И что-то дальше, про вероломного Лесничего, про ружье, про голодных волков. Песня слушалась легко и непринужденно. Была, как это принято говорить у более юного поколения, «в тему». Друзья хотят покушать, пойдем, приятель, в лес! Отыграв песню, Женька некоторое время оглядывал всех присутствующих, довольный произведенным эффектом. После чего отложил гитару, перевернулся на бок и, тряхнув длинными патлами, гордо возвестил: – «Король и Шут»! «Лесник»! Охотник и я с умным видом покивали, как будто что-то поняли. Фотограф вновь углубился в недра своего цифрового монстра. Туристка Виктория все так же молча перебирала Женькины вихры. – Слушай, отец! – Непоседливый Турист перевернулся на живот и теперь смотрел на Охотника из-под свесившейся челки. – А тут волки водятся? Охотник промолчал, неопределенно хмыкнул себе в бороду, дотянул сигарету, открыл печь и щелчком отправил окурок в огонь. – А правда, что полярный волк – с теленка размером? – не унимался Женька. – Правда. – Михалыч усмехнулся в бороду и хмуро добавил – А питаются они туристами! Женька перевернулся на спину, поудобнее устроил гитару и, бренча на трех аккордах, дурашливо пропел: – Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк… Охотник только покачал головой, улыбаясь. Все-таки позитивный мальчишка этот Женька. А вот спутница его, Вика, с момента моего появления так и не произнесла ни слова. Только улыбалась тихонько. Я даже начал подозревать, что говорить она не умеет вовсе. – Конечно, не страшен. – Михалыч запалил очередную папиросу и глубоко затянулся. – Нет здесь волков. Тем более полярных. – Позвольте! – неожиданно встрял в беседу Фотограф. – Как так – нет? – Молча, – снисходительно ответил Охотник, – выбили всех. Уж лет двадцать как выбили. В радиусе ста километров от города – ничего крупнее песца. – Значит, не всех выбили-то! – Фотограф, низко наклонившись, принялся колдовать над своей камерой. – Извольте… – Он протянул свой огромный аппарат Михалычу. Охотник принял камеру обеими руками, бережно, как ребенка, и уставился на фото, выведенное в небольшое окошко. Смотрел долго. Когда экран погас, попросил Фотографа включить «чертову машину» снова. После чего опять задумчиво рассматривал снимок. Качал головой, восхищенно цокал языком. Удовлетворившись, передал фотоаппарат Туристам. – Давно? – спросил он Фотографа. – Два дня назад, – Иван ответил не задумываясь и, предвосхищая следующий вопрос Охотника, добавил: – Километров сорок отсюда, к горам ближе. Охотник недоверчиво покачал головой и подбросил в буржуйку полено. Туристы, более сведущие в современной технике, чем дремучий Михалыч, перелистывали снимки, увеличивали, надолго приникали к окошку просмотра. Вика молчала. Женька то и дело издавал удивленные возгласы. Наконец, вспомнив о моем существовании, протянули фотоаппарат мне. Я осторожно принял его в руку, поудобнее устроил в ладони и нажал кнопку с зеленым треугольником. На экране появилась зернистая картинка. Несмотря на маленький экран, можно было разглядеть обычный северный пейзаж: в наступающей темноте редкие голые деревья, словно обглоданные зимней стужей, тонкие кусты, растопырившие из-под снега корявые пальцы и… Зверь. Зверь бежал взрывая сугробы, взметая в воздух пласты слежавшегося снега, но при этом практически не проваливаясь. Казалось, он несется прямо на того, кто спрятался в момент съемки за камерой, надеясь, что эта хлипкая защита сможет уберечь его от невероятной звериной мощи, которая так и перла от здоровенного волка. Белого, с огромной лохматой лобастой головой, пастью, полной острых как ножи клыков, и зрачками, желтыми, как «материковская» луна в ясную ночь. Я перелистал фотографии назад, затем обратно и вперед. В основном на снимках были зарисовки природы (не слишком удачные, на мой взгляд) и люди, похожие на Фотографа, – то ли геологи, то ли просто старые туристы. Последние снимков двадцать были посвящены