— Точно не помню, однако уехали они не позднее трех — половины четвертого. Мы ведь обедали. Габриель спешил вовремя вернуться с детьми домой, так он сказал, но мне ли не знать, выпить ему не терпелось. Здесь-то не разгуляешься. И он вызвался подвезти Фредрика. Должно быть, считал, что негоже деду на старости лет в потемках шастать. Гертруд захлестывают воспоминания о последней прогулке брата, она всхлипывает и съеживается в кресле. Карен делает паузу, звенит фарфор, все прихлебывают чай. — Ну как вы? Можете продолжить? — спрашивает она через несколько минут, перехватив взгляд Гертруд. Та утирает нос, кивает. — Поговорим о первом дне Рождества. Вы упомянули, что ходили к утрене и забеспокоились, когда Фредрик не появился. — Все-таки я была не вполне уверена, что он не пришел. Обычно он появляется в последнюю минуту и садится где-нибудь в заднем ряду. Верно? Она смотрит на Эрлинга Арве, и тот согласно кивает. — Верно, на рождественской утрене в церкви обычно полно народу, — говорит он, и Карен угадывает в его голосе легкую нотку горечи. Видно, даже на Ноорё религиозности поубавилось. И все равно паствы у Арве на службах куда больше, чем у священников на Хеймё, думает она и вспоминает слова матери: “Хоть гори все огнем, а застольную молитву они непременно читали и в церковь ходили каждое воскресенье”. — А после утрени, когда вы поняли, что в церкви его не было, вы, стало быть, решили поискать брата? — Да, несколько раз пробовала дозвониться ему из дома. Думала поначалу, что он просто проспал. Честно говоря, вообще-то хотела высказать ему все, что думаю по этому поводу. Но после нескольких безответных звонков я встревожилась и решила поехать к нему на велосипеде. — На велосипеде? — с нескрываемым удивлением переспрашивает Карен. Это она сейчас убита горем, но вообще-то сил ей, по всему судя, не занимать. Наверно, она и намного моложе, чем кажется. — А что? Снег стаял, никаких проблем, в других случаях езжу на финских санках. Прямо по мху, считаные минуты — и на месте, только через мост, понятно, пешком. — Значит, вы ездили к Фредрику домой. Внутрь входили? — Конечно, — отвечает Гертруд, явно удивляясь этакой непонятливости. — Сперва постучала, потом вошла. У нас здесь такой обычай. Краем глаза Карен видит, что Бюле наклоняется вперед: не хуже ее понимает, как это важно. — В доме все выглядело как обычно? — непринужденно спрашивает Карен. — Ничего особенного вы не заметили? — Нет, а что там могло быть особенного? Не прибрано, всегдашний кавардак, кофейная чашка на столе, масло возле мойки, но ничего особенного. Фредрик, он такой. — Вы обошли дом, искали его? — Нет, а зачем? — спрашивает Гертруд. — Я сразу поняла, что он ушел; поводка-то в коридоре не было. Она переводит взгляд на собаку, сидящую у ее ног, протягивает свободную руку, гладит мягкую шерсть. Другая рука по-прежнему лежит на Библии. — Да и Сэмми непременно бы выскочил навстречу, будь Фредрик дома, — продолжает Гертруд. — Я сразу поняла, что он вывел собаку на прогулку. — И тогда встревожились? О чем вы подумали? Что могло случиться? — Сказать по правде, я не знаю, что заставило меня пойти на поиски. Какое-то ощущение, будто я знала: что-то здесь нечисто. Гертруд Стууб опускает глаза, будто открытая Библия даст ей ответ. Потом наморщивает лоб, бережно разглаживает ладонью густо исписанные страницы, и Карен угадывает едва заметную улыбку. — Я только сейчас поняла, — говорит Гертруд с совсем новым выражением на лице. — Конечно, это меня Господь надоумил. Это Он велел мне искать Фредрика. Горестное выражение разом сменилось чем-то вроде спокойной