Не буду отягощать свой рассказ ненужными подробностями того, чем закончился этот сеанс. Скажу о главном. Я пришел в страшное смятение и едва в состоянии был скрыть это, потому что после сеанса вспомнил много такого, что меня в буквальном смысле потрясло. Я вам клялся, что никогда раньше не видел этого «Нельсона», с которым боролся во сне. Так вот, я его видел! Причем видел дважды! Холмс легким движением руки развеял дым от трубки и едва заметно усмехнулся, учитель же напротив сделался мрачен и напряжен, как будто те страшные воспоминания надвинулись на него грозя новой бедой: — В тот день, заходя в книжный магазин на Харлей-стрит, я разглядел в большом зеркале против двери красавца, который шел следом за мной. Небольшой рост, мальчишеская грация и черная повязка на глазу делали его похожим на Трафальгарского героя. Я прошел в дверь, ожидая, что «Нельсон» этот пройдет следом, и приостановился, желая лучше его рассмотреть, но он только заглянул в магазин и прошел мимо. Купив все нужное и выйдя из магазина, я свернул на Девоншир-стрит, когда на бешеной скорости мне навстречу выкатил кеб. Вы знаете, как носятся по Лондону эти сумасшедшие. Тут кто-то и произнес над самым моим ухом: «Весьма сожалею, месье», — и толкнул меня под самые копыта… Я мгновенно потерял равновесие, ноги мои подогнулись, но упал я не сразу, а в каком-то сумасшедшем кульбите пролетел мостовую и достиг противоположной бровки тротуара, когда лошадиные подковы были уже в двух дюймах от моего лица. Не знаю, что меня спасло? То ли кебмен успел уже как-то отреагировать, то ли умная лошадка сама исхитрилась меня не задеть, а то ли сказались уроки верховой езды, важным элементом которых является отработка падений. Но в тот роковой миг память зафиксировала множество не относящихся к делу подробностей. Сначала я увидел дорогие коричневой кожи сапожки, потом серый с иголочки костюм, дорогую шляпу, а потом уж и всего господина в перспективе Девоншир-стрит. Он оглянулся только раз, но я хорошо его разглядел и подивился красоте и изяществу этого одноглазого щеголя, который пристально на меня посмотрел своим единственным глазом и… улыбнулся… А меня, как молния, пронзила мысль — это мой убийца. Ведь в тот момент я не знал, джентльмены, что легко отделался. Сознание стремительно гасло, я был уверен, что умираю… И только последний этот миг развернулся предо мною длинной и подробной панорамой. Если бы я захотел, то долго бы мог расписывать ее детали: обод колеса, которое едва меня не раздавило и еще двигалось куда-то в сторону, отполированные подковы на копытах лошади, перевернутые дома, людей, деревья, рыжего кота на сером столбе, тоже перевернутого, множество разнообразных городских звуков и свою собственную руку, которая порхала у меня перед глазами, будто дирижируя этой какофонией… тут я как раз долетел до бровки тротуара, стукнулся об нее, повалился на бок и мои очки — драгоценные мои глаза — от меня упрыгали. Все разом превратилось в цветной туман. — Я умер! — крикнул я напоследок, но как-то неуверенно, как кричит человек своему слуге «Меня нет дома!», завидя в окне нежеланного гостя. Пружина, державшая в напряжении мой разум, ослабла, цветной туман превратился в черный… И я потерял сознание. … я подивился красоте и изяществу этого одноглазого щеголя, который пристально на меня посмотрел, своим единственным глазом и… улыбнулся, а меня как молния пронзила мысль — это мой убийца… Когда я очнулся, меня окружала толпа. Какой-то знаток уличных происшествий протянул разочарованно: — Тоже мне, событие, а он жив-живехонек! — Была охота на живого пялиться, — поддержал его другой кровожадный зевака. — Очнулся, бедненький! Слава Создателю! — облегченно вздохнула впечатлительная дама в зеленом, поднося к глазам кружевной платочек. — Лосадка! Лосадка! Лосадка! — верещал толстый розовый малыш, сидя на руках у толстой