Глава пятая Мой сольный номер Предупрежденная телеграммой Миссис Хадсон уже дожидалась нас с ужином. Поэтому, переодевшись, мы сразу сели за стол. Холмс ел мало и без аппетита, несомненно, по причине нервов. Я по той же самой причине ел много и с аппетитом. Нервы в этом смысле вещь непредсказуемая. Мы вели какой-то вялый разговор, когда Холмс, неожиданно оборвал себя на полуслове и уставился куда-то поверх моей головы, а его вилка с куском бараньей котлетки замерла в воздухе. Невольно проследив направление его взгляда, я вздрогнул; с высоты шкафа привычно обозревал нашу гостинную гипсовый Сократ, будто прикидывая в уме сколько же тут вещей без которых можно жить, только теперь он обходился одним глазом… так как второй был аккуратно прикрыт черной повязкой. Меня слегка передернуло, потому что заподозрить в этой милой шутке Холмса я уж никак не мог — замешательства такой силы мне еще не доводилось наблюдать на его обычно бесстрастном лице. Я мог бы еще заподозрить миссис Хадсон с ее одержимостью вытирать пыль в самых недоступных для этого местах и наводить скучнейший порядок в нашем бедламе, но рассеянной ее никто бы не назвал, а уж игривой и подавно, а это, по всему, была шутка. Милый английскому сердцу черный юмор. Получалось, что кто-то навестил нас в наше отсутствие, и теперь важно было выяснить, действительно ли это шутка или все же что-то другое. — Что это, Холмс? — Еще… не знаю… — задумчиво произнес мой друг, отправляя в рот баранью котлетку и медленно ее пережевывая. Наконец выйдя из задумчивости, Холмс промокнул рот салфеткой, дохромал до лестницы и крикнул: — Миссис Хадсон! Кто приходил в наше отсутствие? Старушка появилась из кухни, вытирая руки о белоснежный передник, подняла на нас ясные глаза и проговорила обстоятельно, будто школьница отвечавшая урок: — Был один человек… перед самым вашим приходом. Минут пять посидел… — Как он выглядел? — Да, знаете ли, обыкновенно. Серый плащ, серая шляпа. Разве теперь носят что-то другое? Сухощавый с вас примерно ростом, мистер Холмс. — Он поднимался наверх? — Понимаете, я предложила ему подождать, и он сразу же сел вот тут, на кушетку, а мне пришлось поспешить к плите, так как там кипятилось молоко для суфле. Минуты три спустя он окликнул меня из прихожей, назвав кстати, «миссис Хадсон» попрощался и вышел. Вероятно, это кто-то из прежних ваших клиентов. А видом добропорядочный такой и уж совершенно-совершенно безобидный, иначе бы я не предложила ему подождать. Может что-нибудь не так, мистер Холмс? — встрепенулась вдруг наша хозяйка. — Нет-нет! Все в порядке, миссис Хадсон, — успокоил ее Холмс, и мы пошли доедать наш ужин. Не знаю, как на Холмса, а на меня выходка этого «добропорядочного» человека произвела гнетущее впечатление. Я поежился, припомнив приводимые некогда Холмсом примеры на тему о том, до какой степени внешность бывает обманчива. Самым обаятельным человеком, по его словам, был знаменитый душитель женщин, а одна из самых очаровательных красавиц Лондона укокошила троих своих детей и сироту-племянницу в придачу, и все это ради смехотворной страховки. Да чего далеко ходить, пресловутый Хромой лекарь так же, по всей видимости, отличался редким обаянием, коли ему симпатизировал не только весь Скотленд-Ярд, но и сам проницательный инспектор Лестрейд. Не дожидаясь десерта, Холмс вдруг сорвался с места, накинул плащ и куда-то вышел, но вскоре вернулся. Я еще пребывал за столом, дочитывая свежий номер «Ланцета», и, поскольку явно переел, настроился просмотреть перед сном журналы и лечь пораньше, но Холмс вдруг выпалил: — Ватсон, перебинтуйте мне пожалуйста ногу, через двадцать минут мы выходим. — Через двадцать?! Ничего себе — после такого-то ужина. Вот эдак всегда, без малейшего даже предупреждения. Ну что ему стоило намекнуть о том за столом я хотя бы умерил свой аппетит. Нет! Надо со всего маху разворачивать перегруженный дилижанс, чтобы все трещало и все кричали! А иначе не будет нужного эффекта. Что ж, таков его стиль. Оставалось смириться. — И оденьтесь, как в театр. — Мы идем в театр? — уточнил я. — Нет, просто у них собака. Так что, пожалуйста, Ватсон, смокинг и все такое. И будто желая пресечь с моей стороны всякие вопросы, Холмс взял скрипку и впервые за долгое время заиграл. Делать нечего, я пошел переодеваться под эти божественные звуки, на ходу размышляя: «У них собака, значит, надо