огромному белому волку. Сначала зверь был повернут к Фотографу боком, но по мере увеличения количества снимков разворачивался к нему мордой, бежал к нему, приближался, несся, словно разгневанная звезда, недовольная назойливым папарацци. Большинству кадров не хватало четкости: фигура зверя была на них размытой, и казалось, будто волк несется на задних лапах, просто очень низко наклонившись. Самой удачной фотографией была та, что я увидел первой. Первобытная мощь, ярость, независимость – всё в одном застывшем, безумно красивом прыжке, в одном только оскале. А на последнем кадре была Туристка Вика. Сидевшая вполоборота, задумчивая и тихая. И невероятно красивая. Она явно не знала, что ее снимают. Видимо, я слишком увлекся, потому что даже не заметил, как ко мне подошел Фотограф. Заметив, какой снимок я разглядываю, он нервно выхватил фотоаппарат из моих рук, покраснел и, пробормотав «Это личное!» – забрался обратно на свой стул. Некоторое время все сидели молча, словно переваривая увиденное. Было в этом снимке что-то, что заставляло сердце замирать. Что-то такое, отчего хотелось завыть в голос. И услышать в ответ вой родной стаи. А потом Женька затянул себе под нос, тоскливо, протяжно. Так тихо, что даже мне приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова: Вы холодные, снежные звери, Неисчислимы ваши потери, Гибнете сотнями в утреннем свете, И жизнь ваша длится лишь до рассвета… Струны звенели перебором. В буржуйке трещал, пожирая полусырые дрова, огонь. Затем Охотник крякнул и, повернувшись к Ивану, недоверчиво спросил: – Километров сорок, говоришь? – Сорок – сорок пять, – уверенно ответил Фотограф. – Я за два дня на лыжах больше не осилю. – Знатная зверюга, – уважительно пробормотал Охотник. – Кто-то из твоих завалил? – Да какой там «завалил»? – недовольно отозвался Фотограф. – Так, отогнал, напугал. Подранил, правда… – И? – Михалыч слушал с живым интересом, даже пододвинулся к Фотографу. – Ииии?! – передразнил тот Охотника. – Пошли по следу, да метель поднялась. Побоялись. Решили не рисковать, в лагерь вернулись. – Фотограф разочарованно вздохнул, словно осуждая осторожность своих товарищей. – Знатная зверюга, – еще раз повторил Михалыч, качая головой. – Матерая. Тридцать лет здесь охочусь – никогда таких не видел. – Красивый. – Я уже начал думать, что Вика совсем не умеет говорить. Голос у нее тоже был красивым – чистым и звонким. И говорила она с каким-то нездоровым жаром, с какой-то даже агрессией, не скрывая неприязни к неряшливому Фотографу. – Он – красивый, свободный! А вы? Сейчас вы смелый! А ведь если бы не ваш товарищ с ружьем, – запальчиво бросила она, – где бы вы были сейчас? – Где? – нелепо переспросил не ожидавший такого яростного нападения Фотограф. Видя его растерянность, Вика несколько сбавила темп, но голос по-прежнему звенел напряжением. – Там, – ответила она, уже более спокойно, – на снегу. С разорванным горлом. Он бы вас убил. Резко и противно тренькнули струны. Женька, отложив гитару и перевернувшись на бок, удивленно заглядывал Вике в лицо. Снова повисла тишина. Которую необходимо было заполнить. Которую нужно было сломать. Разорвать. Уже давно. – Нет, не убил бы. – Фотограф, да и все остальные с удивлением повернули головы в мою сторону. – Помял бы слегка, камеру бы поломал, но не убил. Он не убийца. Я чувствовал, как голос мой звенит от напряжения. Как растет тщательно подавляемая до поры злость. – Убийцами становятся из слабости, по необходимости, по глупости. – Я смотрел Фотографу прямо в глаза, чувствуя, как тот сжимается, как бледнеет. – Посмотрите на фото – он силен, умен, и у него нет необходимости травиться таким малопитательным продуктом, как вы. Он не убийца. Ненависть вспыхнула, перегорела и оставила после себя ярость, пылающую багровыми углями, но холодную, как температура за дверью избушки. – А вы – убийца, Иван. Убийца – по глупости. Своим