— Успокойтесь, Ватсон, он не скроется. — Откуда такая уверенность? Неужели после того, как вы в него целили, он будет дожидаться другого случая? — не унимался я, готовый по первому же намеку повторить марафон, чтобы догнать загадочного нашего врага. — Говорю вам, друг мой, успокойтесь. Камердинер пришел к нам с этой тетрадью совершенно добровольно. И заметьте, решил раскрыть нам свои карты раньше, чем был приперт нами к стенке. Так сказать, сдался на милость победителей, прежде чем был побежден. — Сдался? А если так же легко, как сдался, он передумает? — Не передумает. — Но почему? Откуда такая уверенность, Холмс! — Это ведь не поспешно нацарапанная записка, Ватсон, а толстая рукопись. Очевидно, прежде чем предпринять подобный труд, ее автор взвесил все за и против, да и здесь не метался в сомнениях, а спокойно предавался чтению, как человек, принявший непоколебимое решение. А ведь мог и вовсе не приходить. — Но помилуйте, зачем же ему сдаваться на милость победителя, если он так успешно до сих пор маскировался? Это просто нелогично, Холмс! Глупо и нелогично с его стороны! Другое дело, если он не виновен. — И еще как нелогично, и еще как глупо, учитывая его козыри! А виновен он вне всякого сомнения. Но именно это меня в конце концов и убедило. Его поступок неординарен, неужели вы не видите? — Я уже ничего не вижу и отказываюсь что-либо понимать! — Ну, представьте себе ситуацию, Ватсон, хотя бы в шахматах: я случайно делаю промах, очень выгодный для вас, но вместо того, чтобы этим воспользоваться и выиграть вчистую, вы спокойно пропускаете свой ход и проигрываете. В шахматах так не бывает, да и в жизни бывает нечасто. Этот человек должен быть либо глупым, чрезвычайно глупым, фантастически глупым. Либо очень мудрым, которому проигрыш в данном случае предпочтительней выигрыша. Но глупость я решительно отмел, ведь садясь играть в те же шахматы, вы, прежде всего, оцениваете уровень противника и не сядете играть с каким-нибудь троглодитом. А я оценил своего противника сразу и очень высоко, и считать его поведение глупостью не имею оснований. Так что не отвлекайте меня, Ватсон, в ближайшие… — Холмс приподнял зеленую тетрадь и пролистнул большим пальцем ее страницы, оценивая объем… — в ближайший час. — но, видимо, заметив что-то в моем лице, спохватился: — Ах, простите, дружище, я конечно же неисправимый эгоист. …он передал мне тетрадь, протянул свои длинные ноги к огню, прикрыл глаза и приготовился слушать, а я раскрыл таинственную рукопись и начал читать вслух. Будьте добры, сядьте здесь, и если вам угодно, прочтите это вслух, — он передал мне рукопись, а сам прикрыл глаза по своему обыкновению и приготовился слушать. Я же, накинув на плечи свою домашнюю куртку, уселся наискосок от него и, раскрыл таинственную тетрадь. Глава седьмая Таинственный читатель Крупный и размашистый почерк рукописи характеризовал писавшего как человека энергичного, ловкого и решительного. Окончательно заинтригованный я принялся читать вслух: — «Обращаюсь лично к Вам, многоуважаемый мистер Холмс! Я решил поведать о себе все до конца, будучи принужден исключительными обстоятельствами, о которых Вы узнаете из исповеди, лежащей перед Вами. Это единственное теперь, что я намерен противопоставить своей судьбе. Я мог бы еще долго продолжать свою игру и, уверяю Вас, шансы мои к этому очень неплохие. Но не могу рисковать вверенной мне чужой тайной и спокойно дожидаться, пока оповещенный Вами Скотленд-Ярд начнет бороздить наши окрестности. Целиком полагаюсь на Ваш здравый смысл и на Ваше благородство. Будьте Вы и доктор Ватсон, двумя свидетелями моей жизни. Итак, вот моя жизнь без прикрас и без