одеваться, как в театр? Какая тут связь? А допустим, собаки у них нет? Тогда что? Тогда и смокинг ни к чему? Ну? Элементарно же, Ватсон!» — подхлестывал я сам себя, но безуспешно. В голове была неразбериха от самых бредовых выводов. До чего я отупел, не вижу очевидного. Что же, их слишком привередливая собака набрасывается на всякого, кто не одет, как в театр? А что? Если хозяин, заядлый театрал, приучил животное со щенячьего возраста к смокингам, то теперь, оно понятно, раздражается, видя простой сюртук. С особой тщательностью повязав галстук и почистив цилиндр, я выбрал самые эффектные из своих запонок и непроизвольно поежился, а вдруг собачка не одобрит. Чтобы немного уравновесить силы и остудить эстетический пыл привередливой псины, я прихватил свою самую крепкую трость, так сказать самое «веское доказательство», и, спустившись в гостиную под бравурную музыку, стал ожидать антракта. Темп, в котором играл теперь Холмс, весьма соответствовал моему нетерпению. Наконец, так же неожиданно, как начал, Холмс закончил этот головокружительный дивертисмент. Пополировав рукавом куртки и без того блестящий лак скрипки, он бережно уложил ее в футляр. Кажется, это единственная вещь в нашем доме, которая удостаивалась такого нежного обращения. Тогда, пользуясь случаем, я и задал свой вопрос: — А при чем тут собака? — Собака? Какая…Ах, да. У меня, дорогой Ватсон, созрело намерение осмотреть дом на Мортимер-стрит. — И у них там собака? — Именно. Вот вы и будете отвлекать ее внимание. — С помощью трости? — Да. Сможете? — А какой породы собачка? — Это я только что выяснил — большая, лохматая дворняга. — Дворняга? Ну, с дворнягами не скоро договоришься, это тебе не вялая, безмозглая элита. — Вы правы, друг мой! Дворняжка — настоящий цербер, зубы, как у леопарда, да и резвости совершенно небывалой. — Но в таком случае, что ей моя трость, даже самая тяжелая, только разъярит больше. — Это нам и требуется. Я содрогнулся. Биться один на один с большой разъяренной дворнягой представлялось мне верхом легкомыслия. Конечно, если это необходимо для дела… — Помилуйте, Холмс, но при чем тут смокинг? Рвать в клочки хороший смокинг… это выше моего понимания, — решительно заявил я, оправляя блестящий лацкан. Холмс расхохотался, как ребенок. — Ха-ха-ха! Ватсон, дружище, вы великолепны! Вот настоящий рыцарь и настоящий англичанин, который не интересуется, что будет с ним самим, не отклоняет от себя угрозу быть разорванным в клочки, его лишь возмущает идея погубить зря хороший смокинг. Я был в замешательстве от этого смеха, но больше от перспективы быть разорванным в клочки. — Не понимаю, Холмс, что тут смешного? — Дорогой Ватсон, вы меня недопоняли. Вам не надо будет драться с этой собакой, ваша задача ее только раздразнить… — Только раздразнить? Раздразнить и не драться? Еще того не легче. Что же я должен, стоять и спокойно смотреть, как этот оборзевший людоед в порыве рабского усердия будет рвать в клочки хороший смо… Но Холмс, видно, уже заметил некоторую отрешенность моего взгляда, вовремя спохватился: — Рвать в клочки? Но, дорогой мой, вы же будете стоять по разные стороны решетки… — По разные? Ах, по ра-з-ны-е! — вся комичность недоразумения стала мне очевидна и, не выдержав нервного напряжения последних минут, я истерически расхохотался. — Ха-ха! А-а-а-ха-ха-ха! — Да. Вы будете по эту сторону решетки, а пес по ту. — А я-то, я-то думал, что и я по ту. Ха-ха-ха! — Нет, Ватсон, вы будете по эту. По ту буду я. Смех мой оборвался так же внезапно, как начался, и я побледнел от напряжения. Холмс и это отметил. — С’est la vie! — пожал он плечами. — Такова жизнь! Мне просто необходимо осмотреть каретный сарай и сторожку в глубине парка, а пес там что-то учуял и крутится неотступно именно у этих мест. — Что же он мог там учуять, интересно? — Кровь, я думаю, что же еще. — Кровь? — Ну да, кровь. Так вот, план мой на редкость простой. Вы, Ватсон, будете водить тростью по решетке, как по ксилофону. Звук этот, я заметил, собаки не выносят больше, чем обыкновенный стук. Он раздражает их до полусмерти, потому они яростней на него реагируют и больше заводятся. — И для этого я должен быть в смокинге? — Всенепременно. И еще вы должны петь. — Петь? — Да, петь. И громко. — Но вы же знаете, Холмс, я не умею петь! — Глупости, петь не умеют только глухонемые. — В таком случае, я не умею петь хорошо!