Холмс подобрал с дороги какие-то запыленные камушки, легко их разломил и даже понюхал. — Вот и все, что требовалось уяснить! — И что же это? — спросил я недоуменно. — Мелочи, Ватсон. Всего лишь мелочи. Я с сомнением посмотрел на моего друга: — Мелочи? Тогда почему вы придаете им такое значение? — А вот это очень хороший вопрос. Помните, Ватсон, римскую мозаику? — При чем же здесь римская мозаика? — В отличие от флорентийской она складывается из маленьких и невзрачных камушков. Большая и красочная картина — из мелких и неинтересных пустячков. Флорентийская мозаика — напротив, складывается из крупных, живописных и оформленных элементов. В ней сразу понятно, где крыло, где лапка, где голова с хохолком, а где ветка с мандарином. Я усмехнулся, вспомнив недавнее приглашение папы расследовать дерзкое похищение древностей из музея Ватикана и блестящие результаты Холмса. И вот теперь в своей сухой, скрупулезной работе он умудрился отыскать эту неожиданную аналогию с изящной римской мозаикой. — Да, на мелочи, Ватсон, мы просто не обращаем внимания, и они, как песок, оседают в глубинах памяти и не могут быть оттуда изъяты и разложены по полочкам. Это неосознанный капитал интуиции, попросту нюх, аналогично собачьему. Кстати, у собак он пропадает от горячего, они становятся беспомощными в самых привычных ситуациях, а вот у людей — от увлечения ярким и эффектным, что также делает их беспомощными и слепыми. Вот инспектор Лестрейд — человек неглупый, энергичный, бесстрашный. Ему нет равных, если речь касается очевидного: догнать, схватить, обезвредить. Даже допросить свидетелей и сопоставить кой-какие факты он в состоянии, но добыть эти факты, выделить их из множества других, к делу не относящихся, он не умеет, так как мелочи просто не интересуют его возвышенный ум. Протирать коленки, ползая с лупой? Нет, увольте! Это что-то сомнительное и недостойное джентльмена, вроде гадания на кофейной гуще. Кстати, друг мой, вы тоже этим грешите, — неожиданно закончил Холмс свою тираду. — Чем? — не понял я. — Любите эффекты и яркие зарисовочки, совершенно игнорируя серенькие мелочи. — Ах, это! Но ведь я писатель, Холмс, и потому всегда выбираю более выигрышное и выразительное. Увы, это закон игры! Холмс неопределенно хмыкнул. Мы дошли до «Малой развилки», и я было повернул налево, к поместью Фатрифортов, но Холмс неожиданно остановил меня: — Не спешите, Ватсон, туда мы еще успеем, давайте-ка поосмотримся. — И он устремился по крутой козьей тропе, ведущей в долину. Дойдя до большого замшелого камня, я машинально остановился. — Ничего, Ватсон, идемте. Мы с вами предупрежденные! — подмигнул он мне, и не долго думая, … свернул на опасную тропинку, а я, деваться некуда, двинулся следом. — Чистая гибель и весьма опасно, — продекламировал я в ответ, вспомнив бесподобную формулировку хмурого возницы, на что Холмс коротко хохотнул. Мы прошли немного вбок, по краю более низкого и лесистого холма до густых зарослей боярышника, казавшихся непроходимыми. Холмса, однако, такое препятствие нимало не смутило, и он, цепляясь за ветки нависших над нами деревьев, ловко прошел над зарослями по крутому склону. Меня же подобная эквилибристика не привлекала, и я, рискуя переломать себе ноги, двинулся в том же направлении через груду валунов. Так или иначе мы выбрались на относительно широкий уступ… и замерли пораженные… Картина, открывшаяся нашим глазам, была поистине завораживающая, навевающая воспоминания о рыцарских странствиях и страшных немецких сказках… И как иллюстрация к одной из них — старинный замок на вершине скалы, древнее гнездо Фатрифортов. Темная зелень высоченных елок, нагромождение серых скал, за ними такое же нагромождение серых облаков, а в самой вышине прозрачный, как осколок стекла, месяц. — Вот уж действительно, Фатрифорт![7] — восхитился