— Бен? Я рада, что ты с нами. — Я тоже. Он двигается вперед, и его теплое дыхание касается моей щеки. Я осторожно трогаю кончиками пальцев его губу. Она распухла. Я нежно целую его. Он поворачивает голову, и его губы легонько касаются моего уха. Все крошечные волоски на моей шее и руках встают дыбом. — Эй! — Голос Греты доносится уже откуда-то спереди. — Так вы идете или как? Я нехотя отстраняюсь от Бена. — Идем, — отвечает он с легкой хрипотцой. И вместе мы пробираемся дальше. Бен Мы медленно двигаемся по узкому лазу в обратном направлении. Грета порхает в темноте, как крошечный призрак. Ей постоянно приходится ждать, пока мы с Хоши ее догоним. Я слишком высокий для этого тесного пространства. Мои ноги затекли, шея безумно болит, и я не могу поднять голову. Хоши ползет еще медленнее, чем я. Я то и дело натыкаюсь на нее. Сначала мне кажется, что она просто ждет меня, но затем я дотрагиваюсь до ее лица. По нему градом катится пот. Ее силы на исходе. — С тобой все в порядке? Она шумно и часто дышит. — Да, не волнуйся. Просто… двигайся… вперед. И мы движемся. Рация вновь оживает: — Двенадцатый. Что-нибудь видишь? Я пытаюсь выиграть для нас несколько драгоценных мгновений. — Они впереди. Похоже, они остановились. Еще пара десятков футов, и я их догоню. А пока я на всякий случай выключу рацию. От нее слишком много шума. Я выключаю радиопередатчик, и мы движемся дальше. Я снова смотрю на Хоши. Она едва ползет. По крайней мере, когда мы будем внизу, она сможет опереться на меня, или я возьму ее на руки. — Мы ушли уже довольно далеко, — говорю я. — Как только будет очередной люк, можно попытаться в него спуститься. Грета смотрит мимо меня на Хошико. — Я тоже так считаю. А ты, Хоши? Та молча кивает. Ее брови нахмурены, будто малейшее движение требует от нее полной сосредоточенности. А вот и очередной люк! Пока обе мои спутницы затаились в тени, я как можно тише приподнимаю крышку и в образовавшуюся щелочку рассматриваю комнату под нами. Мой пустой желудок буквально взлетает к горлу. Я быстро захлопываю люк. Хошико Не знаю, что Бен увидел в этой комнате, но он отскочил от люка как ужаленный. Когда он повернулся, его лицо бледнее мела, а остекленевшие глаза широко раскрыты. — Только не сюда, — бормочет он. — Давайте пройдем еще немножко. Теперь его не узнать. Он другой. Как будто то зрелище наложило на него отпечаток. Его движения не столь решительны, он то и дело оглядывается на нас обеих, а затем отводит взгляд в сторону. Я не задаю ему никаких вопросов. Очевидно, он пытается прийти в себя от того, что видел. Судя по выражению его лица, Грете этого лучше не знать. Мы добираемся до своеобразного перекрестка: впереди тупик, а сам лаз разделяется. Двигаться дальше можно или вправо, или влево. Бен быстро включает фонарик. Его луч освещает два узких лаза. Мы с Гретой стараемся понять, где находимся. — Мне кажется, мы все еще в среднем коридоре, но только в самом его конце, — говорит Грета. — Значит, под нами зал для тренировок… и главный вход в здание. Это нам не подходит. Там негде спрятаться. Если пойти туда, — она показывает влево, — то мы придем к кухням. Если же направо, то попадем прямиком… Она поворачивается ко мне, и мы одновременно произносим: — На арену! Бен — Итак, каков наш план? — Я еще не решил для себя: попасть на арену — это хорошо или плохо? Грета отвечает мне нарочито медленно и четко, как будто я безнадежно глуп: — Мы должны идти прямиком на арену. — Зачем? Вместо нее отвечает Хошико; девчонки соображают гораздо быстрее меня. — Сегодня вечером цирк закрыт, верно? — Я киваю. — Итак, во-первых: там будет темно. Во-вторых: там сейчас никого нет — что нам только на руку. В-третьих: это наша арена! В отличие от полиции мы знаем каждый ее дюйм. Каждый пожарный выход, каждый закулисный коридор. Там, по крайней мере, можно переждать опасность. Теперь, когда она все разложила по полочкам, мне это тоже кажется очевидным. Я выключаю фонарик, и мы движемся по узкому проходу дальше. Я стараюсь не думать о том, что было в той комнате. Я пытаюсь, но картинка стоит перед моими глазами. Прямо подо мной открытый контейнер с телами, у которых отсутствуют конечности. На вершине огромной кучи костей, сухожилий и внутренностей — голова мальчика, которого я совсем недавно держал на руках, пробитая пулей. Анатоль: бедный израненный мальчик, которого они сначала подожгли, а затем выстрелили им из пушки. Что с ним будет? Я закрываю глаза, чувствуя, как подступает тошнота. Радуясь тому, что можно сосредоточиться на чем-то другом, я двигаюсь дальше по коридору. Вскоре лаз становится просторнее. Низкий потолок уходит вверх, и я с облегчением двигаю затекшей шеей. Здесь даже есть металлическая лестница. Она ведет наверх, где, похоже, находится еще один чердак. Мы молча поднимаемся по ней, и я снова включаю фонарик. Перед нами огромное помещение, заполненное вешалками и коробками с одеждой. — Это она, — шепчет Хошико. Она смотрит на меня, и ее глаза светятся. — Арена! Хошико Мне слегка жутковато здесь, среди стеллажей и стоек с костюмами, молча ожидающих своих артистов. На меня будто в ожидании смотрят призраки номеров, в которых я принимала участия. Воспоминания заполняют мою голову. Стоит мне посмотреть на какой-то костюм, как он тотчас переносит меня в былые времена. Мой номер. Рев толпы. Меня вновь гложет предательское чувство принадлежности к цирку. Есть что-то такое в свете софитов, в волнении зрителей, благодаря чему я, каждый вечер балансируя на грани жизни и смерти, ощущала себя живой. Так было раньше, одергиваю я себя. Цирк — моя тюрьма. Он забрал моих родных. Он отнял у меня прекрасную Амину. Я чувствую, что Бен рядом со мной, Грета — с другой стороны. Я беру их за руки, и мы стоим там, наш маленький тесный круг.