уверенности. Карен встречается с ней взглядом и заставляет себя улыбнуться в ответ. Она часто, и не без зависти, замечала, что глубокая религиозность может стать человеку утешением в беде. Но замечала и другое: та же религиозная убежденность может внушить человеку и иллюзию собственной правоты. Дать ему повод извлекать личную выгоду под прикрытием набожного фасада. Гертруд Стууб, пожалуй, искренна в своей вере. Тут скорее есть риск, что она впадет в религиозный экстаз, думает Карен, с тревогой глядя на улыбающуюся женщину. Только вот сохранится ли в глазах Гертруд это блаженное выражение, когда она уразумеет, что едва не столкнулась с убийцей брата. 13 Поясница болит, когда Карен заворачивает на парковку возле люсвикской паромной пристани. Наверно, парковки есть и поближе к центру, но здесь она уверена, что персонал пароходства, который посменно работает в расположенных рядом офисах, в известном смысле присматривает за машинами. Она осторожно вылезает из “форда”, достает с заднего сиденья большую сумку, собранную вчера вечером. Затем, упершись обеими руками в дверцу, расправляет спину, чувствует, как стреляет в правое бедро. Часы за рулем в сочетании с неравномерной нагрузкой в то время, что она провела на ногах, дают себя знать. Особенно на скользких горных склонах возле карьера она постоянно чувствовала колено и неловко старалась уменьшить боль. Глянув на часы, Карен направляется к главной улице. Сегодня утром, направляясь с Кнутом Брудалем в амбулаторию, она заметила в одном из угловых домов паб. Тогда он был закрыт, однако есть надежда, что сейчас ее угостят желанной пинтой пива. Или двумя. Слабый запах чада ударяет в нос, когда она открывает дверь и входит в большое, почти квадратное помещение. Десятка два мужчин сидят у стойки и за столиками, одни особняком, другие группами. Все взгляды устремлены на экран телевизора, висящего на стене. Карен выбирает пустой столик у окна, волоком подтаскивает туда сумку и тоже бросает взгляд на экран. “Манчестер юнайтед” против “Сундерланда”, отмечает она, короче говоря, шансов одержать победу на своем поле весьма мало. Она проходит к стойке, достает из кармана куртки бумажник. Женщине за стойкой на вид около семидесяти. Этакий гибрид поблекшей красоты секс-бомбы и живого материнского тепла. Платиновые волосы уложены аккуратными локонами, рот тщательно подкрашен, в вырезе джемпера между крепкими грудями висит золотой крестик на тонкой цепочке. Когда Карен подходит, лицо барменши озаряет настолько прелестная улыбка, что ее не портит даже пятнышко вишневой помады на переднем зубе. — Привет, лапочка, чем могу служить? — спрашивает она, и Карен чувствует, что невольно тоже расплывается в широкой улыбке. Наперекор боли и усталости. Быстро оглядев череду пивных кранов, она обнаруживает свой любимый сорт: – “Спитфайр”, будьте добры. — И добавляет: — А еще четвертинку “Грота”. Просто немножко поразведаю, раз уж собираюсь на винокурню, внушает она себе. Собственно, платить должен бы Смеед. — Какого вам, дорогая? У нас есть все варианты. Женщина широким жестом обводит полку за стойкой, где выстроились разные бутылки с хорошо известным логотипом. — Даже не знаю. — Карен изучает ассортимент. — Ну, пожалуй, “Олд стоун селекшн”. Определенно надо поразведать, думает она и косится на изображение гудхеймских мегалитов, украшающее этикетку. — Да вы садитесь, я скоро подойду. Скованно выпрямив спину, Карен охотно возвращается к своему столику у окна. И когда проходит между мужчинами и телевизором, чуть опускает голову, чтобы не мешать им смотреть. Садится, обводит взглядом