розовой кормилицы. — Везет же некоторым, — хохотнул басовитый студент. — Привратность случая при совпадении обстоятельств! — заметил философ в полинявшем цилиндре. — Ве-зу-у-ха! — лаконично подытожил какой-то мастеровой почесывая за ухом. И вот, убедившись, что я живой и почти здоровый, толпа быстро поредела. А меня усадили в кеб, под колесами которого мне не суждено было погибнуть. Молодой полицейский развернул свой новенький блокнот и деловито постучав по нему карандашом принялся опрашивать главного свидетеля. Бедняга кебмен, белый как флаг капитуляции, нес со страху невесть что, не переставая трястись: — Вот, посмотрите, леди и джентльмены, ведь сами лезут не зная куды! Лезут и лезут, прах им в ноздрю! Экие, Гам-ле-е-ты задумчивые! За има не уследишь, так они, и на Биг-Бен взлезут не чухнутся. Посмотрите, господин полицейский, на ихны стеклы толстенные, об брусчатку стукнувшись, не побились! — и кебмен, прежде чем передать очки мне, поглядел в них сам и дал глянуть полицейскому. — Чего ж в них разглядеть-то можно? А ничего — ничегошеньки! Хомут с оглоблей спутаешь в телескопы эдакие глядя. Жену законную от конного полицейского не отличишь, при всем желании. Плетку мне в глотку ежели лгу. Один туман только и можно разглядеть лондонский! И вот отвечай за таковских, а я человек семейный и у меня девять ртов и мой десятый. Дрожь меня пронзи! Жена, мать лежачая, золовка, пять человек мальчишек, мал мала меньше, и Бетти-пацанка, всем нянька и служанка. Это понимать надобно и в расчет брать! А этим, очкастым мечтателям, парламент должон запретить по улице шастать без сопровожатых людей. Вот мое мнение честного гражданина, исправного налогоплательщика и вопиющего к закону отца семейства! Да живет и здравствует наш король Эдуард сто тридцать три года и еще сколько пожелает его дорогая женушка! Ура-ура! Я цитирую пред вами, джентльмены, весь этот вздор с тем только, чтобы показать, до какой степени точности память хранит то, что ум давно со счетов списал. — Нет, нет подробности ваши очаровательны, — не удержался я от похвалы. Холмс, в подтверждение моих слов, меланхолично кивнул, не вынимая трубки изо рта. — И все-таки я не понимаю, джентльмены, зачем этот одноглазый толкнул меня? Ведь теперь очевидно, что сделал он это нарочно? — Все ваши страхи, мистер Торлин, имели под собой самую реальную подоплеку. За вами в самом деле следили, и тот, кто толкнул вас под колеса, действительно злоумышлял на Фатрифортов, и чтобы вы ему не помешали, негодяй выбрал для начала самый простой способ от вас отделаться. Ведь падение под экипаж человека в таких очках не вызвало бы особых подозрений. И вы конечно чудом спаслись. — Но, ведь я даже не подозревал… — Неудивительно. Лицо этого Нельсона крепко запечатлелось в глубине вашей души, потому выс и поразил зловещий голос ночного гостя, и столь тревожное чувство породило сюжет вашего страшного сна. Потому и боролись вы с этим врагом не на жизнь, а на смерть, и сцена драки дополнилась правдоподобными деталями, куда легко вписались и пропасть и разбитое окно и предсмертный вопль Одноглазого. Но… к сожалению, мистер Торлин, это все, что на сегодняшний день я могу вам открыть… Остальное, в интересах Фатрифортов, останется тайной. Пусть вас утешит сознание, того, что благодаря вам было предотвращено чудовищное злодеяние. И та казавшаяся неотвратимой беда, которая грозила Фатрифортам, отныне грозить им не будет. Теперь вы можете быть совершенно спокойны и за себя, и за своего подопечного, и за всех обитателей замка. — Но… — Никаких но! — торжественно возгласил Холмс, — поверьте мне, это одно из тех редких дел, разглашение которых не меньшее зло, чем самое преступление. Не любопытствуйте более, дорогой друг, и не пытайтесь приподнять завесу этой тайны. Так будет лучше для всех. — Что ж, я верю вам, мистер Холмс, и благодарен вам за… — О нет, я