– Ты рассказываешь эту историю, как будто описываешь один из своих процессов. Как будто для тебя главное – выиграть. Черчилль посмотрел на меня с печалью: – Я всегда так рассказываю. Как будто читаю по бумажке заранее написанную речь. Но вы – мои друзья… Вы должны знать, что я… что мне… а ты особенно… Черчилль подлил себе в бокал. Рука у него дрожала, и несколько капель пива упало на стол. – Я без нее пропаду. – В уголке глаза у него блеснула слеза. – Без нее я совсем пропаду. Амихай и Офир испуганно уставились на меня, отказываясь принимать новый образ Черчилля. Я тоже не понимал, то ли в нем действительно что-то надломилось, то ли он демонстрировал нам очередной судебный трюк, призванный гарантировать, что мы сохраним его тайну. Но все же это его «ты особенно» меня зацепило. Поэтому я приложил указательный палец ко рту в знак молчания и сказал: – Ладно, Черчилль, насчет меня можешь не беспокоиться. * * * Тем не менее я вежливо отказался от предложения держать один из четырех шестов хупы – свадебного балдахина. Всему есть предел, верно? Пока шла церемония, проводимая женщиной-раввином, я стоял в стороне и думал: жаль, что Яара в контактных линзах, потому что в очках она выглядит лучше. Еще я думал, что даже без очков она красива так, что дух захватывает. Еще я думал, что главное в ней – не внешняя красота, а странная смесь наивности и проницательности, категоричности и деликатности, проказливости и серьезности. То, что делало Яару Яарой. Еще я думал, что на свадьбе я единственный, кроме жениха, кто спал с невестой. Слабое утешение. Еще я думал, что это никуда не годится – даже два года спустя я все еще в нее влюблен. Еще я думал, что зря сюда пришел. Это была ошибка. Неизбежная ошибка. Еще я думал, что женщина-раввин уверена, что у нее есть чувство юмора, тогда как никакого чувства юмора у нее нет. Еще я думал, что поздравление, которое Офир зачитал от нашего имени, написано превосходно, и очень жаль, что долгие годы работы в рекламе внушили ему отвращение к словам. Я размышлял, с унылым видом бродил туда-сюда, шарахаясь от стола, где сидели ребята, к столу, где сидели те, кого «не знали, куда посадить, и посадили с другими гостями, которых не знали, куда посадить», и где в том числе сидели мои родители. Черчилль пригласил мать Амихая и мать Офира, но явились только мои родители, потому что «если вас приглашают, невежливо не пойти». Моя мать, как обычно, обворожила присутствующих своим неиссякаемым оптимизмом, тем самым дав отцу возможность расспросить соседей по столу, чем они занимаются, и вручить им визитки семейной типографии. Оба они дружно сетовали на присутствие большого числа охранников («До чего мы дожили, если даже на свадьбе приходится опасаться?»), и оба не переставая следили за мной взглядами: мать с почти слепым обожанием, отец с почти безнадежным разочарованием. Так было всегда. Когда я приносил домой дневник, мать восторгалась моими оценками по литературе и истории, а отец скорбно вздыхал, взглянув на оценки по физике и математике. Когда я сказал, что поеду в Тель-Авив поступать на факультет гуманитарных наук, мать заявила, что это «ma-gni-fi-cent!»[5], а отец раздраженно пожал плечами: «Кому нужны эти гуманитарные науки? Что ты будешь с ними делать? Чем зарабатывать на жизнь? Что с тобой будет?» «Что с тобой будет?» Это был его любимый вопрос. Он задавал мне его, сидя в гостиной в кресле и аккуратно нарезая грушу или яблоко на тонкие ровные ломтики. Но на свадьбе мне показалось, что я прочитал в глазах отца новый, еще более жгучий вопрос: «Как ты мог уступить Яару этому типу?» Она покорила отца, едва успев в первый раз войти своей летящей походкой в наш дом в Хайфе. Два часа спустя, когда мы сидели за столом, случилось невероятное: отец рассказал анекдот. Яара засмеялась. Буквально покатилась со смеху. Отец покраснел. Я никогда раньше не видел, чтобы он краснел, разве что от гнева. Потом он спросил, не холодно ли ей. Может быть, включить отопление? Или принести пуховое одеяло? Или дать свитер Мэрилин? – Спасибо, у вас очень уютно, – улыбнулась Яара. – Но теперь я понимаю, откуда у вашего сына манеры джентльмена. Позже они погрузились в дискуссию о британском театре, которому израильский не годился и в подметки (кстати, выяснилось, что мой отец работал осветителем в Вест-Энде. Когда это было? И почему я до сих пор об этом не знал?), а когда они запели дуэт из мюзикла Эндрю Ллойда Уэббера, мы с мамой решили, что с нас довольно, и начали убирать со