В альбоме почти нет фотографий печальной Иланы. У нее всегда был комплекс по поводу собственной внешности. В общем-то она не особенно ошибалась… Иногда, глядя на какой-нибудь снимок, я знаю – просто знаю, – что фотографировала она. Есть небольшая серия фотографий, которые она сделала, пока мы смотрели матч между Израилем и Кипром в рамках отборочного турнира чемпионата мира 1998 года. Всего снимков три: на первом мы сидим в напряженных позах, прильнув к экрану; на втором – вскакиваем на ноги после того, как нашим забили; на третьем – убиты горем, потому что этот решающий матч завершился очередным поражением сборной Израиля. Чем хороша эта третья фотография, так это тем, что на ней с потрясающе органичной точностью запечатлена та чудовищная опустошенность, которая охватывает болельщика после проигрыша его команды. Офир осел на диване, бессильно сжимая подушку. Черчилль массирует виски. Амихай в поисках утешения слушает объяснения комментатора. На моих губах застыла горькая улыбка. Фотографии с церемонии в Иерусалиме, когда Черчилль принимал присягу юриста, тоже делала печальная Илана – если судить по тому, сколько раз на них появляется Амихай. Вот он слушает перекличку участников. Вот подает Черчиллю его мантию. Вот Амихай на фоне закатного неба. Вот он же на фоне Долины Креста. На всех снимках выбран такой ракурс, что лилового пятна у него на шее не видно. На каждом из них он смотрится чуть лучше, чем выглядит в реальной жизни. В том, что касается супружеских пар, видимость часто бывает обманчива. Тебе кажется, что ты прекрасно знаешь обоих, но ты понятия не имеешь о том, что происходит между ними, когда за последним гостем закрывается дверь. Печальная Илана никогда в нашем присутствии не нежничала с Амихаем. Я хорошо помню нашу первую встречу с ней. Амихай успел прожужжать нам все уши о том, что познакомился с девушкой своей мечты. Она красавица. Умница. Не девушка, а чудо. Он готов хоть завтра на ней жениться, только бы согласилась. Нам было по двадцать одному году, и женитьба представлялась нам чистой абстракцией, имеющей отношение к нашим старшим братьям и кузенам, но уж никак не к нам. Но горячность Амихая не могла оставить нас равнодушными. Помню, перед встречей с Иланой я даже постригся. Черчилль надел свою лучшую рубашку. И даже Офир пришел вовремя (до знакомства с Марией и превращения в Офи он постоянно опаздывал). – Позвольте представить вам мою будущую жену, – гордо произнес Амихай, кивая на тощую девчонку, которая вошла в комнату. Мы по очереди с ней поздоровались. Она вяло и словно из-под палки обменялась с нами рукопожатием. Смотрела она хмуро, словно мы уже успели чем-то ей досадить. В чертах ее лица не было ничего уродливого, хотя оно поражало крайней бледностью и обилием веснушек. Картину довершали сухие, жесткие на вид волосы, сутулая спина и линялые старушечьи брюки с высокой талией. В общем, серая мышка. Ничего, подумали мы, она наверняка яркий и интересный человек. Но на любую нашу реплику она реагировала невнятным бормотанием. На нее не произвели ни малейшего впечатления ни искрометный юмор Офира, ни обаяние Черчилля. Посреди нашего разговора она вообще ушла в туалет и долго оттуда не выходила. Очень долго. – Ну, правда же потрясающая девушка? – спросил Амихай, когда она с нами простилась (ей срочно понадобилось домой). Черчилль промолчал. Он всегда говорил, что ложь во спасение все равно остается ложью. Я посмотрел на Офира. Тот открыл было рот, но я испугался, что он не удержится от искушения и выдаст одну из своих шуточек. Что-нибудь вроде: «Ну да, потрясающая. Меня до сих пор трясет». Поэтому я поспешил его опередить: – Да, брат. Твоя Илана – это что-то. Ты нас не обманул. Выдающаяся девушка. А про себя подумал, что надо дать ей время. Не