Вид у него усталый, думает Карен, глядя на раскрасневшегося Эйрика, когда закуска подана и он поднимает бокал за встречу. — Это первый из многих праздников, которые мы будем устраивать в этом доме, и для начала нам хотелось пригласить самых близких друзей, — говорит он. — Но все они, к сожалению, прийти не смогли, и потому мы позвали вас, — вставляет Коре. Бросив на него слегка досадливый взгляд, Эйрик нехотя присоединяется к общему смеху, и ужин начинается. Как и ожидалось, угощение традиционное и изысканно вкусное. Сырное суфле — легкое, словно летнее облако, запеченный омар — гармония сливок, эстрагона и коньяка, панна-котта[10] — приятно трепетная и от шафрана желтая, как солнышко. Непременное шампанское, сухое, холодное, вправду течет рекой, и настроение поднимается, как ртуть в термометре, с каждой новой откупоренной бутылкой. Эйлин и та, видимо, наслаждается вечером, хотя улыбка гаснет, когда ее муж Бу наклоняется и что-то шепчет ей на ухо. Карен думает о том, что́ несколько месяцев назад сказала Марике. “По-моему, он ее бьет. Она сидит дома в изоляции. Когда последний раз была с нами, пила вино?” Карен тогда запротестовала. Дети у Эйлин и Бу еще маленькие, и, понятно, она не могла, как раньше, встречаться с подругами. И все же напрямую спросила Эйлин. Как-то заехала к ней, зная, что Бу точно нет дома, спросила и в ответ услышала смех. Безусловно, характер у Бу вспыльчивый, сказала Эйлин, и порой он весьма несносен, но руку на нее он не поднимает. Конечно же, нет. Но в этот праздничный вечер Эйлин единственная из женщин одета в закрытое до горла платье с длинным рукавом. Карен переводит взгляд с подруги на ее мужа. Бу, заметив ее задумчивое лицо, приподнимает бокал. — Господи, Карен, — говорит он, глядя ей в глаза. — Ты что же, в такой вечер думаешь о грустном? Вот уж глупо. — Катись к черту, — беззвучно произносит она с улыбкой и приподнимает бокал, но не пьет. 31 Остаток вечера принадлежит Коре. Едва они успевают допить кофе, как дом наполняется множеством людей. Бьет десять, и фортепианные сонаты, которые за ужином были фоновой музыкой, тотчас умолкают. В следующий миг из динамиков гремит оглушительный рок, и в гостиной начинаются танцы. Карен видит, как Эйлин, смеясь, пытается отказать какому-то кавалеру, настойчиво приглашающему ее потанцевать. В конце концов она сдается и выходит с ним на танцпол, бессильно махнув рукой в сторону Бу. Тот отнюдь не рад. Явно будет и живая музыка, думает Карен, глядя на маленькие подмостки в торцевой части огромного помещения. Там стоят ударная установка с усилителями, контрабас и две стойки с полуакустическими гитарами. Теперь электричество в доме погашено, даже на кухне и в ванных. Лишь несколько десятков больших канделябров заливают пространство огромной виллы мерцающим светом, от которого кирпичные стены словно горят огнем. Карен подозревает, что обычное освещение, вероятно, еще и обнаружило бы то, чего ей видеть не следует. Мужчина, стоявший перед нею в очереди в туалет, выйдя оттуда, быстро провел пальцем под носом. А она в свой черед подавила желание провести пальцами по опущенному сиденью. Ей незачем знать. Снаружи, в саду, за освещенной барной стойкой двое молодых парней в старых овчинных шубах и варежках с обрезанным верхом, смешивают коктейли, меж тем как дыхание дымными облачками вырывается у них изо рта. Большие тепловые пушки, видимо, создают снаружи вполне сносный микроклимат, поскольку кое-кто из гостей задерживается у бара, а не спешит вернуться в дом. Карен знакома со многими из собравшихся. С иными сталкивалась у Коре в его музыкальной компании, “КГБ-Продакшнз”, которой он владеет сообща со шведско-доггерландскими братьями Энглунд, Гордоном и