стола. – Что это с ним? – спросил я. – Ты же знаешь, что твой отец всегда хотел иметь дочь, – ответила мама, как обычно предложив удобное и приукрашенное объяснение. – Да, знаю. Про себя я подумал: может, дочь и правда освободила бы этого человека от его замкнутости и зажатости, а я… Я наслаждался бы тем, что осталось на мою долю. (Однажды, возвращаясь домой из начальной школы, я попал под дождь, который в Хайфе обычно бывает сильным и падает крупными каплями. Зонтика у меня не было, и, пока я добрался до дома, моя одежда прилипла к коже, как водолазный костюм. Был вторник, день, когда все учреждения в городе закрываются в полдень, и отец был дома. Когда я открыл дверь, на его лице появилось выражение, означавшее «Oh my God!»[6], но губы произнесли только: «It’s a bit rainy today, isn’it?»[7] Потом он посадил меня перед большим керосиновым обогревателем, который ломался в начале каждой зимы, аккуратно, чтобы не причинить боль, снял с меня одежду и вытер с ног до головы толстым зеленым полотенцем, которое принес из ванной. Он делал это медленно и осторожно, а его крупные ладони были… да, это были его крупные ладони. Когда он закончил, на моем теле не осталось ни одного пятнышка влаги, а я уже почти дымился от близкого соседства с обогревателем, но отец все равно завернул меня в еще одно большое полотенце, чтобы я, не дай бог, не подхватил воспаление легких «or something like that»[8]. После этого случая я в течение нескольких недель нарочно забывал по вторникам зонтик – в надежде, что снова попаду под дождь.) * * * – Подойди-ка! – Он вцепился мне в руку, когда я в очередной раз проходил мимо их стола: – Познакомься: это Янкеле Рихтер. Парень моего возраста, в костюме и при галстуке, сжал мне руку так, что у меня заныли пальцы. – Янкеле работает в сфере высоких технологий, – пояснил отец. – Он говорит, что у них есть особые программы переквалификации для таких, как ты. – Таких, как я? – Именно. Для тех, у кого диплом специалиста по валянью на травке, – сказал отец, подмигивая Янкеле Рихтеру. – Я сказал, что тебе наверняка захочется побольше узнать про эти программы. Чего мне хотелось, так это смотаться оттуда. Немедленно. Или, в крайнем случае, прыгнуть в искусственное озеро и, как в «Метаморфозах», превратиться в лебедя, или в водяную лилию, или в человека, имеющего цель в жизни. Не исключено, что я поддался бы отчаянию и сиганул в воду, если бы не Офир и не его медитация через прикосновения. В его пальцах и правда присутствовал магнетизм. Он просто положил ладони мне на лопатки. Возможно, он немного их помассировал. Возможно, в какой-то момент коснулся моего затылка. Но не более того. В любом случае, вставая с кушетки, я чувствовал, что горечь, глодавшая меня весь вечер, растворяется, тело становится легким и меня захлестывает огромная, как океан, любовь к вселенной. – Чувак, – сказал я, обнимая Офира, – ты обязан открыть клинику. Ты настоящий мастер. – Правда? – улыбнулся он. – Ты даже не представляешь себе, как для меня важно услышать это именно от тебя. Я имею в виду, что это разные вещи: слышать это от чужих людей или от друзей. – Your boyfriend is phenomenal![9] – обратился я к Марии, чтобы подчеркнуть свою похвалу. – I know he is[10], – ответила она и посмотрела на Офира влажными глазами (возможно, на мое восприятие реальности повлиял сеанс терапии, но мне на миг показалось, что их любовь материальна и я воочию вижу, как она парит между ними в воздухе). – Рад за тебя, брат, – сказал я, чуть помолчав. – Знаю, – ответил он. Других слов не требовалось. Мы оба понимали, что за сегодняшним счастьем таится печальное прошлое Офира, которое мы пережили вместе. Нервный срыв. Смерть отца. Но подобные события и дают нам право на счастье. – Танцевать будете? – спросил я. – Конечно! И правда, после нескольких песен он, Мария и девочка присоединились к нам, и мы танцевали вместе, образовав неровный круг; мы выписывали восьмерки, задевали друг друга плечами, что-то выкрикивали, истекая любовью, отхлебывали из своих бокалов, потели, приподнимали Черчилля и Яару, подталкивая их друг к другу и заставляя поцеловаться, талантливо копировали фирменный танец Амихая и, подражая ему, хлопали себя ладонью по животу, во все горло распевали «Что там в колбочке, Шимон», песню группы «Евреи»: «Если уйдешь, возьми меня с собой, слышишь, возьми…» – поставить которую просила Яара, и несколько песен Брюса Спрингстина, поставить которые просил Черчилль, что привлекло на танцпол нескольких