Холмс. Я был с ним полностью согласен и сильно пожалел, что не прихватил с собой «Кодак». Малохарактерное даже для холмистого Глостершира, место это представляется вполне уникальным. Мне, по крайней мере в Англии, не доводилось видеть ни столь глубокой пропасти, ни такого количества гигантских елок, ни вообще столь мрачного величия. Хорошо укрытое от случайных глаз, оно избежало общей участи красивых мест — паломничества путешественников и как следствие — широкой известности. Оттого и тишина вокруг была поистине доисторическая. Я представил себе, как наши предки стояли здесь лет семьсот назад, так же напряженно всматриваясь в эту завораживающую красоту, которая с тех стародавних времен, думается, нисколько не поблекла. Неожиданно Холмс вывел меня из раздумий на редкость пустяковым вопросом: — Зачем здесь фонарь? — Какой фонарь? — Дайте-ка бинокль, Ватсон! Интересно, что бы это значило? Когда он вернул мне бинокль, я посмотрел в указанном направлении, но ничего примечательного не отметил. Из окна четвертого этажа замка, почти до третьего, свешивался на цепи трехгранный жестяной фонарь, из тех, что имеются в хозяйстве у всякого деревенского жителя. — Обыкновенный фонарь, — отвечал я, несколько досадуя на человека, способного с такой легкостью спускаться с небес на землю да еще стаскивать за собой других. — И впрямь, фонарь весьма непритязательный. Но кто его туда повесил, когда и зачем? — Мало ли зачем, чинили что-нибудь и позабыли снять, — подсказал я, стараясь объяснить примитивные, на мой взгляд, вопросы. — Чинили? Кто? Конюх? Камердинер? Или приглашали кого со стороны? Только боюсь, чинить что бы то ни было над такой пропастью охотников мало найдется. И почему он свисает на длинной цепи с четвертого этажа до третьего, не проще ли было сразу укрепить его на третьем? А вот еще одна странность, посмотрите, сбоку от фонаря синее пятно. Что это, по-вашему? Я посмотрел в бинокль. — Краска, что же еще, в любом случае, пустяк, не стоящий внимания. — Вы так думаете, Ватсон? — И, посмотрев в бинокль, Холмс снова протянул его мне. Пожав плечами, я на всякий случай еще раз взглянул и… холодок побежал у меня по спине — пятно исчезло. Я с недоумением посмотрел на Холмса: — Что это было? — Пустяк, не стоящий внимания, — процитировал он меня. Я поневоле улыбнулся, но неприятный осадок остался. — Ладно, Ватсон, оставим фонарь в покое. Тут и без него достаточно странностей. Вот, обратите внимание, под каждым окном второго этажа резная чугунная решетка, имитирующая балкончик, и только один из этих балкончиков несколько скособочен. — Ну и глазомер у вас, Холмс, я и не заметил бы такой малости. Но что здесь странного? Небрежность строителей, не более. — Там, где все проверяет линейка и отвес, даже такая малость редкость. — Может, повредилось от времени? — решил я найти какое-нибудь объяснение этому пустяку. — В деревянном строении — сколько угодно. Дерево — материал живой, но с камнем и чугуном такого не происходит, характер повреждений у них совсем иной. А вот и еще странность, Ватсон, в окне третьего этажа — большое овальное зеркало, и именно на этом окне нет ни занавесок, ни гардин. — Чего же тут такого? Стирать унесли, ремонт затеяли. А может, это просто мастерская художника? — Вы правы, Ватсон, это простое хорошее объяснение. Но я склонен отказаться от простого и обратиться к сложному. — Почему, Холмс? — Каждая в отдельности взятая нелепость еще ни о чем не говорит, но связанные вместе… — Разве они связаны вместе, Холмс? — По-моему, это очевидно, Ватсон. — Ну, допустим. Так что же, по-вашему, это означает? — О, когда я отвечу на этот вопрос, друг мой, я раскрою загадку замка Фатрифортов и тайну одного из самых жестоких убийств наших дней. — Так вы серьезно уверены, Холмс, что тут загадка? И совершено