– В письме и так все черным по белому. Ты думаешь, что настоящий убийца – тот же псих, который напал на тебя. – И все же он медлит. – Пельтье, – рявкает охранник. – Ты идешь или нет? – Пока нет. Прости, Мо. Сам знаешь этих сучек, – самодовольно ухмыляется он. – Как грубо, – стараясь держать себя в руках, говорит Кирби. – Да мне насрать, – фыркает он. Но на мгновение маска пропадает, и Кирби видит его настоящего: молодого парня, напуганного до чертиков. И это знакомое чувство. – Ты ее убил? – Серьезно? Ты какого ответа ожидаешь? Здесь все будут твердить, что невиновны. Знаешь, что? Я тебе помогу, но только если сделаешь для меня что-нибудь полезное. – Могу написать статью. Несколько секунд он глядит на нее, а потом ухмыляется во весь рот. – Капец. Прикалываешься? Это ты уже предлагала. – Ты играешь в баскетбол? Я про тебя напишу. – На самом деле статья вышла бы очень даже хорошая. Тюремный баскетбол. Даже Харрисон вряд ли откажет. – Не. Железо тягаю. – Ладно. Тогда могу взять у тебя интервью. Расскажу твой вариант развития событий. Даже в журнале опубликую. – Она сомневается, что он купится на упоминание «Скримин’», но вариантов попросту нет. Он хмыкает, словно все еще сомневается. Но Кирби знает: все люди хотят, чтобы их хоть кто-нибудь выслушал. – Ну и что ты хочешь узнать? – Где ты был во время убийства? – Трахался с Шанти. Шикарная девушка, и жопа ого-го. – Он стучит пальцами о ладонь, и шлепанье получается ужасно правдоподобным. – Ну ты-то знаешь, малышка. – Я тоже могу встать и уйти. – О-о. Что, разозлилась? – Меня злит только то, что психопат, режущий девушек, гуляет на свободе. Я его и ищу, придурок. Ты мне поможешь или нет? – Да расслабься. Я просто шучу. С Шанти я был, с Шанти. Но она отказалась давать показания, потому что была на УДО. У меня ж были судимости, ей нельзя было со мной тусоваться. Лучше уж я окажусь в тюрьме, чем мать моего ребенка. Мы думали, дело быстро развалится. Обвинения-то были бредовыми. – Знаю. – Машину мы украли, это да. А девчонку не трогали. – Но вы проезжали рядом с местом убийства. Никого не видели? – А поподробнее можно? Мы кучу народа видели. И нас тоже видела куча народа, в этом-то и проблема. Надо было остаться у озера, никто б и слова не сказал. Но нет, присралось нам покататься по Шеридан. – Он задумывается. – Но мы останавливались поссать около леса. Примерно в том месте, кстати. Видели одного мужика – чудила какой-то. Внутри у Кирби все мигом переворачивается. – Он хромал? – Ага, – отвечает Жамель, потирая трещину на губе. – Да, точно. Хромал, я хорошо помню. Переваливался так странно. И дергался, озирался постоянно. – Вы хорошо его разглядели? – У нее перехватывает дыхание. Неужели. Вашу ж мать, неужели! – Ну так, неплохо. Мы через дорогу стояли. Даже не обратили на него внимания. Но он хромал. Это я видел. – Во что он был одет? – осторожно спрашивает она. Хочется верить, что он говорит правду, но… – В черный пуховик и джинсы. Я еще подумал, что это странно, на улице-то жара. Видимо, хотел скрыть кровь, че думаешь? – А сам он как выглядел? Темнокожий, да? – Вот тебе и наводящий вопрос. – Черный как ночь. – Сволочь, – выдыхает она. Злится и на него, и на себя – сама же подсказывала ему правильные ответы! – Ты мне врешь. – А ты и довольна, – парирует он. – Думаешь, если бы я видел какого-то подозрительного придурка, не рассказал бы полиции? – Они могли не поверить. Ты ведь был их главным подозреваемым. – А теперь ты заявилась, ага. Слушай, знаешь, а ты и правда можешь написать про меня статью! – Даже не надейся. – Черт, вот так набрешешь бабе, что она хочет услышать, а она еще и недовольна. Сказать тебе, чего я хочу? – Он жестом просит ее придвинуться, чтобы охранник их не услышал. Помедлив, Кирби наклоняется ближе, хотя понимает, что его предложение ей не понравится. Он выдыхает прямо на ухо: – Позаботься о моей малышке. Лили. Ей восемь, уже