представителей старшего поколения, правда ретировавшихся, как только заиграли композиции в стиле транс и хаус. В принципе я не большой любитель этой музыки, но в тот вечер, когда Яара скинула туфли на шпильке и начала танцевать передо мной, то и дело задевая меня волосами, я невольно отдался ритму танца, чувствуя, как пульсация музыки вступает в унисон с моим собственным сердцебиением: я закрыл глаза, выбросил из головы все мысли, забыл, где я нахожусь, чтобы хоть на несколько минут обратиться чистым ритмом, ритмом, ритмом… Открыв глаза, я обнаружил, что передо мной танцует печальная Илана. Я не сразу сообразил, что это она, а не галлюцинация. Илана практически никогда не ходила с нами на вечеринки с танцами, а если иногда случайно оказывалась в нашей компании, то устраивалась в уголке и одиноко сидела там, ссутулившись, пока Амихаю не становилось ее жалко и он, извинившись, не прощался с нами и не вез ее домой. На свадьбе она тоже пошла танцевать не сразу. Сидела в одиночестве за нашим столом и собирала пальцем крошки чизкейка. Она думала о том, что ей ненавистна эта музыка. О том, что она хочет домой. К детям, к диссертации. Зачем только Амихай уговорил ее ехать в одной машине? Она сидела за столом в полном одиночестве, и никто к ней не подходил, потому что все привыкли, что она на любой вечеринке сидит одна. Не привыкла к этому только Мария. Она подошла к Илане, села рядом с ней и спросила, что за люди занимают соседний столик. Печальная Илана выдала ей полный отчет, включая сплетни и слухи. В ее голосе еще звучало уныние, но спину она слегка распрямила. И тут Мария сказала: «Слушай, мне хочется потанцевать, но я стесняюсь – слишком много незнакомых мужчин. Не составишь мне компанию?» – «Я не пойду, нет-нет», – отказалась печальная Илана. Тогда Мария осторожно коснулась ее плеча и сказала: «А может, все-таки да? Ради меня?» * * * Странно, как въедаются в память некоторые образы. Несколько месяцев спустя, в доме ее родителей в Неве-Шаанане, когда коллеги Иланы по университету в один голос расхваливали ее серьезность, научную добросовестность и отношение к студентам, которым она помогала, не считаясь со временем, ее мать сказала: «Она еще в детстве была очень ответственной. Мне иногда казалось, что она уж чересчур ответственная…» А я не мог думать ни о чем другом, кроме недавней свадьбы и того мгновения, когда я, открыв глаза, увидел перед собой печальную Илану, которая танцевала с неуклюжей грацией; веснушки у нее на лице озаряла улыбка, бретелька платья соскользнула с плеча, а всегда безупречное каре совершенно растрепалось. * * * ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОЙ ДИССЕРТАЦИИ ЮВАЛЯ ФРИДА «МЕТАМОРФОЗЫ: ВЕЛИКИЕ МЫСЛИТЕЛИ, ИЗМЕНИВШИЕ СВОИ ВОЗЗРЕНИЯ» Если согласиться с постулатом, согласно которому одним из свойств мира, познаваемого нами через опыт, является его постоянная изменчивость (за окном моей комнаты подрагивает на деревьях листва; солнце, в полдень стоявшее в зените, клонится к горизонту; на улице внезапно подул холодный ветер), и если признать (а не признать нельзя) тот факт, что наше сознание никогда не знает покоя, исполняя свой бесконечный танец (я пишу введение к своей диссертации, и одновременно в мозгу мелькает мысль о предстоящем матче моей любимой футбольной команды), то единственный способ понять природу бытия и Вселенной заключается в том, чтобы попытаться определить характер изменения, составить своего рода «дорожную карту» жизни и сознания. Таким образом, настоящая работа посвящена не изложению стройных и хорошо известных учений разных философов; напротив, она концентрируется на неясностях, на аспектах, выдающих их интеллектуальное и эмоциональное смятение. Не только потому, что в них есть нечто человечное и трогательное, но и потому, что анализ этих аспектов – с их непоследовательностью, запоздалыми сожалениями и недооценкой факторов, влияющих на происходящие изменения, – может служить ключом к пониманию истинной природы мышления. (Прошу меня извинить, но мне снова вспоминается моя любимая команда, на сей раз в качестве метафоры. Тому, кто желает постичь секрет притягательности футбола, недостаточно просто выяснить состав игроков. Или узнать результаты матча. Потому что истинная магия футбола заключается в том, что творится на поле в промежутке между двумя забитыми голами. В движении мяча от одной ноги к другой или от ноги к голове. Особенно в те моменты, когда внезапно, без видимой причины, в игре происходит перелом.) 4