Руе Олесунн Вторник, 26 апреля 2005 года Я стоял у могилы, и меня трясло. Аврора и Анита, два самых светлых человека, которых я знал, лежали рядом. Пламя уже наполовину сожрало их, и сейчас земля завершит начатое. Сверре держал меня под руку, чтобы я не рухнул на землю. Мое тело обессилело. По другую сторону могилы стояла Ингрид. Ее муж держался за ней, как обычно, в тени. Она же повисла на своем так называемом зяте. На том, кто был подозреваемым, кого арестовали по обвинению в преступлении, из-за которого мы все здесь собрались. Все это время Ингрид его поддерживала. Я не проронил ни единой слезинки. Мои глазницы стали похожи на сожженную бумагу, за глазными яблоками зияли глубокие раны. Я попытался увидеть что-то хорошее, обратить внимание на море цветов вокруг, утешиться тем, как много людей скорбят об этих двух погибших, тем, какой заботой они нас окружили. Не помогло. Перед глазами так и стояли пустые обугленные глазницы Аниты, обнажившиеся зубы под полностью сгоревшими губами. В своей речи в церкви Ингрид сказала, что мы должны запомнить Аниту такой, какой она была. Мы должны позволить ее жизни победить смерть. Я думал только о том, что так обычно и говорят. Пустые слова. Когда настала моя очередь говорить, ноги меня не держали, так что я остался сидеть. Тряс головой, сжимая пальцами листочки со словами, лежавшие в кармане пиджака, не в состоянии выговорить ни слова. К счастью, Бирк тоже промолчал. Как только священник бросил горсть земли на два белых гроба и все прорыдали «Протяни мне руку, друг»[10], подошли две девушки, родственницы Ингрид. Они положили по одинокой розе на гору других цветов. Меня поразила мысль, что теперь не осталось никого, кто меня переживет. Мой род прервется, и тот, кто это сделал, будь то Бирк или еще кто-то, — он ведь покончил и со мной тоже. Мысли эгоиста, да? Траурная процессия ожила. Все выстраивались в очередь, чтобы обнять Ингрид и Бирка, пожать им руку и заглянуть в глаза. Я хотел избежать этого, но те же самые люди сгрудились вокруг меня, пожимали мне руку и говорили об Аните. Многих из них я не видел десять лет или больше; друзья и родственники Ингрид, которые всегда были против меня, делали вид, что им есть до меня дело. На меня обрушивали вопрос за вопросом: «Тебе тяжело? Ты держишься?» Я кивал всем и потихоньку отступал назад, стремясь смыться. Сердце колотилось, перед глазами крутились мушки, меня тошнило. Грудь теснило, воздух показался вязкой глиной, и мне пришлось ухватиться за первого встречного, чтобы не упасть. Это оказался Бирк. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но я отпрянул от него, шагнул к траве и свалился на нее, как пьяный. В ту же секунду Сверре и Ингрид ринулись ко мне. Они подхватили меня под руки и подняли, чтобы отвести подальше от толпы. — Что случилось? — спросил Сверре. Я открыл рот — собирался ответить. Хотел сказать, что не представляю себе, как мне это пережить, что я остался совсем один, но не мог вымолвить ни слова. — Думаю, тебе нужно домой, — сказала Ингрид. Ее голос звучал заботливо, но с оттенком обвинения. Она бы хотела, чтобы у ее дочери был отец получше. Она давно так думала, много-много лет, я знал это, а теперь… Теперь я виноват в том, что у нее нет больше дочери. — Почему ты не говоришь это Бирку? — Потому что это не Бирк только что упал, Руе. — Пойдем, — и Сверре повел меня к машине. Ронья Кристиансунн Среда, 23 августа 2017 года И вот я снова сидела и вдыхала аромат одеколона Августа, пока тот смотрел записи с камер наблюдения в торговом центре «Причал». И не только те, на которых Руе Ульсвик выходит из магазина «Кубус» и выглядит именно так, как описал Роберт Киркебю, — серая рубашка, широкие скулы и плечи, пакет в руке. Он также появляется на камере супермаркета, заглядывает внутрь, будто высматривая кого-то, а затем выходит из той же двери, откуда очень скоро выбежит