– Алло, – говорит Алли. – А, Элисон, – говорит миссис Монтгомери-Тейлор. – Я надеялась, что ты позвонишь. Точно первые капли дождя. Точно земля говорит: Я готова. Ну давай, фас. Алли говорит: – Вы что наделали? Миссис Монтгомери-Тейлор отвечает: – Только то, что повелел мне Дух. Потому что она понимает, о чем Алли спрашивает. Где-то в самой глубине души, сколько ни крутись и ни егози, она понимает. Всегда понимала. В этот миг Алли постигает, что “все исчезнет” – это фантазия, восхитительная греза, больше ничего, и так было всегда. Ни прошлое, ни шрамы боли, начертанные на теле, ничегошеньки на свете никогда не исчезнет. Алли творила свою жизнь, но и миссис Монтгомери-Тейлор тоже продолжалась и с каждым поворотом часовой стрелки становилась все чудовищнее. Миссис Монтгомери-Тейлор бодро щебечет. Она так польщена, что ей позвонила Матерь Ева, – миссис Монтгомери-Тейлор, впрочем, всегда знала, что Матерь Ева ей позвонит; миссис Монтгомери-Тейлор поняла, отчего Алли взяла такое имя, – это значит, что она, миссис Монтгомери-Тейлор, – подлинная мать Алли, ее духовная мать, а Матерь Ева сама же говорит, что мать выше дитяти? Миссис Монтгомери-Тейлор поняла, что это значит, – это значит, мать лучше знает, как надо. Она так счастлива, она в восторге, что Алли поняла: все, что они, Клайд и миссис Монтгомери-Тейлор, делали, было для блага Алли. Алли мутит. – Ты была совсем юная девочка, ужасно своевольная, – говорит миссис Монтгомери-Тейлор. – Доводила нас до умопомрачения. Я видела, что в тебе живет дьявол. Теперь Алли вспоминает – многие годы не вытаскивала все это на свет. Сейчас выволакивает из дальних уголков памяти. Сдувает пыль с этой груды тряпья и костей. Ворошит их пальцем. Она прибыла в дом Монтгомери-Тейлоров – шумное дитя, глаза как бусины, сама как птичка дикая. Глаза все видят, руки везде лезут. Миссис Монтгомери-Тейлор хотела ее, миссис Монтгомери-Тейлор взяла ее в дом, миссис Монтгомери-Тейлор шлепала ее, когда Алли таскала изюм из банки. Миссис Монтгомери-Тейлор цапала ее за локоть, и швыряла на пол, и велела ей на коленях молиться, чтобы Господь простил ее грехи. Снова и снова, на коленях. – Мы должны были изгнать из тебя дьявола, ты же понимаешь? – говорит миссис Монтгомери-Тейлор, ныне миссис Уильямс. И Алли понимает. Ей все предельно ясно, будто она своими глазами смотрела в окна их гостиной. Миссис Монтгомери-Тейлор пыталась вымолить из Алли дьявола, потом выбить из Алли дьявола, а потом миссис Монтгомери-Тейлор посетила свежая идея. – Все, что мы делали, – говорит миссис Монтгомери-Тейлор, – мы делали из любви к тебе. Тебя надо было приучить к дисциплине. Алли вспоминает вечера, когда миссис Монтгомери-Тейлор ужасно громко включала польку по радио. А затем мистер Монтгомери-Тейлор поднимался по лестнице, дабы наставить Алли на путь истинный. В единый миг и с великой ясностью Алли вспоминает, в каком порядке это происходило. Сначала полька. Потом шаги вверх по лестнице. В каждой истории таится другая история. В каждой руке – другая рука; уж что-что, а это Алли известно, нет? За каждым ударом – другой удар. Голос у миссис Монтгомери-Тейлор лукав и доверителен: – Я была первой прихожанкой твоей Новой Церкви в Джексонвилле, Матерь. Увидела тебя по телевизору и поняла, что Бог послала тебя мне как знамение. Поняла, что была Ее орудием, когда мы тебя взяли, и что Она знает: все, что я делала, я делала ради славы Ее. Это я устроила, чтоб из полиции исчезли все документы. Я заботилась о тебе все эти годы, милая моя. Алли вспоминает все, что творилось в доме миссис Монтгомери-Тейлор. Спутанная пасма, невозможно разделить ее на волокна – Алли никогда не расчленяла переживания на отдельные минуты, не разглядывала каждую особо и пристально. Вспомнить все это – как внезапно включить лампу, осветить бойню. Куски тел, и машин, и хаос, и звук, что