тайн. Вы, джентльмены, несомненно, слышали о Гарри Дребадане, которого шесть лет тому назад повесили со всей его бандой. Точнее сказать, из одиннадцати бандитов трое все-таки уцелели. И каждый по своей особой причине. Бен Глаз за три дня до того отбыл на континент к своей французской родне по случаю какого-то грандиозного юбилея. Эд Пудель был сражен инфлюэнцей и потому не принял участия в роковом деле. Ну, а Билл Читатель попросту зачитался. Чего ж и удивительного, что Читатель зачитался? Увы, джентльмены, перед Вами Билл Читатель, что называется, собственной персоной. От своих родителей, скромного портлендского клерка и дочери бедного лондонского книгопродавца, унаследовал я великую страсть к чтению. Читал, что ни придется и где ни придется, потому прозвище свое получил еще в детстве, и оно сопровождало меня всю жизнь. По смерти моих родителей, сначала матери, а вскоре и отца, я был предоставлен сам себе, так что с тринадцати лет был уже вольный, как морской ветер. Где я только не был и чего только не повидал! Побывал в Америке, посидел в тюрьме, а тридцати шести лет попался на глаза Гарри Дребадану и с тех пор застрял у него. Чем я его привлек, не знаю, собой я был не ахти, не Геркулес олимпийский, худой и сутулый, и уже не такой молодой, но кулак мой бил, как молот, потому и от чтения меня редко кто отрывал. Гарри крепко держал свою банду. Попасть к нему было не так легко, а уйти — просто невозможно. Его ненавидели за жестокость, хотя, надо отдать ему должное, добытое он делил честно, рисковать зря не любил и по мелочам никого не притеснял. Но выйти из его банды можно было разве только на тот свет. Оттого положение наше было в полном смысле безвыходное, и, чтобы не сойти с ума, большинство бандитов запойно пили, ну а я запойно читал. Книги для меня были той соломинкой, которая помогала еще кое-как держаться на плаву, не давая мириться со страшной действительностью, и, что важнее всего, они вселяли в меня надежду. На что именно? Да на какую-то совсем другую жизнь. …в тот роковой день я чудом спасся от виселицы… И в тот роковой день именно книга спасла меня от неминуемой гибели. Всю ночь я читал роман господина Метьюрина, как обычно, на чердаке при свече, чтобы не мешать спать остальным, там же под утро и заснул. Потому в ранний час последних приготовлений никто меня не хватился, пока я сам в ужасе не проснулся и не полетел к своим товарищам. Но я опоздал. Таким вот образом «Мельмот-скиталец»[16] спас меня от виселицы. Гарри Дребадан, дерзкий и беспощадный, изрядно уже опротивел и своим и чужим. И кто-то его попросту сдал властям вместе с бандой, не сомневаюсь, что на весьма выгодных условиях. Это время от времени практиковалось, такие «сдачи». Вся округа была нашпигована «вишнями», то есть королевскими гвардейцами, и хитроумный план Дребадана был досконально известен Скотленд-Ярду. Ничего этого я тогда не знал, а позже узнал из газет. И опоздал-то я ненамного, всего на какие-то полчаса, но, так или иначе, от меня уже мало что зависело. Когда же я понял, что дело дрянь и отбить дружков нечего и думать, то предпринял не вовсе, на мой взгляд, безуспешную попытку отбить хотя бы старого Сэма Грога, когда тот с двумя конвоирами замешкался у табачной лавки. Попытка оказалась удачной. Я подкрался, треснул раз-другой своим кулаком ничего не подозревавших «гвардов» и утащил старика Грога в подворотню. Зная эти места, как свои пять пальцев, мы благополучно пробрались в доки. А искать там двух бывалых бандитов никто и не думал. И все бы хорошо, но старина Сэм, нетерпеливый, как мальчишка, и такой же безрассудный, сам решил свою участь. И, не отсидевшись должным образом, двинул в город. Там