убийство? — Да, и теперь более чем когда-либо. Мы стояли в относительном отдалении от края пропасти. И я не испытывал желания приближаться к ней, тем более в нее заглядывать, но Холмс, по-видимому, этим желанием горел, и тут уж я ничего не мог поделать. Опасаясь несчастья, я держался одной рукой за какой-то крепкий сук и не переходил с места на место. Пропасть и сама по себе была достаточно внушительной, но расщелина в ней делала ее поистине жуткой. Я собрался уже предложить Холмсу изменить столь опасный маршрут и повернуть назад… Как вдруг… — Ва-а-ат-со-он! Обернувшись, я похолодел… Холмс, который только что стоял в трех шагах от меня, исчез… и в смятении я не сразу его обнаружил. Он висел, ухватившись за ветку какого-то низкорослого куста, готовый в любой момент сорваться в страшную расщелину… Дальше я действовал как во сне. Распластавшись у края пропасти, я ухватил Холмса за загривок, потому что ухватить его как-то иначе мне мешали ветки куста. Сюртук его зловеще трещал у меня под рукою… Я застыл в нерешительности. Что было делать? Тянуть Холмса на себя я не мог, пока не перехватил его надежней, а возможности переменить руку не было из-за боязни вовсе его выпустить. Другой рукой я принужден был упираться в землю. Самая большая беда подобной ситуации — страх. Страх панический, когда ты в ужасе суетишься и только ухудшаешь ситуацию, или страх парализующий, когда и вовсе не в состоянии действовать. Оба эти страха расслабляют и ум, и волю. Необходимость требует победить страх в первую же минуту и действовать с чрезвычайным хладнокровием. Это опыт войны. Но откуда мне было взять хладнокровия, чтобы действовать осторожно и расчетливо. И тут мне помог сам Холмс. — Спокойно, Ватсон! Я нашел опору среди корней и носком ботинка приостановил сползание, положение мое на ближайшую пару минут можно считать стабильным. И он стал давать мне вполне дельные советы, но главное, он погасил первую и самую опасную искру отчаяния, которая могла погубить все. От его самообладания я быстро пришел в себя и сам разобрался в ситуации. Как это ни странно, Холмсу она представлялась гораздо более оптимистичной, чем мне. А мне она казалась практически безнадежной. Я чуть не взвыл от горя и ужаса, но, несмотря ни на что, заставил себя действовать. К несчастью, поверхность этого склона была сплошь покрыта мелкими осколками гранита. Ни подтянуться на ней, ни зацепиться за нее не было никакой возможности, только корни и редкие пучки травы были нашими союзниками. Кроме того, дополнительную угрозу представлял мой собственный изрядный вес. И тогда я предпринял единственное, что оставалось. В трех футах от меня кренился корявый ствол старой акации, той самой, за которую я, беспечный человек, так уверенно держался только полминуты назад, разглядывая пропасть. Изловчившись, я уперся в него ногой и передвинулся в небольшую ложбинку у себя за спиной. Положение мое от этого заметно упрочилось и дало мне возможность немного подтянуть Холмса. И он, цепляясь за корни, значительно приподнялся над краем пропасти, на короткое мгновение высвободил свою правую руку и уцепился за мою. Потом и левую… теперь он держался только за меня и я медленно подтягивал его. Наконец создались маломальские условия для последнего и самого главного действия. Тогда, собрав все свои силы, я рванул Холмса на себя. Маневр мой удался! И долгая, как вечность, минута наших судорожных усилий… увенчалась полным успехом! Мы были спасены!!! И Холмс получил теперь возможность подняться на ноги. Но ужас не сразу меня покинул. Наоборот, я, кажется, больше запаниковал. Требовалось срочно что-то предпринять, пока этот смертельный номер несколько утихомирил моего непредсказуемого друга. Потому дальше я действовал быстро и решительно в соответствии с тем, как понимал ситуацию. Поднявшись