тут ни при чем! Совершенно ни при чем, уверяю вас! Я был всего лишь следопытом, и то недостаточно проворным, который пришел на место, когда все уже было кончено, и по остывшим следам воссоздал всю картину происшедшего; картину той смертельной схватки, в которой старый матерый волк уничтожил бешеного шакала. И хотя Холмс закончил свой монолог и продолжать по всему не собирался, учитель не пошевелился. Он был погружен в глубокую задумчивость, я же со своей стороны не хотел прерывать столь естественной паузы, ненужными замечаниями, отлично понимая, что части всей этой удивительной головоломки должны встать на свои места и четко отпечатлеться в сознании, не говоря уже об изрядном эмоциональном потрясении которое тоже должно было как-то устаканиться. Все это я испытал на себе не раз. Часы на камине неспешно отстукивали минуты, а мы в этой уютной тишине каждый по своему, приводили в порядок свои впечатления связанные с делом Фатрифортов. Хорошо знакомое чувство: спектакль с блеском завершен, но финальная сцена не отпускает. Хочется немного помедлить, пропитаться до конца тонкой и волнующей атмосферой драмы и осмыслить ее итог. Минуты будто нарочно замедляют ход и занавес не спешит падать. Наконец опомнившись, учитель вскочил с места, сдернул очки, и в глазах его будто сверкнула молния. — Я благодарю вас за все, мистер Холмс, и вас, доктор Ватсон и … — но тут он осекся, ничего более не сказав. Холмс протянул свою длинную руку, снял что-то с каминной полки и отдал мистеру Торлину. — Вот, возьмите на память, для вашего альбома. Это была лучшая, на мой взгляд, фотография и единственная, где мы были сняты вместе, туманным утром на Бейкер-стрит у подъезда нашего дома. — Между прочим, Холмс, вы отдали единственную фотографию, где мы сняты вместе, — решил я попенять моему другу, когда мы остались одни. — Неужто, Ватсон? — Увы, это так. — Что ж, дорогой друг, ради вас я готов на любую жертву, завтра же пошлем за Бобом Сэвелом, и он восполнит пробел. У него теперь новое ателье на Эдвард-роуд. — О да, он почтет за честь исправить такой вопиющий недочет. Кстати, Холмс, почему вы так не любите фотографироваться? Вы являете собой редчайшее исключение из общего правила… — И, таким образом, становлюсь в один ряд с редкими уродами, преуспевающими аферистами и с суеверными племенами какой-нибудь Патагонии. — Ха-ха-ха! Именно. — Но ведь я и во многом другом являюсь исключением из общего правила, не так ли, Ватсон? И притом, как вы тонко заметили, редчайшим исключением. Потому что думающий человек не может не являться исключением из общего правила. Я усмехнулся такой заносчивости. — Но все-таки, Холмс, вы не ответили на вопрос, почему вы не любите фотографироваться, хотя на редкость фотогеничны. — Знаете, Ватсон, на фотографию теперь смотрят, как на некий неоспоримый факт. Или на достойный всяческого доверия оригинал, а на живого человека, как на копию, или того хуже, на сырой необработанный материал. Такой взгляд на вещи мне не по вкусу. Живой человек весь состоит из мимолетностей, а фотография улавливает только одну из них, зачастую не самую характерную. — Во всяком случае, отданная вами фотография была явно исключением из этого правила, — с сожалением констатировал я. — Возможно, как и все сколько-нибудь талантливое. Мы одновременно закурили и долго сидели молча. — Слушайте, Холмс, а не устроить ли нам маленькую домашнюю пирушку с шампанским, по случаю блестящего завершения дела? — Против пирушки и шампанского ничего не имею. Только, Ватсон, не называйте это дело блестящим. Я считаю его в большой степени своей неудачей. Я онемел от удивления. — Неудачей? Вы, Холмс, просто бессовестно кокетничаете. — Нет, Ватсон, кокетничает обыкновенно тот кто боится хвастать в открытую. Я же, как вы знаете, хвастать не боюсь, как не боюсь и ошибки признавать, потому, что с большим с уважением отношусь