нарастает от гнусавого плача до полногласного вопля, а затем обрывается, и остается лишь тихий гул, почти что безмолвие. – Ты же понимаешь, – говорит миссис Монтгомери-Тейлор, – что нами руководила Бог. Все, что мы с Клайдом делали, мы делали для того, чтобы ты нашла себя. Алли ощущала ее касание всякий раз, когда сверху наваливался мистер Монтгомери-Тейлор. Она держит молнию в длани своей. Повелевает молнии ударить. Алли говорит: – Это вы ему велели надо мной издеваться. А миссис Монтгомери-Тейлор, ныне миссис Уильямс, отвечает: – Мы не знали, что еще с тобой сделать, ангел мой. Ты нас совсем не слушалась. – И теперь вы так поступаете с другими детьми? С приютскими? Но миссис Монтгомери-Тейлор, ныне она миссис Уильямс, всегда была тетка ушлая, даже в безумии своем. – Всем детям нужна разная любовь, – отвечает она. – Ради их благополучия мы делаем все необходимое. Дети рождаются такими крохотными. Мальчики, девочки – неважно. Все рождаются такими слабыми, такими бессильными. Потихоньку-полегоньку Алли расклеивается. Вся ее кровожадность уже истрачена сто раз. И сейчас она спокойна – парит над штормом, сверху вниз взирая на бурное море. Складывает фрагменты, тасует, перетасовывает. Во что обойдется все исправить? Расследования, и пресс-конференции, и признания. Если у миссис Монтгомери-Тейлор так, значит, и у других тоже. И их, вероятно, не счесть. Пострадает репутация Алли. Всплывет все: ее прошлое, ее история, ее ложь и полуправда. Можно без шума перевести миссис Монтгомери-Тейлор куда-нибудь – можно даже устроить так, чтоб ее убили, – но обличить ее означает обличить всё. Выкорчевав эту историю, Алли выкорчует себя. У нее самой гнилые корни. И это ее добивает. Сознание отчаливает прочь. Алли не здесь. Голос тщится заговорить, но слишком оглушительно воет в черепе ветер, слишком многочисленны другие голоса. В сознании Алли бушует война всех против всех. Долго так продолжаться не может. Через некоторое время Алли спрашивает: Вот так, значит, тебе живется? А голос молвит: Да пошла ты нахуй, говорили же тебе: не надо. Вот нечего было дружить с этой Монк, предупреждали ведь тебя, а ты не слушала – она просто воительница, и все. За каким рожном тебе подруга? У тебя есть я – у тебя всегда есть я. Алли говорит: У меня никогда ничего нет. Голос ей отвечает: Ну, раз ты такая умная, то что теперь? Алли говорит: Я все хотела спросить. А ты-то кто? Давно уже думаю. Ты змей? Голос ей отвечает: А, ты считаешь, раз я матерюсь и командую, значит, я дьявол? Эта мысль меня посещала. И… Короче, приехали. Как мне понять, где добро, а где зло? Голос вдыхает поглубже. Прежде Алли не замечала за ним такой манеры. Слушай, говорит голос, момент у нас тут затейливый, спору нет. Были вещи, на которые тебе не полагалось смотреть, а ты взяла и посмотрела. Я вообще у тебя в голове зачем? Все тебе упростить, понимаешь? Ты же этого хотела. Простота защищает. Уверенность защищает… Не знаю, говорит голос, может, ты не заметила, но ты лежишь на полу у себя в кабинете, и под правым ухом у тебя телефонная трубка, и ты слушаешь бип-бип-бип и трясешься, как отбойный молоток. Рано или поздно кто-нибудь войдет – а ты в таком виде. Ты же могущественная женщина. Если вскорости не очухаешься, плохи твои дела. Так что вот тебе шпаргалка. Поймешь, не поймешь – не знаю. Но так вообще нельзя ставить вопрос. Кто змей, а кто Матерь Святая? Кто добрый, а кто злой? Кто кому подсунул яблоко? У кого сила, а кто бессилен? Эти вопросы – неверные вопросы. Все сложнее, сладкая моя. Ты думаешь, все сложно, – но нет, все непременно еще сложнее. Срезать путь не получится. Ни путь к пониманию, ни путь к знанию. Никого не подгонишь под шаблон. Слушай, друг на друга не похожи даже камни, так с чего вы взяли, будто можно навешивать простые ярлыки на людей и считать, что теперь вам все ясно. Но большинству иначе