его и настигла «вишневая косточка», то есть казенная пуля, и рассчиталась с ним за все. А я, дождавшись ночи, отправился в надежное место. Там остриг свои длинные волосы, сбрил усы и бородку, купил потертый котелок, старомодный сюртук с чужого плеча, в общем, перестал быть загадочной личностью с темным прошлым, а стал вполне обыкновенным английским охламоном. Снял номер в захолустном отеле и затих. К тому времени жизнь моя, подлая и никчемная, изрядно мне осточертела и, если бы не книжки, была бы вовсе непосильной ношей. И вот, не знаю уж как, решил я покончить со старыми делами. Полный разгром нашей банды был к тому самым подходящим поводом, так как освобождал меня от страшного рабства. Новые условия моей странной свободы могли быть для кого-то и тягостными, только не для меня. Книги мне заменяли все. Потому, несмотря на безденежье и безделье, я довольно долго довольствовался такой жизнью, изредка подрабатывая колкой дров и починкой телег. А месяца через три нанялся, наконец, матросом на старую, но добротную трехмачтовую шхуну под названием «Редкий случай», которая возила из Саутгемптона в Бомбей кой-какой товар. Морское дело я неплохо знал с юности и, вспомнив позабытое, стал быстро продвигаться по службе, поскольку трезвые моряки всегда в большой цене. В редкие свободные дни валялся я на диване каких-нибудь дешевых номеров, читал книжки, гулял где-нибудь за городом и мечтал. Настоящих друзей у меня никогда не было, какие друзья у бандита и пропойцы — такие же бандиты и пропойцы. Правда, с тех пор как погорел Гарри Дребадан и отправился на тот свет старина Сэм Грог, спиртного я в рот не брал и не бандитствовал более. Страшный конец моих бывших товарищей меня более чем отрезвил. Чего ради мы так бешено рвались к смерти? К своей и чужой? Чего искали? Каких таких благ? Денег? Но мало кто из нас, включая и нашего страшного главаря, умел ими дорожить. Я, как и все прочие, спускал их за считаные дни, едва успевая купить несколько стоящих книг, хорошего голландского табаку да запас сальных свечей для моих полночных бдений. А все, чем приходилось довольствоваться потом, было двадцать пятого сорта — от выпивки до развлечений и покупалось за сущие гроши. Бесконечные попойки, карты, пьяные дебоши, глупые и, по большей части, зверские шутки — вот тот бесконечный круговорот, в котором проходила наша жизнь. И девицы, нас окружавшие, были под стать этому убожеству: бесстыдные, жадные, вероломные, они представлялись злой карикатурой на весь женский род. Возможно, я, как и большинство моих товарищей, считал бы такую жизнь вполне сносной и даже приятной, если бы не сравнивал ее с другой. А ведь мне было с чем сравнивать. В книгах я легко находил иное и этим только утолял жажду настоящего в моей душе. Итак, плавая из Саутгемптона в Бомбей, я воображал себя эдаким «Принцем датским», который ежеминутно мучается среди чуждых ему людей, не находя отклика своим возвышенным чувствам. Кстати сказать, Шекспира я знал чуть не наизусть, и вот на что еще с охотой тратил деньги, так это на театр. И хотя это были не самые блистательные труппы, но и у них было на что посмотреть, и слезу они умели вышибать даже у такого закоренелого негодяя, как я. И вот, мало-помалу стали посещать меня образы тихой и благопристойной жизни. Тем более что книжки, которые я постоянно читал, изобиловали самыми непогрешимыми героями, примерами безупречного поведения, благородной деятельности и изысканными образчиками литературной речи. Но одни книжки изменить меня все же не могли, хотя желание измениться жило во мне и даже крепло, и я все будто чего-то ждал. Чего же? Вероятно, случая. Удобного случая, чтобы начать уже