помещение. Типичный доггерландский паб, оборудованный явно по британскому образцу. Только вместо изображений лошадей, охотничьих рогов и собак стены украшены морскими мотивами и инвентарем. К потолку подвешена всенепременная рыбачья лодка, на одной из стен — перекрещенные весла, а над барной стойкой — опять же всенепременные сети со стеклянными поплавками. Точь-в-точь как в лангевикском “Зайце и вороне” или в любом другом из тысяч пабов, которых на Доггерландских островах по-прежнему хватает. “Лучшее, что британцы принесли в здешние края”, — говаривал ее отец. В этой оценке он был не одинок. Самые закоснелые из старых чудаков-проскандинавов, негодующие на огромное западное влияние, и те частенько произносят свои иеремиады не где-нибудь, но в местном пабе. Причем иные упорно именуют Доггерланд, как в старину, — Вестмаркланд, а заодно угощаются очередной пинтой эля или порцией виски. Однако и этой культуре грозит опасность: в Дункере и в Равенбю с пабами все больше конкурируют винные бары и микропивоварни с собственными распивочными, которые возникают в молодежных кварталах как грибы после дождя. Новенькие, без характерного плесневого запаха, что идет от ковролина, за многие годы пропитавшегося пролитым пивом. Тем не менее Карен чувствует себя в таких вот старых пабах куда уютнее. Среди мужиков, которые при твоем появлении и бровью не поведут. Там можно спокойно посидеть одной, и никакие ищущие компании типы к столику не подкатят, не спросят с надеждой: “У вас такой одинокий вид, можно присесть?” Карен вынимает две записные книжки. Маленькую узкую, помещающуюся в кармане куртки, и большую, в переплете из чертовой кожи, которую носит в сумке. В тот же миг перед ней ставят поднос с пинтой эля, стопочкой светло-желтого виски и мисочкой обжаренных красных водорослей. Карен поднимает глаза. — Спасибо. Можно задать вам вопрос? В Люсвике сейчас найдется гостиница, или, может, порекомендуете хороший ночлег с завтраком? — А как же, “Риндлерс” на Лотсгатан. Но если вам просто нужна удобная кровать с чистым бельем, то я сама могу предложить комнату. Три сотни марок включая завтрак. В “Риндлерсе” по меньшей мере втрое дороже. — Согласна, — говорит Карен. — Возможно, я останусь на несколько дней, если не возражаете. Карен Элисабет Хорнби, — добавляет она, протягивая руку. — Эллен Йенсен. Нисколько не возражаю. Можно спросить, что вас сюда привело? Я слышу, вы с юга. — Работа, — коротко отвечает Карен и тотчас добавляет: — Я из полиции, расследую смерть, случившуюся здесь, на острове. — Фредрик Стууб, ну да, я так и подумала. Слыхала нынче утром. Выходит, это был не несчастный случай? — Пока рано делать выводы, при подобных обстоятельствах мы всегда проводим расследование, на всякий случай. — Да, трудно представить себе, чтобы кому-то понадобилось убивать старого чудака. — Вы его знали? Эллен Йенсен качает головой: — Он обычно бывал здесь после работы, вот и все. Много лет приезжал на пароме ровно в половине шестого. Заходил на досуге выпить стаканчик, как и многие другие. — Насколько я поняла, он был учитель на пенсии. А работал, значит, не в люсвикской школе? Эллен Йенсен, откинув голову назад, от души смеется: — Он бы осерчал, услышав такое. Обида ведь, по крови-то он был Хусс, что ни говори. Нет, Фредрик Стууб преподавал в Университете Равенбю. Химию или биологию, что-то в этом роде. Во всяком случае, здешних сопляков чтению не учил. — Она опять смеется и забирает пустой поднос. — Скажите, когда показать вам комнату. Могу включить все в один счет, не возражаете? — Спасибо, так и сделайте. Дискуссия со Смеедом подождет.