жить не удается, даже недолго. Люди думают, границы могут преступать только особо одаренные. Вообще-то границы может преступать кто угодно – все умеют. Но лишь особо одаренным хватит сил это признать… Слушай, меня ведь даже нет, если по правде. Ну, в том смысле, в котором вы тут понимаете “по правде”. Я здесь зачем? Говорить тебе то, что ты хочешь услышать. Но, люди, вы хотите такого, что мама родная… Давным-давно, говорит голос, другой Пророк пришел ко мне и сказал, что люди, тоже мои друзья, захотели Царя. Я, значит, им объясняю, что сделает Царь. Забреет их сыновей в солдаты, поставит их дочерей стряпать – ну это если дочерям повезет, да? Обложит налогами их зерно, и вино, и рогатый скот. Айпадов у них, надо понимать, не было – у них были зерно, и вино, и коровы. Я им говорю: слушайте, при Царе вы, по сути, станете рабами, тогда не бегайте ко мне жаловаться. Цари – они и есть цари… Ну вот что тебе сказать? Добро пожаловать в человечество. Любите вы сделать вид, что все просто, хотя вам же потом и отливается. Они все равно захотели Царя. Алли говорит: Ты что хочешь сказать? Что верного выбора тут буквально нет? Голос отвечает: Верного выбора, лапонька, никогда и не было. Сам подход гнилой – будто пути всего два и надо выбрать между ними. Алли говорит: И что мне тогда делать? Голос отвечает: Слушай, давай начистоту: мой оптимизм насчет человечества уже не тот. Сочувствую, но дальше тебе не будет просто. Алли говорит: Темнеет. Голос отвечает: И не говори. Алли говорит: Ну-с. Я тебя поняла. Приятно было сотрудничать. Голос отвечает: Аналогично. Не поминай лихом. Матерь Ева открывает глаза. Голоса в голове стихли. Матерь Ева знает, что делать. Сын в Муках, идол второго ряда. Датировка – примерно тот же период, что образы Святой Матери на с. 57. На столе помощницы Марго звонит телефон. Марго на совещании. Помощница сообщает голосу в трубке, что в настоящую минуту с сенатором Клири связаться невозможно, но она, помощница, все ей передаст. Сенатор Клири на совещании с представителями “Полярной звезды” и Министерства обороны. Они просят ее совета. Она теперь большая шишка. К ней прислушивается президент. Сенатора Клири нельзя беспокоить. Голос в трубке произносит еще несколько слов. Марго усаживают на кремовый диван в ее кабинете и пересказывают эти слова. Ей говорят: – Сенатор Клири, у нас плохие известия. Позвонили из ООН: ее нашли в лесу. Она жива, едва-едва. Пострадала… серьезно. Мы не знаем, оправится ли она. Мы более или менее понимаем, что произошло, виновный мужчина уже мертв. Нам так жаль, сенатор. Нам ужасно жаль. И Марго падает. Ее собственная дочь. Некогда она кончиками пальцев коснулась ладони Марго и подарила ей молнию. Некогда она взмахнула ручкой, обхватила большой палец Марго и сжала так крепко, что Марго впервые в жизни поняла: сильная здесь – она, мать. Отныне и во веки веков она телом своим будет заслонять эту мелюзгу от любой пагубы. Такова ее работа. Некогда Джоселин было три года. Они вместе обследовали яблоневый сад на ферме у родителей Марго, мама и маленькая дочь, неспешно и пристально. Трехлетка не торопится, разглядывает каждый листик, и камешек, и щепку. Стояла поздняя осень, падалица только-только подгнивала. Джос нагнулась, подняла коричневеющее яблоко, и из-под него вылетела туча ос. Марго всегда смертельно боялась ос, с самого детства. Схватила Джос, прижала к себе крепко-крепко и помчалась в дом. С Джос все обошлось – ни царапинки. А Марго, когда они опять уютно устроились на диване, заметила, что ее укусили семь раз, всю правую руку искусали. А она даже не почувствовала. Такова ее работа. Оказывается, она рассказывает эту историю сейчас. Выходит лепет, выходит стон. Марго не в силах умолкнуть, словно, рассказывая, может самую чуточку вернуться назад и телом своим заслонить Джос от пагубы, которая все-таки ее отыскала.