведь была такой талантливой… Недостаточно, чтобы зарабатывать этим на жизнь, это правда, но очень талантливой. А теперь все сгорело, совсем все. Трагедия… Но если она окажется живой, то нарисует новые. Когда Анита бросила изучать маркетинг — а за обучение я отвалил немалые бабки — и решила стать художницей, я пришел в ярость. Она все еще не понимала, как глупо идти по жизни без постоянного источника дохода. Она хорошо рисовала, но это можно делать в свободное от прибыльной работы время. А Ингрид, конечно, ее поддержала. Последний раз, когда я ее видел, она с таким упоением рассказывала, какая талантливая у нас дочь, как замечательно, что у нее есть Бирк, в его лофте она сможет воплотить свою мечту о мастерской… Так что я стал тем самым несправедливым отцом, который пытается укротить огонь в душе своей дочери, который хочет превратить его из костра на Иванов день в спокойно тлеющий уголек. Но моя дочь не поддавалась укрощению. Мне, наверное, следовало проявить чуткость, однако я так боялся, что она выбросит свою жизнь на ветер… Дверь открылась. В комнату медленно вошел Сверре. Он не поднимал на меня взгляд. — Как ты? Сверре приблизился очень осторожно, словно его тяготила необходимость поговорить со мной. Он был похож на маленького мальчика. Это так бесит, ужасно бесит! Я ведь не стеклянный, не разобьюсь… — Не спрашивай, как я, — услышал я рявкающий голос, совсем не мой. — Докладывай, что происходит. Сверре кашлянул, присел на краешек дивана, сцепив руки на коленях. Было похоже, что он пришел сюда посочувствовать мне. — Анита не берет трубку, — сказал я. — Только автоответчик. Может быть, она куда-то ушла, почувствовала себя лучше и ушла погулять… Ведь так? Сверре поймал мой взгляд и внезапно успокоился. Подался ко мне, пытаясь заставить меня слушать его. — Вы ведь не перестали искать только из-за того, что думаете, будто они внутри? — Руе… — Нет, — сказал я. — Не надо сидеть здесь и говорить мне «Руе». Вообще не трать на меня время; иди и найди моих дочь и внучку. Я махнул рукой, хотел показать, как скверно, что не все силы брошены на их поиски. — И не приходи, пока вы не найдете их. — Руе, послушай, — Сверре взял меня за руку и посмотрел мне в глаза. — Мы нашли останки. — Останки? Лицо словно обожгло пламенем. Я хотел отстраниться, не хотел ничего слышать, но Сверре крепко держал меня. — Мы нашли внутри обгоревшие останки взрослого человека. Предварительно это женщина. На руках у нее младенец. Останки. Угольно-черный дом-паук, лежащий на спине. Мне приходилось видеть такие останки. Обгоревшие тела с выдающимися вперед зубами и пустыми глазницами, или просто скелеты в засыпанной пеплом комнате. Я прекрасно знал, как пахнет сгоревшая человеческая плоть. От этой мысли меня замутило. — Вы ошибаетесь. Сверре покачал головой: — Нет, Руе. Мы не ошибаемся. Мариам Олесунн Среда, 23 августа 2017 года Я поднимаюсь по лестнице, а она уже стоит в дверях. Длинные, покрытые ярко-красным лаком ногти, платье в синий цветочек. По коже на ногах видно, что она постарела. Неестественно темный загар, короткие мелированные волосы — ничего не помогает. В молодости она была натуральной блондинкой, как и я. — Вы только посмотрите! — Она обнимает меня за плечи. — Я видела тебя в новостях. Ты выглядишь совсем взрослой… А ведь я думала, ты никогда не научишься краситься. Я выворачиваюсь из ее объятий, как подросток. — Что, маме уже и обнять тебя нельзя? Даже здесь чувствуется запах ее духов из магазина беспошлинной торговли. — Я ненадолго, — говорю. Она заходит в квартиру, приглашая меня войти. В коридоре висит табличка, на которой курсивом выведено: «Дом там, где твое сердце». Что-то новенькое. Когда я здесь жила, все стены были голыми — ну, может, зеркало висело или какой-нибудь плакат… Текст — чистой воды ложь. В этом доме сердца нет. — Мне нужно поговорить с Патриком, — говорю я. Мать улыбается, и мне это не нравится.