— Ты хочешь поговорить с ним сейчас, когда его опознал свидетель? В его взгляде мелькнуло превосходство — ведь у него за плечами уже несколько лет службы, а я всего лишь жалкий новичок. Откуда мне знать, как нужно поступить? Возможно, на меня давит авторитет шефа. Типичная «хорошая девочка». Но ведь именно это и полагается делать — слушаться шефа… — Нам нужно сделать пару звонков, — сказал Август, когда мы сели в машину. — В Олесунн, знакомым Руе. Надо выяснить, что связывает его с этим делом. Что связывает его с этим делом… Именно это мы могли бы узнать у Руе. — Ты уверен, что нам не стоит поехать к нему и поговорить? Август, похоже, обиделся, но тут же улыбнулся. — Позвони Бирте, — сказал он. — Посоветуйся с ней. Руе Олесунн Вторник, 5 июня 2012 года Время рядом со мной не шло. Оно мчалось. Проносилось мимо на сверхзвуковой скорости, а я сидел как прикованный. Смотрел на кирпичную стену, смотрел, как осыпается штукатурка, как падают на ламинат маленькие белые хлопья. Вот так я и позволил времени пройти — часам, дням, неделям, месяцам, годам. Я напоминал фигурку в стеклянном шарике, где сыплется снег. Мне казалось, что какой-то злобный бог, хитро посмеиваясь, трясет этот чертов шарик. Моя голова была переполнена. Каждый раз, когда я пытался заснуть, ее заполняли воспоминания. Таблетки, удерживавшие их на расстоянии, я выбросил в унитаз пару недель назад. Мне исполнялось пятьдесят, и этот день я хотел отметить полностью свободным от этой дряни. Я знал, что нужно попытаться поспать до прихода Эгиля, но у меня не вышло. Я закрывал глаза и видел сгоревшие останки Аниты. Я знал, что нужно убрать посуду с разделочного стола, но просто сидел и смотрел в стену. Пришел Эгиль. Ему удавалось меня встряхнуть. Он говорил: «Сделайте это и вот это, Руе, так будет лучше». Именно. Я именно этого и хотел. Чтобы у меня был родитель. Я, отец, даже дед… Я закрыл лицо руками. В последнее время все было хорошо. Мы пару раз встречались в кафе, говорили о жизни, и в лучах этого паренька, которому удалось справиться с собой, все казалось таким простым, даже удивительно. В прошлый раз он заговорил о своем отце. Сказал, что в те дни его детства, когда отец бывал дома, он, как правило, напивался. И мать тоже. Снаружи все выглядело шикарно — деньги, статус, все дела, а внутри, в стенах дома, царило одиночество. Эгиль помнил это ощущение заброшенности; мать и отец занимались только своей жизнью. Он помнил, как прятался и наблюдал, сколько времени пройдет, пока его не найдут. В юности он сбился с пути, все чаще выпивал, хулиганил в школе. Он обвинял отца за каждую каплю выпивки, которая попадала к тому в рот, говорил он. А потом отец захотел отобрать у него еще и деньги. И тогда он решил мстить. Когда раздался звонок, я вдруг понял, что мне нечем его угостить. Даже растворимого кофе нет. Какое-то время сидел, соображая, не лучше ли вообще не открывать, отложить визит до лучших времен. В дверь снова позвонили, и я вспомнил, как Эгиль сказал, что обычно люди моего возраста не бывали к нему добры. И что это очень много для него значит. Я встал и подошел к двери. Эгиль крепко пожал мне руку и вошел в маленький коридор. — Круто, что вы разрешили мне прийти сюда, — сказал он. Внезапно мне стало страшно. У него есть какие-то ожидания, и они, конечно, разобьются вдребезги, как только он увидит мою квартиру. Как только поймет, что я всего лишь дряхлый полицейский на вечном больничном, который так и не оправился от горя. Но Эгиль вполне спокойно вошел в гостиную и сел на диван рядом со сбитым в кучу шерстяным пледом, валяющимся там, где я его бросил. Казалось, он вообще не заметил все эти стаканы, чашки и тарелки на столе. Я плюхнулся на диван рядом с ним и, объяснив, что мне нечем его угостить, почувствовал себя глубоким стариком. У меня не было ни штруделя, ни пирога, ничего такого, что выставляла на стол Ингрид, когда к нам приходили гости. — Я так рад, что вы бросили эти таблетки, — сказал Эгиль. — Это правильно. Невозможно ничего обдумать, если постоянно загружаться. — Должен признать, мне тяжеловато, — сказал я. — И все же так правильно. Я думаю, пусть мне лучше будет плохо, чем не будет, если ты понимаешь, о чем я. — Вы с кем-нибудь встречаетесь? — спросил Эгиль и посмотрел на потолок. Внезапно я вспомнил, что он еще совсем молод. — Давно покончил с этим, — ответил я. — Моя жена встретила какого-то придурка, который приглянулся ей больше меня. Я думал, Эгиль рассмеется, но он лишь покачал головой. — Не понимаю, какое это имеет отношение к делу. Ну, то, что сделала ваша жена. Если вы начнете с кем-нибудь встречаться, готов поспорить, ваше настроение улучшится. — От женщин одни проблемы. Он кивнул. — Это правда. Только уберите слово «одни». От них бывает много