какую-то совершенно новую жизнь. Потому что книжки — это одно, а живая жизнь — совсем другое. И вот, в полном соответствии с названием нашего судна этот случай мне представился. Не просто редкий — волшебный. Однажды взяли мы в рейс до Лондона пассажиром одного пожилого лорда. Он возвращался в Англию из кругосветного путешествия с маленьким внуком, энергичной англичанкой, экономкой и нянькой в одном лице, и слугой-индусом на все руки мастером. Почему лорд не захотел дождаться «Королевы Матильды», чтобы плыть в Англию со всеми достижениями комфорта в компании своих соотечественников, — неизвестно. Много я повидал на своем веку людей самых разных, но этот пожилой аристократ в помятой дорожной одежде, с живыми мальчишескими глазами, своими манерами, речью, голосом и уж не знаю чем еще поразил мое воображение. Я долго его рассматривал, не в силах оторвать глаз. — Кто этот старик? — спросил я наконец нашего боцмана. — Понятия не имею, но старикан занятный, — хмыкнул боцман, он был из голландцев, но дельный малый, а не такой циник и пропойца, как прочие из его племени. — Лорд Фатрифорт, — подсказал капитан и одобрительно кивнул, а он вообще мало кого одобрял. С тех пор я только искал случая рассмотреть получше поразившего меня человека. Внучок лорда, судя по всему, плохо переносил качку и весь рейс провел в каюте, под присмотром экономки, а слуга лорда тщедушный, средних лет индус бегал от деда к внуку и обратно, как челнок. Сам же лорд подолгу стоял на корме или сидел в шезлонге с книгой в полном одиночестве. И вот один случай, в сущности пустяковый, дал моим тогдашним мыслям странный поворот. Был тихий вечер и такой красивый закат, что все на него невольно залюбовались, в том числе и я. Вдруг слышу у себя за спиной: — Ви посылайль за мноя, сэир? Я обернулся и хмыкнул: — Какой я тебе сэир? Слуга-индус смутился и поклонился: — Простит мистеря, ошибся очень, глупий я человек. Совсем дуряк… Протива золнца зильно злейпой. Похожий ви много на мой лорд-хозяин. Тогда я вдруг и призадумался. Если так легко спутал меня с лордом даже его слуга, то что же говорить об остальных. Поначалу это меня только позабавило, но я все-таки отметил, что не только ростом и фигурой, но и лицом напоминаю лорда Фатрифорта. Высокий лоб, глубоко посаженные глаза и густые брови — это все мои черты. И не удивительно что, в первую минуту лорд Фатрифорт живо напомнил мне моего отца, только отец мой характером был хмур и замкнут, и я был в него, а лорд был открыт и общителен. Моя внешность вообще-то достаточно стереотипна, но и его тоже, вот в чем фокус. Но при этом он был ярок и неотразим, я же сер и невыразителен. Меня прямо поразила мысль: несмотря на внешнее сходство, никогда не быть мне таким, как он! Таким открытым и дружелюбным, великодушным и утонченно воспитанным, уверенным в себе и безмятежным, великолепным джентльменом и стопроцентным лордом. Между нами — пропасть. Пропасть, которую не перейти ни-ког-да! И хоть в своем, изрядно помятом полотняном костюме, который одновременно напоминал и нашу белую матросскую робу, и белую одежду индусов он, мало чем выделялся из толпы, но спутать его с кем бы то ни было мог только болван-туземец. Кстати, близко к лорду никто не подходил из-за его рук; это была самая обыкновенная экзема, но англичане в Индии довольно мнительны, им достаточно только намека на кожную болезнь. Возможно, это и было причиной, почему лорд не поплыл на комфортабельном пассажирском корабле. Но я мнительным не был, а напротив, пользовался малейшей возможностью пройти мимо поразившего меня старика. И вот как-то он со мной заговорил, и, слово за слово, мы разговорились. С тех пор беседы наши