на ноги, я ухватил шатающегося у края пропасти Холмса, оторвал его от земли, как Геркулес Антея и взвалив на себя стремительно понес прочь от страшного места. Несмотря на свою кажущуюся худобу, легким он не был. Это была груда упругих мышц и тяжелых костей, но в тот момент силы во мне будто удесятерились. Не помню, как продрался я сквозь боярышник, не помню, как миновал замшелый камень и козью тропу. Остановился я только на дороге у «Малой развилки», так сказать, на исходных позициях, и лишь тогда, ослабив мертвую хватку, выпустил наконец свою тяжелую ношу и, рухнув на траву… потерял сознание. Очнулся я оттого, что ощутил во рту восхитительный вкус бренди, и, не имея сил пошевелиться, лишь с трудом приоткрыл глаза. А Холмс, подвижный, как лис, отвинчивал-завинчивал пробку в походной фляге, размахивал своей трубкой, что-то говорил, что-то спрашивал, улыбался, хмурился, но я еще плохо соображал что к чему, пока наконец в моем мозгу не сложилась первая отчетливая фраза — «упадок сил в связи с тяжелым нервно-психическим срывом». Это я машинально поставил себе диагноз. Наконец, я сел, отобрал у Холмса флягу и, не отрываясь, выпил весь походный запас бренди. Лишь после этого я нашел в себе силы подняться на ноги. Молча, слегка пошатываясь, мы двинулись в обратном от замка направлении, пока не остановились под жестяной вывеской с изображением жутковатых серых пальцев. Из приоткрытой двери слышались гнусавые звуки волынки, топот подвыпивших завсегдатаев и тянуло лучшим, как мне тогда показалось, запахом на свете — запахом яичницы с колбасой. Деревенский старичок, семенивший перед нами, обернулся и, приподняв шляпу, пропустил нас вперед. О блаженство! После смертельного балансирования над пропастью почувствовать под собой крепкий деревенский стул и опереться о старый дубовый стол, которому лет двести, а он как новенький. Настроение мое было ненормально восторженным. Психика ведь как маятник: чем больше качнулась туда, тем больше качнется обратно. Хозяин заведения, проворный толстяк лет шестидесяти, был рад редким гостям из Лондона. Его красная и довольная физиономия без слов говорила о прелестях деревенской жизни. Он велел волынщику играть веселее, тот понимающе подмигнул, но заиграл еще заунывней. Из угла ему, размахивая кружкой эля, хрипло подпевал какой-то завсегдатай, тучный и самодовольный, как феодал старых времен. Мы заказали яичницу с колбасой, козьего сыру, вяленых груш, и хотя в голове моей еще плескался бренди, бутылку хереса, попросив веселого хозяина выпить с нами, ради знакомства. — А скажите, милейший, отчего это ваше симпатичное заведение носит такое… м… э… необычное название? Даже меня, человека вполне рассудочного, дрожь пробрала, а вот мой друг, человек старомодный и суеверный — не хотел сюда и заходить, — отчаянно импровизировал Холмс. Хозяин улыбнулся во всю ширь своего конопатого лица и бойко, как зазывала на ярмарке, затараторил: — Не вы первые тому дивитесь, сэр! Многие дивятся и боятся, сэр. Ну и пусть себе! Дивятся-боятся, да ведь ходят! Во-первых, для понимающего человека, сэр, тут более и выпить негде. А у нас выбор, не побоюсь соврать, не хуже, чем в Челтнеме или там в Глостере. Да и сыр наш местный козий редкой вкусноты, сэр, и другого мы не признаем. Пастбища здесь хорошие и горы — козам раздолье, сэр, потому все окрестные деревни, почитай, мои, а бывает, и из дальних приходят, да и Лондонский тракт Дживсов знает! Во-вторых же, сэр, Дживсы завсегда были большие охотники до анекдотов всяческих и новостей, и это спокон веку привлекало сюда людей с понятием. Я здесь с малолетства, сэр, еще деду помогал трактирничать. А всем известная прибауточка и вовсе со времен моего прапрадеда бытует: В трактире у Дживса есть чем разжиться, и винцом, и антрекотом, и последним анекдотом.