Брюнном. Других она шапочно знает по развлекательным и культурным разделам журналов и по ТВ. В основном музыканты, но есть и чета актеров, причем жена недавно получила роль в голливудском фильме, а муж уже несколько лет сидит вообще без ролей. Восходящая звезда стоит в центре группы почитателей и, запрокинув голову, громко смеется. Если верить бульварным газетам, брак трещит по швам, и, судя по взгляду, каким ее окидывает муж, сплетни не лгут. Карен подходит к бармену в овчинной шубе, заказывает джин с тоником и, пока ждет, поворачивается в другую сторону. Эйлин и Бу направляются в дальний конец большого сада. Он крепко держит ее за плечо, но отпускает, заметив, что Карен наблюдает за ними. Они останавливаются и словно бы что-то обсуждают. Бу смотрит то на стойку бара, то на Эйлин, которая слушает его, склонив голову. Карен отворачивается, но краем глаза наблюдает за ними. Через несколько минут они возвращаются к дому. Бу обнимает жену за плечи и улыбается, проходя мимо Карен. Эйлин глядит в другую сторону. Чуть дальше у длинной стойки стоят Гордон, Брюнн и Коре в компании новоприбывшего гостя. Карен замирает, увидев, кто это. Значит, в домыслах СМИ насчет того, что лос-анджелесская группа, два года назад возглавлявшая топ-листы, решила записать новый альбом у “КГБ-Продакшнз”, было больше правды, чем утверждал Коре. Карен давно не следила за новостями музыкальной отрасли, но Джейсона Лавара все же узнаёт. Татуировки, покрывающие бритую голову певца, глазницы и половину щек, не спутаешь ни с чем. Собственно говоря, она не удивлена; последние три-четыре года зарубежные артисты все чаще и чаще обращались в периферийное агентство, которое выпускало все больше хитовых записей. Эти успехи и позволили Коре и Эйрику купить самый большой дом в Тингвалле и обустроить его по своему вкусу. Украдкой поглядывая на Джейсона Лавара, она отмечает, что вообще-то он куда ниже ростом, чем она думала, но весьма харизматичен. — Star struck?[11] Она вздрагивает от звуков низкого голоса и от теплого дыхания на шее, поспешно оборачивается. Лео Фриис приподнимает бутылку пива “ИПА” и, многозначительно улыбаясь, чокается с ее бокалом. — Тобой? Да ведь с тех пор, как ты был знаменитостью, минула уйма времени, — говорит она с деланным удивлением. И тотчас жалеет о своих словах. Тот факт, что Лео Фриис был лидером группы “The Clamp”, они всегда обходят молчанием. Она, конечно, знала о мировом успехе доггерландской группы, хотя жила тогда в Лондоне и думала совсем о другом. Но “The Clamp” она при всем желании не могла не заметить. А вот внезапный конец, весть о распаде группы и газетные заметки о внезапном исчезновении Лео Фрииса со сцены прошли мимо нее. Все, что случалось в окружающем мире, проходило мимо нее — после той страшной минуты декабрьского дня, когда ее жизнь разлетелась на куски. А когда она вернулась в мир, домыслы по поводу случившегося с Лео Фриисом давным-давно перестали вызывать интерес у СМИ. И минуло много времени, пока она сообразила, что грязный бомж, с которым она столкнулась в связи с расследованием преступления, тот самый Лео Фриис. Что, собственно, произошло после его исчезновения с эстрады и до возвращения в Доггерланд, она никогда не пыталась разузнать. Сейчас у него есть крыша над головой в ее садовом домике, и, по его словам — и по ее мнению тоже, — он уже не пьет так много и отказался от наркотиков. А благодаря поддержке Коре нередко подрабатывает как студийный музыкант и теперь платит за жилье и еду. Чисто временное решение стало, как и многое в ее жизни, чем-то совсем другим, не тем, на что она рассчитывала. — Туше́, — говорит Лео, улыбаясь уголком рта. — Чего ты желаешь себе в Новом году? Помимо того, чтобы