становились все более продолжительными и непринужденными. Мы сошлись так легко и быстро, как можно сойтись только в море. Но один случай укрепил эту необычную дружбу окончательно. Однажды, во время стоянки шхуны, по халатности какого-то матроса, не закрепившего, как следует, трос, случилась беда, и точно в детской считалочке — благородный лорд полетел за борт. А поскольку я чаще других был при нем, кому как не мне и выпало его спасти. Получилось все так складно, как только в романах пишут. Я спас жизнь лорду Фатрифорту, и хотя на моем месте это сделал бы любой честный моряк, и сделал бы с легкостью, спасителем оказался я — его тайный почитатель. Признательность лорда не знала границ, и это поставило меня в исключительное положение. Я сразу был допущен в его каюту и приложил все старания, чтобы стать незаменимым. Ходил за ним, как нянька за младенцем, пока он не оправился вполне. По просьбе лорда я все свободное от службы время проводил у него. А туземного слугу, того самого «глюпива дуряка», так припугнул, что он и носа более не показывал. Лорду же объявил, что индуса сразила морская болезнь. И хотя я весьма откровенно узурпировал должность слуги, держал себя при этом независимо, высокомерно, а временами и просто грубо, как привык в банде, где грехом номер один считалось сочувствие ближнему, а любого рода уступчивость расценивалась как слабость. Держать себя как-то иначе я не умел, хотя и очень боялся быть изгнанным. На мои выходки лорд реагировал всегда одинаково — только шире открывал глаза и склонял голову набок, будто лучше хотел рассмотреть некую редкую диковину. Но никаких упреков, никаких нотаций я от него никогда не слышал. Не ко мне одному — он ко всем так относился и людей чувствовал очень хорошо. Вот и во мне, надо полагать, почувствовал он живую и отзывчивую душу, а уродливого и страшного замечать не хотел. Постепенно глупость такого моего поведения дошла до меня, и я мало-помалу стал исправляться. Теперь я частенько ловил себя на том, что подражаю благородным манерам и изящной речи лорда, благо из-за неутомимого своего чтения я был достаточно пропитан этим изнутри. Лорд, конечно, быстро подметил эти благие перемены и сказал мне однажды с улыбкой, мол, на тебе, друг мой, счастливо сбывается поговорка: «С кем поведешься — от того и наберешься». Вот под впечатлением этой шутливой фразы я себе и поклялся. Поклялся, что это мой последний рейс. Сойду на берег — и баста! Заживу по-новому! Как, еще не знаю, знаю только, что по-новому! Но эта перевернувшая меня мысль требовала немедленного и какого-то конкретного подкрепления. Тогда я и решил: пойду к лорду кем угодно — конюхом, сторожем, садовником, последним слугою, потому что был уверен — больше с этим человеком не расстанусь, какая бы жизнь меня при этом ни ждала. А потом, когда мы прибыли в Саутгемптон, и я уже было запаниковал, не зная, как объяснить старику мои желания и планы, лорд сам и без обиняков предложил мне пойти к нему камердинером. За этот рейс мы достаточно присмотрелись друг к другу, и он был уверен, что это будет к обоюдной выгоде. И не ошибся. Камердинером! Об этом я и не мечтал. Фактически при больном старике-хозяине я совмещал теперь обязанности и дворецкого, и камердинера, и секретаря. Так что в нашем маленьком королевстве я сразу и уверенно стал премьер-министром. У меня было все, о чем только можно мечтать. Судите сами: я жил в обстановке великолепного старинного замка, распоряжался всем в доме — и людьми, и деньгами. Его благоустройство и процветание были моей святой обязанностью и полем моей неутомимой деятельности. И в довершение ко всему я имел одну из лучших библиотек королевства. Но это