безрассудством и абсолютным нежеланием думать и сопоставлять факты вы убили этих людей… Охотник первым понял, в чем дело. И единственный не растерялся. Он метнулся к ружью, надеясь проскочить мимо меня, зная, что не успеет, и все равно пытаясь. Мне не хотелось его убивать, очень не хотелось, но начавшая трансформацию рука уже обзавелась кривыми когтями, и удар, который должен был просто отбросить Охотника назад, взорвался гейзером черной крови, ударившим в потолок и стены. Михалыч бессильно рухнул на нары к Туристам, несколько мгновений еще цеплялся пальцами за толстые доски, за разложенные спальники, затем, глухо клокоча разорванным горлом, повалился на пол. Вика тонко вскрикнула и, закатив глаза, рухнула на нары. Залитый кровь Женька оторвал ошарашенный взгляд от мертвого Михалыча, в ужасе перевел его на меня и заскулил. Пожалуй, на его месте я бы тоже заскулил. Тело мое стремительно деформировалось. Куртка треснула вдоль спины, освобождая огромный горб, из которого лезла длинная густая белая шерсть. Измененные конечности уже ничем не напоминали руки – только когтистые волчьи лапы, невероятно большие и мощные. Но главное – лицо, кости которого, ломаясь и срастаясь вновь, стремительно превращали его в волчью морду – оскаленную и жуткую. С пастью, полной острых как ножи клыков, и зрачками, желтыми, как «материковская» луна в ясную ночь… * * * Отбросив в сторону поломанное Женькино тело, я обернулся к Фотографу. Он по-прежнему сидел на своем стуле, съежившийся, трясущийся. Жалкий. Я наклонился к нему, заглядывая в глаза, в надежде увидеть там раскаяние, но увидел только страх. Животный, первобытный страх. – Вот видите, что натворили, Иван? – хотел сказать я, но из горла вырвался только низкий глухой рык разочарования. Я обхватил его трясущуюся шею огромной когтистой лапой и резким движением пальцев сломал шейные позвонки. Затем подхватил выпавший из мертвых пальцев фотоаппарат, вытащил карту памяти, бросил ее на пол и тщательно растоптал каблуком туристического ботинка. Как раз вовремя – меняющиеся пальцы ног резко вытянулись, рванулись, оставляя на ноге кожаные ошметки хорошей некогда обуви. Вожак должен заботиться о своей стае. Чем меньше знают о нас люди, тем больше шансов, что у меня будет о ком заботиться. Я толкнул ногой буржуйку. Печь завалилась набок. Из открывшейся дверцы на волю выскочили пылающие поленья и багрово-красные угольки. Избушка занялась почти мгновенно. Это было красиво и зловеще. Пламя плясало на полу, злобно шипя вокруг луж крови, ловко карабкалось вверх по нарам, подпрыгивало от нетерпения, стараясь достать бороду Фотографа. Становилось ощутимо жарко. Подхватив на руки обмякшее тело Туристки Вики, я выскочил на улицу. Не люблю запах паленой шерсти. Бережно положив девушку на снег шагах в двадцати от пылающего домика, я присел рядом. Стройная, точеная фигурка, затянутая в нелепые туристические шмотки, такие чуждые ей, такие лишние. Милое, симпатичное лицо, обрамленное светлыми волосами, беспорядочно разметавшимися по снежному насту. Поднимаясь с корточек, я провел огромной лохматой лапой по ее лицу, оставляя глубокую длинную царапину… Я ошибся, маленькая сестра. Когда вы впустили меня в свое жилье, я решил, что Охотник – наш, и я был прав. Но еще больше, чем он, нам принадлежишь ты. И я прошу прощения, что не разглядел тебя сразу. За моей спиной ревел огонь, с треском пожирал остатки неказистой избушки. Огонь – обжора, огонь – сладкоежка. Скоро пища кончится, и он умрет, так и не насытившись. Лишь рассветет, и белые кости Под сахарным снегом, как тонкие трости, Вырастут в поле, под музыку вьюги — Их не разыщут ни волки, ни люди… Снег укроет тебя, маленькая сестра. И ни люди, ни волки не станут тебя искать. Проснувшись, ты сама решишь – где твой дом и с кем твоя стая. И когда твой вой достигнет луны и устремится вниз в поисках тех, кто способен его услышать, – мы будем готовы.