исключено, что неподготовленного человека наш специфический юмор, только нам понятные намеки и прочие наши приколы способны слегка испугать. Пока не появилась Мария, Илана держалась от нас на дистанции. На протяжении многих лет, как только мы приходили и занимали гостиную, она удалялась в кабинет, или возилась с близнецами, или беседовала по телефону со своими студентками, а если и заглядывала в гостиную, то только для того, чтобы поставить на стол блюдо с буреками или сделать пару снимков – причем с каким-то холодным интересом, как будто мы были подопытными кроликами. Но Амихай не уставал ею восхищаться. Громко, чтобы она слышала, без конца хвастался перед нами ее научными успехами: «Илана получила исследовательский грант на три года! Студенты поставили ей высший в истории факультета балл в преподавательском рейтинге! Ее собираются взять в штат!» Время от времени он заглядывал к ней в кабинет – не нужно ли ее чем-нибудь «порадовать»? Если она вдруг появлялась в гостиной, не упускал случая приобнять ее, погладить или сказать комплимент. Но печальная Илана никогда при нас к нему не прикасалась. Можно даже сказать, что при нас она демонстрировала по отношению к нему подчеркнутое равнодушие. Но когда я вижу в альбоме фотографию Амихая, на которой он выглядит привлекательнее, чем в жизни, я знаю, что его снимала она. * * * Все началось с банальной пластической операции. – Не понимаю, зачем тебе это нужно, – сказал Амихай. – По-моему, у тебя прекрасный нос. Римский нос. Очень сексуальный. – Ты, наверно, и правда меня любишь, если считаешь мой нос сексуальным, – ответила печальная Илана. – Нос у меня уродский, но дело не в этом. – А в чем? – спросил Амихай. Он действительно ничего не понимал. – В последние несколько месяцев я пережила глубокую внутреннюю метаморфозу, и мне хочется, чтобы она нашла внешнее проявление, – ответила печальная Илана. * * * – Это все из-за этой твоей Марии, – на следующий день упрекнул Амихай Офира – на треть в шутку, на две трети всерьез. Мы вчетвером лежали в огромных гамаках в деревянном доме, который Офир, Мария и ее дочка сняли на побережье в Михморете. Мария обставила дом с большим вкусом. Мебель светлого дерева в гостиной; на стенах развешаны танка – буддийские картины, приобретенные, как она с гордостью мне сообщила, непосредственно у художника. На полу – огромный ковер и две большие подушки, так и манящие на них разлечься. Вдоль одной из стен – полки, которые она сделала собственными руками, а на них – принадлежащая Офиру великолепная коллекция компакт-дисков, специально выставленная напоказ, а также маленькие, обтянутые кожей барабаны, гигантские деревянные сандалии, индийские прописи, флаконы шампуня и куски мыла фирмы «Гималаи». Я мог бы до бесконечности описывать этот дом, но мне все равно не воспроизвести ту особую музыку, которая благодаря ее усилиям заполняла пространство между этими предметами; мелодия этой музыки сводилась к одному слову, и это слово было «уют». – Слушай, это… здорово, что ты так стараешься, хотя мы скоро переберемся в Данию, – как-то вечером осторожно заметил Офир, глядя, как она достает из ящика с инструментами горсть шурупов. – Офи, любовь моя, разве я тебе не говорила? Мы не едем в Данию, – ответила она, перебирая шурупы. – Не едем? – Офир застыл на месте. – Мне хорошо в Израиле, – сказала она. – Здесь почти все говорят по-английски, солнце светит двенадцать месяцев в году, и Бог подарил мне Лану. – Но разве мы не решили, что попробуем вместе пожить в Копенгагене? – не сдавался Офир. – В том-то и состоит проблема западного мышления, – повторила она свой привычный довод. – Мы принимаем решения, а потом становимся рабами этих решений. И так стараемся их исполнить, что не замечаем, когда они теряют смысл. – Погоди, погоди… – Офир