не главное, главное были люди: сам лорд, дружба которого была для меня несравненным благом, и его домочадцы, за каждого из которых я, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Душа моя будто вырвалась на свет из какого-то затхлого, промозглого склепа, согрелась и ожила. Это был счастливый сон, длившийся годы, пока однажды необыкновенно ветреной ночью мне не суждено было проснуться. Я подошел к стеклянной двери, выходившей в сад, чтобы закрыть ее на ночь, она тоненько дребезжала стеклами и дрожала под ветром как человек, которому очень страшно, и тут… на мое плечо легла рука в коричневой перчатке, и давно забытый голос произнес: — Не дергайся, Читатель! В этот момент я пережил одно из худших мгновений моей жизни. Я медленно повернулся: передо мною в неровном свете свечи стоял Бен Глаз. Это было как видение с того света. Я сильно надеялся, что он мертв, но он был жив. Жив-живехонек. Моложавый, поджарый, чесучевый костюмчик, дорогой цилиндр, лаковые туфли, набриолиненные по последней моде волосы и самые изысканные манеры. И ничего, кроме черной повязки на глазу, не напоминало в нем прежнего бандита, правой руки пресловутого Гарри Дребадана. — Прости, мон ами[17], что не предупредил тебя письмом. Бессмысленно было спрашивать, как он меня разыскал, он был мастер своего дела и разыскал бы меня и раньше, хоть на дне морском, просто раньше я ему был не нужен. А теперь вот понадобился. — Так оно и лучше, письмо могло попасть не в те руки, — отвечал я ему в тон. — Имей в виду, теперь мы в родстве, в случае чего, я твой кузен Бенджамин. Кстати, я теперь в бегах, за мной охотится, ты не поверишь, едва ли не весь Скотленд-Ярд. Так что выручай, братик! Я стоял перед ним и молчал, потому что говорить мне было нечего. Слова, что называется, были бессильны. Представьте себе, что вы неожиданно обнаруживаете под порогом вашего дома взрывное устройство, готовое вот-вот сработать, истребив всех ваших близких, и надежды воспрепятствовать этому нет никакой. Уговаривать его уйти — наивно, просить о чем бы то ни было — бессмысленно, угрожать — значит только усложнить дело и сделать его вовсе непредсказуемым, а говорить и действовать надо было и немедленно. — Я укрою тебя, конечно, но с одним условием… — Ты укроешь меня без всяких условий, мон шэр[18], — улыбнулся Бен Глаз одной из своих змеиных улыбочек, от которой поежился бы сам покойный Гарри. И мне стало ясно, малым тут не отделаешься. Я промолчал, и это ему не понравилось. — Разве мы с тобой не братья, Билл? — Я понял так, что двоюродные, — не удержался я от иронии. — Ну да, — усмехнулся он, но единственный его глаз пронзил меня с бешеной силой, — только ведь Скотленд-Ярду не до этих тонкостей, вряд ли они позабыли наши подвиги. Да и портретики наши, думаю, висят у них рядышком на самом видном месте. — Как бы нам самим не повиснуть на самом видном месте, как повисла вся наша команда. — Не каркай, Читатель! Он был суеверен, как старая дева, потому, видно, и побледнел, а может, от злости. — Так вот, я все обдумал, дело верное. Как думаешь, сколько дед выложит за своего внучка? За наследника всех фатрифортских богатств? За последнего в роде… своего ненаглядного Фредди? Хорошо, что я стоял теперь спиной к свету, и негодяй ничего не мог прочесть на моем лице. План его был настолько зверский и циничный, что я с трудом удержался, чтобы не придушить на месте эту скотину, что вряд ли бы мне удалось. Вооружен Бен Глаз был, как всегда, одним только ножичком, с которым не расставался и ночью, но его ножичек был страшнее и сабли, и ружья, и пистолета вместе взятых. Потому я и стоял перед этим гадом в молчании, оценивая создавшееся положение.