Ибен Линд. Я встала и подошла к пазлу на стене. Каждый раз, когда я смотрю на этот мост и на его отражение в воде, внутри меня все сжимается. Возможно, эта дьявольская пропасть манит меня. Возможно, конечно, все наоборот, и мы находимся внутри этой пропасти, смотрим наружу. А может, все иначе, может, обе стороны одинаково хороши. Этот мост так много говорит о нас, людях… Как легко нас обдурить — мы смотрим на отражение в зеркале и думаем, что видим настоящую вещь. Мы разглядываем крохотный фрагмент мира и думаем, что видим все. — Черт! — выругался Август. — Вот почему он так странно вел себя во время расследования. Он замешан в этом деле! А как выглядит Ракотцбрюке с другой стороны? Может быть, там падает тень, и отражение в воде выглядит совсем иначе? Может, там мутная вода или все кишит рыбой? — Надо поговорить с Руе, — предложила я. — Он наверняка все объяснит, да? — Объяснит? Он ведь все время скрывал это от нас! Я думаю, нам нужно считать его подозреваемым и тщательно проверить, а может быть, даже арестовать. Если мы вот так просто начнем задавать ему вопросы о том, что выяснили, он будет предупрежден. И успеет подготовиться. Лучше расследовать дело дальше, найти достаточно улик, чтобы изобличить его. Руе скрывает что-то от нас. Но я вдруг подумала, что само по себе это неважно — важнее понять, почему он это сделал. Может, это «почему» настолько огромное и постороннее даже для самого Руе, что у него не хватило бы сил рассказать нам хоть что-то. Как бы там ни было, мы, обычные сотрудники, ничего не решаем. Для этого у нас есть начальство. — Давай поговорим с Шахидом, — сказала я. Руе Олесунн Понедельник, 2 мая 2005 года Мои нервные окончания горели. Огонь, проскользив по нервам вниз по позвоночнику, распространился по всему телу, поджег внутренности. Зажгло меня солнце за окном. Казалось, что еще немного, и я самовозгорюсь. На столе передо мной лежали дела двухнедельной давности. Дела, которые никуда не продвигались, которыми я должен заняться, подхватить ниточки, но у меня не получалось. Абсолютно безнадежно пытаться сосредоточиться, если пламя Малышки пылает в моем теле. Огонь, поглотив стены и черепицу, проник ко мне в мозг. Тело Малышки как кусок угля. Картинка не складывалась: ее голос в телефоне, этот пожар, начавшийся с забытой сковородки посреди белого дня, младенец, которого сдавила насмерть какая-то неведомая сила… Что все это значит? Нужно встать. Куда-то пойти, заполнить чем-то голову. Я подошел к двери. Вздохнул. Воздух не был вязким — не сегодня. Я открыл дверь и пошел по коридору. — Руе! Слышал, ты вернулся! — Ко мне, спрятав в бороде легкую улыбку, направлялся Сверре. — Как дела? Я кашлянул. — О… да лучше. Пора вернуться на работу, пока наша лавочка не разорилась. Сверре приобнял меня, но я остался безучастным. Значит, и он тоже теперь лезет обниматься… Отношения между нами изменились навсегда. — Я думал о тебе, — сказал он. Я опустил глаза. Его слова внезапно тронули меня. — Пойду налью кофе. Почему меня не было рядом, когда она нуждалась во мне? Я, дурак, оставил телефон в кабинете, не взял его с собой, как делают все взрослые люди, вроде как решил сосредоточиться на работе, отложив все прочее. Теперь я уже никогда не узнаю, зачем она мне звонила. До конца жизни у меня в ушах будет стоять ее рыдающий голос, то, как он звучал по телефону. До конца жизни я буду знать, что она, возможно, была бы жива, ответь я на ее звонок. Ингрид часто мне звонила и напоминала об этом. «Как ты мог оставить телефон в кабинете? Только подумай, Руе, ты не ответил на ее последний звонок!» А затем чуть более заботливо: «Как ты справляешься совсем один? Тебе есть с кем поговорить?» Когда я вошел в комнату отдыха, беседа стихла. Все поздоровались со мной со странным, будто скрытым уважением. Я подошел к кофемашине, ощущая спиной их взгляды; мне казалось, что я слышу