к фактам. Вот и мое послание Лестрейду нахожу я редким шедевром, а мои промахи в этом деле редкой бестолковщиной. Ничего не поделаешь — и то и другое факт! Да, именно так, Ватсон. Даже со своей любимой картотекой я не сумел вовремя разобраться и отчет ваш выслушал с большим опозданием. Конечно и лодыжка виновата, она здорово сбивала с толку. Боль страшна не столько сама по себе, сколько тем, что обрывая тонкие нити памяти столь важные в логическом построении, сокрушает хрупкие с такой тщательностью возводимые аналитические конструкции, чем вносит в голову катастрофическую путаницу. И это дело запомнится мне как самое сумбурное. Но… и самое уникальное во всей моей практике. Даже возможно и во всей истории сыска! Да, да, друг мой! Я развел руками: — Но все ваши дела по-своему уникальны, Холмс. Рутинными делами вы не занимаетесь… — Я о другом, Ватсон. Вспомните, насколько в этом деле все было необычным, даже анекдотичным. И Холмс только что совершенно серьезный, заговорил вдруг в неподражаемой буффонадной манере подозрительно напоминающей скороговорку Нола Дживса: — С чего все началось, джентльмены, и… чем закончилось? Одному сыщику замечу скобках (сверх проницательной и ловкой знаменитости) рассказали сон! Да, да сон! Страшный сон! Но ведь и только. Отчего сыщик этот незамедлительно задалась вопросом, а не таит ли в себе этот сон… э-э… г-м-м… некоего загадочного убийства? Удивляться не приходится, этому жадному до работы фанатику подозрительной может показаться даже пустая шляпная коробка, пересохшая чернильница или испачканный известкой носок. Но в любом убийстве, даже в самом глупеньком, как мы все хорошо знаем из книг, наличествует место преступления, хоть какой-нибудь свидетель и уж как минимум сам убитый. Здесь же ничего этого не было и в помине. Однако нашего джентльмена это нимало не смутило, напротив он так рьяно взялся за дело, что даже вывихнул себе лодыжку. И вы думаете, он отступился? Ничуть не бывало! Не такой это человек! Просто взял да и передоверил все своему другу. Славному другу, благо тот оказался под рукой. И пока его друг занимался делом, сам лишь трубочкой попыхивал сидя в кресле и давая свои указания. И представьте только, несмотря ни на что, преступника они нашли. Точнее это преступник их нашел, неожиданно заявившись по всем хорошо известному адресу с подробным отчетом о своей преступной деятельности. Чем значительно все упростил. А единственную в деле улику и вовсе раздобыла птица! Только принесла ее не сыщику, а пастуху, который не нашел ничего лучше как зарыть ее в землю и наши энтузиасты едва не лишились единственного вещественного доказательства. — Ха, ха, ха! Послушайте, Холмс, если когда-нибудь в Лондоне переведутся преступники и вы останетесь без работы… не унывайте, а примите мой совет: идите на сцену. Станете вторым Ирвингом! — Браво, Ватсон! Вы великолепны! Конечно не надо быть тонким наблюдателем, чтобы заметить мою страсть к перевоплощению, но надо быть воистину другом, чтобы с таким воодушевлением это высказать! Однако же, чем становиться вторым Ирвингом… э… м… — …не лучше ли, оставаться первым Холмсом, хотите вы сказать? — М… да, Ватсон, примерно это я и имел в виду. — Что ж, Холмс, случай и вправду здорово подыграл вам в этом деле. — О случай, случай! Что другое может вносить такую неразбериху в жизнь и так разнообразить нашу скучную повседневность! И что бы мы сыщики без него делали? — Но и для нашего брата писателя случай — самый желанный гость. Редкий персонаж способен так убедительно действовать, с такой легкостью и удивлять, и смешить, и ужасать. — И все же рассчитывать на случай не стоит, Ватсон, это очень своенравный парень, и никогда не знаешь, за какую команду он играет. Потому случай и не является таким неизменным победителем в деле, как логика и интуиция… — Зато он один удостоился почетного звания «Всесильный»!