не желал так просто расставаться со своей мечтой о счастливой жизни в Скандинавии. – А как же оккупация? А условия жизни палестинцев? Это тебя больше не беспокоит? – Напротив, – сказала Мария. – Теперь, когда здесь началась интифада… э-э… номер два, я обязана остаться. Продолжать вместе с Ланой посещать женские собрания. Следить, чтобы в разгар войны обе стороны сохраняли человечность. И не превращались в зверей. В самом деле каждый вторник Мария и печальная Илана ходили на встречи, организуемые активистками «Женщин в черном». Каждую вторую субботу стояли с пикетами возле армейских блокпостов в Самарии, протестуя против чинимых там несправедливостей. По понедельникам они работали над статьей, которую начала писать Илана: «Борьба с зимней депрессией: датский пример». По средам водили детей в парк Яркон или на дикий пляж в Михморете. По четвергам занимались маркетингом новой клиники сенсорной терапии, которую Мария и Офир открыли у себя дома (уже через несколько недель от клиентов не было отбоя. Печальная Илана сделала первый шаг, дав номер их телефона своим коллегам по университету, страдающим от тех или иных недугов, а дальше волна покатилась сама. Но Мария и Илана продолжали встречаться по четвергам, чтобы «поддерживать динамику»). Таким образом, печальная Илана изо дня в день по нескольку часов грелась в лучах света, излучаемого Марией. Постепенно это начало оказывать на нее определенное влияние. Она отказалась от своих вечных брюк цвета беж и стала носить платья, выгодно подчеркивающие достоинства ее стройной фигуры. Время от времени она улыбалась. Она больше не отсиживалась в углу, когда мы приходили к ним в гости. Вместо этого она устраивалась поближе к Марии и изредка присоединялась к общему разговору (по большей части она отпускала критические замечания, но хотя бы не молчала). Она научилась готовить сложные вегетарианские блюда (лично я скучал по ее бурекам). Она проявила некоторый интерес к футболу и с трогательной наивностью пыталась понять разницу между активным и пассивным офсайдом. Она узнала, что мы годами за глаза называли ее печальной Иланой, но не разрыдалась, а расхохоталась, после чего прежнее прозвище утратило смысл. – Жена, я просто тебя не узнаю, – сказал ей как-то ночью Амихай. В темноте. Лежа в постели. На улице каждые несколько минут то начинала завывать, то смолкала автомобильная сигнализация. – Не преувеличивай, – сказала Илана. – Нет, правда, – мягко, но настойчиво сказал Амихай. – С тобой что-то происходит. – Да? И как тебе происходящее? – спросила Илана и погладила его по груди. – Я рад… То есть… Я люблю тебя… То есть… я рад, что тебе хорошо… Вот только… – Что – только? – Илана не собиралась сдаваться. Амихай молчал. Она решила, что он заснул, когда он вдруг сдавленным голосом произнес: – Только это ведь не благодаря мне. Илана порадовалась, что в темноте он не видит ее улыбки. – Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Это благодаря Марии, – сказал Амихай. – Все это началось после того, как ты познакомилась с ней. А я… Я столько лет пытался помочь тебе стать более… И ничего не получалось. – Может, иногда для этого нужен новый человек, – осторожно предположила Илана. – Кто-то со стороны. Амихай убрал руку Иланы со своей груди и повернулся на бок. Илана обняла его. Она не хотела его отпускать. Снова завыла автомобильная сигнализация. – Но что… – пробормотал Амихай, – что именно она делает? Что такого она делает, чего не умею я? – Да ничего особенного она не делает, – сказала Илана, поглаживая его по спине. – Она просто моя подруга. Впервые в жизни у меня появилась настоящая подруга. А это меняет взгляд на мир. – Но разве я тебе не друг? – Ты – мужчина, которого я люблю, а она – моя подруга. Это разные вещи. – В каком смысле?