я съехал, а? Он достает пачку сигарет, она берет одну. — Разве я об этом говорила? — Ну, не словами, пожалуй, но загнанную женщину я распознаю с первого взгляда. Она похожа на зайца, который бежит, не в силах вырваться из луча фар, и одновременно на шимпанзе за решеткой. Так и ты. — Лестная характеристика. — Проблема в том, — продолжает Лео, — что буквально каждые два дня ты выглядишь как довольный поросенок. Если б не это, я бы давно съехал. Карен фыркает. — Куда? Назад под грузовую пристань в Новой гавани? Лео пожимает плечами. — Всегда что-нибудь да найдется. Но серьезно, Карен, если ты правда хочешь, чтобы я… Он разводит руками и умолкает. Она открывает рот, но не говорит ни слова. Оба молчат, переминаются от холода с ноги на ногу, докуривая сигареты. Ну и пусть уезжает, думает Карен. Пусть исчезнет из моей жизни, так же быстро, как появился. — Идем в дом? — Лео затаптывает сигарету в снегу. Не сказано ничего, и все же она знает. Если я сейчас ничего не скажу, в следующий раз, когда приеду домой, его не будет, думает она. Все станет, как обычно. Весь дом опять будет в моем распоряжении. Спокойный и уютный. И безмолвный. Решения нет, но она слышит собственный голос: — Оставайся, ладно? Но Лео уже отвернулся и шагнул к двери, он ее не слышит. 32 Первое, что она чувствует, — запах ковра. Пресный, пыльный запах шерсти, проникающий в рот и в нос. Знакомый запах печали и тишины, нереальное спокойствие после шторма. И осознание, что никакого после нет. Нет времени перевести дух, нет спокойного залива или гавани, чтобы там укрыться, нет времени собрать силы и починить разбитое. Нет никакого после, есть только до. Одно лишь обманчивое затишье, что царит перед тем, как церковные колокола начнут предупреждать о следующем шторме. Может быть, до следующего пройдут дни, а то и недели. А может быть, всего-навсего часы. Не открывая глаз, она прислушивается. Задерживает дыхание и молит: только бы не услышать, что кто-то из детей открывает свою дверь. Но единственный звук, доносящийся с верхнего этажа, как раз тот, от которого сердце успокаивается. Бу Рамнес не закрыл дверь спальни, и громкий храп свидетельствует, что спать он будет еще долго. Пушистый ворс ковра щекочет щеку, и она открывает один глаз. Зимний мрак за окнами ни о чем не говорит — может, сейчас полночь, а может, полвосьмого утра. Дети в любую минуту могут сбежать по лестнице и потребовать завтрака. Потом взгляд останавливается на светящихся цифрах на плеере: 4.43, и лишь теперь она осознает, что слишком надолго задержала дыхание и что взгляд затуманился. Она осторожно выпускает воздух, делает новый вдох. И теперь приходит боль. Привычно она пробует основные движения, осторожно садится, сжимает и разжимает руки, сгибает запястья, потом локти, поднимает плечи. Резкая боль в левой лопатке и обычная тупая боль в глубине грудной клетки, но на сей раз, кажется, ничего не сломано. Только ощущение, что она нещадно избита и все тело болит. Словно побывала в бетономешалке. Шатаясь, она встает, хватается за подлокотник дивана. Подушки валяются на полу, одна мягкая спинка опрокинута. Вернув ее на место, она обнаруживает свои трусики. Идет на кухню, швыряет их в пакет под мойкой, потом, спохватившись, заталкивает поглубже в мусор, прикрывает кофейной гущей из фильтра, чтобы было незаметно. Знает, что он рассвирепеет, если увидит, что она их выбросила, но знает и что никогда больше не сможет их надеть. Он прав, думает она, все дело в том, что я поступаю не так, как он велит. Какой-то звук с верхнего этажа — она цепенеет. Только не дети, только не сейчас, господи, мне нужно время. Инстинктивно она опять задерживает дыхание, все чувства напряжены до предела. Звуки