почти девять, и у нее диабет. Найди ей лекарства и проследи, чтобы мамаша их не толкнула, а то ей нужны деньги на крэк. Кирби резко отстраняется, а Жамель только хохочет. – Ну как тебе? Душещипательно, правда? Можешь даже пофоткать нас с коротышкой. Прикинь, она тянет ручки через решетку, по щеке катится слеза, волосы собраны в хвостики… Даже разноцветные резинки можно купить, знаешь такие? О, заодно напиши-ка петицию, пусть народ протестует у входа в тюрьму с плакатами. Так и приговор мой обжалуют, а? – Мне очень жаль, – говорит Кирби. Она совершенно не готова к враждебности, к дикому отчаянию, которое насквозь пропитывает тюрьму. – Жаль тебе, – ровным голосом повторяет он. Кирби резко встает, чем застает охранника врасплох. – У вас еще восемь минут, – говорит он, взглянув на часы. – Я закончила. Простите, я лучше пойду. – Она закидывает сумку на плечо, и охранник, отперев замок, раскрывает перед ней дверь. – Да сдалась мне твоя жалость! – кричит Жамель в спину. – В следующий раз приходи с шоколадом! И печенье с ореховой пастой принеси! И про помилование не забудь, слышишь?! Харпер 16 августа 1932 Окна цветочного магазина в отеле «Конгресс» прикрыты тяжелой занавесью древовидных папоротников, словно сценической кулисой. Все, чтобы порадовать глаз гостей, проходящих через фойе. Харперу здесь не нравится: слишком жарко, он у всех на виду, и цветы чересчур приторно пахнут. Тяжелый, спертый запах пробирается в голову, давит на глаза. Поскорее бы выбраться отсюда. Но жирный гомик в фартуке никак не успокоится: показывает весь цветочный ассортимент, который есть в наличии. Гвоздики выражают благодарность, розы – любовь, ромашки – дружбу и верность. Из-под закатанных рукавов у него выглядывают кучерявые волоски, похожие на лобковые; доходят они практически до костяшек. Харпер поддался порыву. Всегда был осторожен, а тут вдруг решил рискнуть. Выждал четыре месяца, чтобы не вызвать подозрений излишней настойчивостью. Она не похожа на его девушек. В ней нет внутреннего свечения. Но она лучше всех остальных пустышек, которые различаются только одеждой да временем, в котором живут. Ему нравится ее незрелая злоба. Нравится идти вопреки судьбе. Харпер проходит мимо алых и желтых роз и касается пальцами лилии, непристойно раскрывшей свой венчик. Золотистая пыльца тут же падает на черно-белую плитку. – Хотите выразить соболезнования? – спрашивает флорист. – Нет. Это приглашение. Он сводит лепестки лилии вместе, и что-то внутри жалит его. Рука дергается, и он сжимает цветок в кулаке, попутно сшибая пару длинных цветов на пол. В подушечке пальца торчит жало с раздувшимся и опустевшим ядовитым мешочком. Из-под раздавленных лепестков выползает пчела – без крыльев, с подвернутыми лапками. Флорист быстро на нее наступает. – Вот же чертовы насекомые! Прошу прощения, сэр. Видимо, с улицы залетела. Принести вам льда? – Только цветы, – отвечает Харпер и трясет рукой, пытаясь избавиться от жжения. Укус пылает огнем. Но благодаря ему проясняются мысли. «Медсестре Этте, – пишет он на карточке, потому что не помнит фамилию. – Елизаветинский зал, отель «Конгресс», 20:00. С наилучшими пожеланиями, Ваш поклонник». На обратном пути, несмотря на пульсирующую боль укуса, он останавливается перед витриной ювелирного магазина и покупает серебряный браслет с небольшими подвесками. Этта получит его, если явится. А то, что точно такой же уже висит у него на стене, – обыкновенное совпадение. Когда он приходит, Этта уже сидит за столом и оглядывается, крепко сжимая сумочку. Ее бежевое платье подчеркивает фигуру, но немного давит в руках – видимо, она его одолжила, – а каштановые волосы подстрижены и уложены крупными гладкими волнами. Заметив его, она усмехается. Музыканты только начинают налаживать инструменты; пианист наигрывает приятную, бессмысленную мелодию. – А я знала, что цветы от тебя, – насмешливо говорит она.