чего. Вы бы все-таки заглянули на сайты знакомств… Вечно эта молодежь знает, что следует сделать взрослым людям. Анита тоже так говорила, когда мы общались. Она тоже считала, что мне нужно попытаться кого-нибудь найти. Как сделала ее мать. — А ты? — спросил я. — Любовные дела процветают? Эгиль фальшиво рассмеялся, как будто ожидал этого вопроса. — Мы собираемся жить вместе. Он просиял, когда я поздравил его, — вид у него был взволнованный и влюбленный. Потом снова уставился в потолок, а я стал вспоминать, каким сам был в его возрасте. Тогда я считал, что помимо меня в этом мире есть еще кто-то, благодаря кому я стану цельным человеком. Эта иллюзия давно исчезла, но я помню, что мне было приятно. — То есть у тебя все прекрасно, — сказал я. — Да. В целом да. Просто отлично. Он встал и подошел к окну. Было видно только деревья и серую улицу; снег лежал не дольше пары дней. — Приятное местечко, — сказал Эгиль. — В центре… Надеюсь, мы тоже найдем себе что-нибудь вроде этого. Потом он повернулся к единственной украшенной стене в квартире, свет из окна освещал две висящие на ней картины. Я хотел, чтобы солнце хотя бы иногда падало ей на лицо. Эгиль остановился, подошел поближе. — Это вы, — сказал он и указал на картину, подписанную «Полицейский». Малышка поймала мою типичную позу: взгляд опущен, сосредоточен, лоб нахмурен. Свет падал на мою голову, на серую кожу лица. Очень непросто быть дочерью человека, который никогда не отрывается от бумаг. Эгиль внимательно рассматривал вторую картину. Мягкие линии шеи, светлые волосы, падающие на глаза. Аните хорошо давались автопортреты. Каждый раз, когда я смотрел на эту картину, она на мгновение оживала. Ингрид отдала мне их после похорон. Она сказала, что так мы сможем запомнить Аниту такой, какой она была. Как будто можно заменить воспоминание об угольно-черной коже Аниты воспоминанием о румянце на ее щеках, о ее дыхании… Так не бывает. Остаются оба воспоминания, все воспоминания, и память о ее смерти была сильнее. — Кто это? — спросил Эгиль, показывая на картину. — Моя дочь. После смерти Аниты я всегда, выходя из дома, носил в кармане маленький острый перочинный ножик. Мой защитник. Ночью мне снилось, как я всаживаю его в шею того, кто ее убил. Как правило, у убийцы из снов была черная борода Бирка. Мне снилось, будто Анита лежит на носилках, мертвая, обгоревшая, и вдруг начинает дышать, а ее лицо розовеет. Мне снилось, как она стряхивает с себя пепел и снова становится теплым улыбчивым ребенком, двенадцати, шести, четырех лет. Эгиль посмотрел на меня. — Это ваша дочь? — Он побледнел. — Та, что умерла? Его слова обожгли мне уши. Дышать стало тяжело. Я вспомнил слова врача о том, что время лечит. Сколько нужно времени, чтобы что-то вылечить? Эгиль, хмурясь, рассматривал картину. — Что такое? — спросил я. — Ничего, — он резко мотнул головой. — Она была такая красавица… Ронья Кристиансунн Среда, 23 августа 2017 года Мы, все трое, сидели в машине Бирты на парковке возле районной психиатрической больницы. Она приехала прямо сюда, как только я рассказала ей обо всем. Бирта сделала несколько упражнений для голоса, настроилась на режим актрисы и нажала на кнопку «звонок» на телефоне, подключенном к автомобильным колонкам. Мы с Августом сидели на заднем сиденье, дожидаясь, когда на другом конце возьмут трубку. Бирте очень нравится владеть вниманием публики. Она особым образом вытягивает губы, распрямляется — и полностью вживается в свою роль. — Алло, это Сверре Наккен. — Здравствуйте, — прощебетала Бирта. — Это Бирта Ли из полиции Кристиансунна. Бирта поддержала Августа — сказала, что надо пойти наперекор шефу и продолжить расследование. Она устроила нам краткий мастер-класс по применению актерского мастерства в этих целях. — Кристиансунн, ага… Сожалею об этой вашей пропавшей девочке. Чем я могу помочь? Именно Бирта решила, что сперва нужно позвонить Сверре Наккену, но нам не стоит раскрывать ему истинную причину звонка. Она сказала, что он может броситься на защиту своего бывшего коллеги или позвонит Руе, как только мы положим трубку, а это нам совсем не нужно. И она, и Август сочли, что пока не стоит сообщать о том, что мы знаем или что мы пытаемся выяснить. — Спасибо, Сверре, я это ценю. Но звоню я по другому поводу. Нашему коллеге Руе Ульсвику только что исполнилось пятьдесят пять лет, и мы хотим организовать для него праздник — ведь сам он этого не сделает. Она хихикнула, и на другом конце провода тоже послышалась усмешка. — А вы уверены, что он этого хочет? Бирта хмыкнула. — У него нет выбора. Ему придется отпраздновать свой день рождения. А звоню я потому, что мы хотели бы пригласить его семью или старых друзей, но у нас нет никаких контактов, мы знаем только его коллег. Пауза. Мужчина кашлянул.