следуют один за другим. Тяжелые шаги по деревянному полу наверху, это не Тюра и не Миккель. Он. Слышно, как открывается дверь ванной, как он поднимает крышку унитаза. Она закрывает глаза и снова молит: Господи, не дай ему спуститься вниз, у меня нет больше сил. Только не сейчас. Лишь пять минут спустя, когда снова доносится храп, Эйлин разжимает руку, вцепившуюся в мойку. Громкий похмельный храп. Пять дней. На сей раз всего пять. Когда-то давно между вспышками проходили недели, поначалу даже месяцы. У нее было время зализать раны, было время все скрыть. Отдохнуть и придумать объяснения синякам и сломанным ребрам. Нет, она не налетала на дверь и не поскальзывалась на лестнице. Подобные объяснения лишь вызывают подозрения. Другое дело — лед, на льду можно поскользнуться. На гладком полу в ванной тоже. Но только один раз. И она наловчилась запоминать, что кому говорила. Наловчилась придумывать причины и никогда не повторяться. Наловчилась скрывать. Покупала маскирующую крем-пудру разных оттенков, научилась превращать разбитую губу в лихорадку, усвоила, какой цвет камуфлирует синий и зеленый, а какой лучше всего скрывает остаточную желтизну. Думала, что и одеваться научилась. Вот дура. Марике догадалась. Прошлой весной обронила что-то насчет длинных рукавов и застежки до горла в майскую жару. А Карен через несколько недель спросила напрямик. После она подумала, что напрасно рассмеялась в ответ с такой убедительной беззаботностью. Почувствовала, что этот смех унес брошенный спасательный круг далеко-далеко, не достанешь. Или это ее самое унесло прочь? Нет, теперь она другая. Она сделала выбор, идти на попятную поздно. И ведь он прав. Не во всем, но в том, что имеет хоть какое-то значение. Он дал ей все, чего она желала, чего без него у нее бы не было никогда. Тюру и Миккеля. Так орал, что она испугалась, как бы они не проснулись среди ночи. Едва нянька уехала, все и началось. “Без меня ты ничего бы не имела. Вообще была бы ничем. Слышишь? Ничем. И так ты меня благодаришь? Ведешь себя как уличная девка?” Она попыталась оправдаться, хотя давно уже так не делает. Глупо, конечно, но ведь она тоже была не вполне трезва. Наверно, в этом все дело. Вот и сказала, что праздник, что просто пошла танцевать, безуспешно пробовала отказаться, однако не хотела поднимать шум и портить настроение. Тем более дома у Коре и Эйрика. На Новый год все так веселились, все танцевали. Вот так она сказала. Глупо с ее стороны. Он не сумел держать себя под контролем, сорвался, прежде чем они очутились в спальне. И на сей раз никакой маскировочной музыки. Тревога, что дети проснутся, отгоняла боль, пока она напрягала слух: как там, на втором этаже? Ударов она почти не чувствовала, только устало отметила, как он вошел в нее, и испытала облегчение, когда все закончилось. Дети ничего не знают, думает она, наливая в стакан воды. Медленно пьет, смывает судорожный ком в горле. Они пока слишком маленькие, чтобы понять происходящее. Потом в голове мелькает, что надо вымыться, тихонько, чтобы не разбудить его. И лечь рядом с ним в спальне, быть на месте, когда он проснется. Утешить его, когда придет раскаяние, показать, что нет у нее никаких дурацких мыслей. Эйлин Рамнес осторожно ставит стакан в раковину, выходит в холл. И едва поставив ногу на нижнюю ступеньку, осознает, что все теперь изменилось. Белый овчинный медвежонок в красных тапочках и голубых штанишках на помочах сидит возле лестничных перил. Словно сам пришел и уселся там. Медвежонок Тюры, которого она никогда бы добровольно из рук не выпустила. Только если увидела что-то настолько страшное, что забыла про него. Эйлин понимает это еще прежде, чем обнаруживает на верхней ступеньке лужицу мочи.