их мысли. «Теперь-то с Руе нельзя запросто поболтать — теперь нужно думать что сказать. Смеяться рядом с ним нельзя, это знак неуважения». Так они думали. Точно я превратился в поганого фарфорового болванчика. Я в жизни пережил в сто раз больше, чем каждый из вас! Валяйте! Говорите! Они смотрели на меня, смотрели, смотрели… Внезапно я заскучал по тому времени, когда сидел взаперти в своей комнате, уставившись в стену, словно ожидая, что она загорится огнем. «Проведите время с близкими», — посоветовал врач. Время с близкими. Проведите время. Время лечит. Он выписал лекарства, но я и не думал глотать всякую дрянь. Время с близкими… Моим ближайшим другом в последние две недели была выкрашенная в белый цвет стена у меня в квартире; у меня было время изучить каждую ее трещинку, каждый бугорок. Я пил кофе до тех пор, пока не начал кашлять. Хотел пойти, но не знал куда. Анита, ребенок… должны остаться следы, которые они не проверили, должен найтись ответ. Они искали этого нового возлюбленного? Надо спросить. Они ответят, если я спрошу. В то же время я знал, что не смогу. Потому что взорвусь. — Парни, — в дверях стоял Сверре, лицо его пылало. — Кое-что случилось. Вы все мне нужны. Я поставил кружку в раковину и быстро пошел следом за Сверре, обогнав пару коллег. — Рассказывай. — Ты уже готов к новым смертям, Руе? — Просто расскажи, что стряслось. — Едем на улицу Лёвенволдгата. На квартиру Дэвида Лорентсена. Звонила его мать. Они договорились, что сын приедет ее навестить, но он не появился. Она поехала к нему, открыла дверь запасным ключом. Там внутри был труп мужчины. Коллеги позади заговорили. Спросили, кто это. Убили ли его. Сверре не знал. Я сел на водительское сиденье, посмотрел в зеркало, нажал на газ, резко сдал назад, повернул. Кровь в артериях забилась. — Ты уверен, Руе? Биение. Кровь пульсировала за глазами, на шее. — Разве вы не следили за Дэвидом в последние недели? Что случилось? — Приоритеты сменились. Мой опыт и знание этих кругов будет полезным для дела. Это возможность переключиться, внести свой вклад. Я повернул на Лёвенволдгата и резко затормозил перед стоявшей там патрульной машиной. Ремень никак не отстегивался, я застрял в нем. Наконец вылез из машины и рванул к дому. Взбежал по лестнице на второй этаж — мысленно я бежал спасать Малышку, как в тот раз, когда мог спасти ее, но не спас. Остановился у двери, возле которой дежурил полицейский. Надел бахилы, защитный костюм и капюшон. Я тяжело дышал. Полицейский отошел, пропуская меня внутрь. В коридоре установили штатив с камерой, чтобы снять отпечаток ноги. В квартире пахло так, как однажды, много лет назад, пахло в нашем доме, еще до рождения Аниты. Мы с Ингрид уехали в отпуск, а когда вернулись, выяснилось, что холодильник сломался, на полу была вода, вода, вода и кровь, и воняло сгнившим мясом. Я схватил за руку фотографа. — Труп, — сказал я. Он вздрогнул, а я поймал в зеркале в коридоре свое отражение. Я походил на рычащего медведя. Я отпустил его и отступил назад. Я разволновался, перенервничал, хотя здесь были не Анита с Авророй, а совсем другой человек. — Он здесь. Тяжело дыша, я перешагивал через пятна и другие возможные следы на полу и дышал. «Вдох через нос, выдох через рот, — посоветовал врач, — или дышите в полиэтиленовый пакет». За дверью запах усилился, и я увидел труп взрослого мужчины, лежащего в собственной трупной жидкости. Кожа на лице и на теле была зеленоватая и отекшая. Рот открыт и, казалось, заполнен червями. Я вдохнул. И еще раз. Но воздух превратился в отвратительно воняющую глину, которая заполнила мне рот. Я судорожно пытался вдохнуть. Теплая вонючая глина горела в моей груди. Я снова попробовал вдохнуть, но мешал твердый горячий комок внутри. Воздух не проходил. Я вдыхал как можно глубже, но воздух не поступал — вместо него была лишь тяжелая твердая глина. А потом все потемнело.