Илана вздохнула. Похоже, пришла пора сказать то, что она предпочла бы обойти молчанием. – Ты по характеру веселый человек. Поэтому я в тебя и влюбилась. Я помню, как ты зашел в армейскую канцелярию и о чем-то заговорил с начальницей, а я смотрела, как ты размахиваешь руками, и думала: вот такой мужчина мне и нужен, мужчина, который доволен всем, что ему преподносит жизнь. – Но Мария тоже позитивный человек, – возразил Амихай. – Верно, – согласилась Илана. – Но она, как и я, побывала на другой стороне. На темной стороне. Она провалилась в колодец и выбралась из него собственными силами, не боясь заглянуть на дно колодца. Ты никогда не падал в колодец. – Звучит как обвинение, – возмутился Амихай. В его памяти вдруг всплыла картина: мальчик, вынужденный всегда быть веселым, садится на колени своей убитой горем матери, гладит ее по лицу и спрашивает: «Мама, почему ты не улыбаешься? Твоя улыбка потерялась?» – Ничего подобного, – ответила Илана и провела рукой у него по затылку. – Именно это я в тебе и люблю. Твой оптимизм. Амихай медлил, растревоженный воспоминанием. – Так значит… То, что Мария побывала на дне колодца, позволяет ей… Что именно это ей позволяет? – С ней я чувствую себя нормальной, – сказала Илана. – Я чувствую, что у меня нет проблем. Что моя грусть – это не проблема. И неумение веселиться – не проблема. И потребность время от времени прятаться от мира – не проблема. Когда я с Марией, я чувствую, что меня понимают. Полностью понимают. – А со мной – нет? – не сдержался Амихай. – Со мной ты не чувствуешь, что тебя понимают? Илана теснее прижалась к нему: – Чувствую, но по-другому. Мысли Амихая путались. Его охватила горечь разочарования. Как будто он два часа уговаривал клиента, но так ничего и не добился. Рука жены скользнула ему между ног. – Ты мой мужчина, – прошептала Илана, дыша ему в ухо. – Больше мне никто не нужен. Но Амихай не поддавался. С какой стати? Его так дешево не купишь. Он убрал ее руку и постарался как можно глубже погрузиться в свою обиду. Опуститься на дно того самого колодца, о котором говорила Илана. Но Илана не сдавалась. Она вернула руку и начала поглаживать Амихая в самом чувствительном месте, на пол-ладони ниже пупка, потерлась своим бедром о его бедро и медленно провела языком по пятну на шее, похожему на карту Израиля – от Галилейского пальца до Эйлата. * * * – У тебя усталый голос, – сказал я ему по телефону несколько дней спустя, когда мы договаривались, кто кого повезет в Михморет. – Я стал жертвой сексуальных домогательств со стороны Иланы, – пожаловался он. Я был поражен. Из нас четверых Амихай меньше всех говорил о сексе. Но по тому, как он наклонялся вперед всякий раз, когда Черчилль начинал рассказывать о своих краткосрочных романах, было видно, что тема его волнует. Мы никогда это с ним не обсуждали, но полагали, что Амихай молчит потому, что ему просто нечего сказать. – Жертва сексуальных домогательств? Так это же прекрасно! – порадовался я за него. – Вот не знаю, – фыркнул он и пересказал мне свой ночной разговор с женой. – Все и правда прекрасно… – Он вздохнул: – Вот только… – Что? – Я скажу тебе, но ни слова Офиру, ладно? С недавних пор меня не покидает странное чувство. Как будто в постели вместе с нами… Мария. Как будто Илана воображает, что ее обнимаю не я, а Мария. – Слушай, у тебя паранойя. – Паранойя? Тогда чем ты объяснишь, что после восьми лет брака она вдруг открыла, что я – это я? Я же был рядом с ней все это время. Как и мой член. И не то чтобы раньше она меня не хотела… Но не так. Не так. – Это потому, что сейчас она чувствует себя лучше, – попытался я его успокоить. – Дружба с Марией сделала ее счастливее, а ты пожинаешь плоды. Что тут плохого? – Не знаю, – недоверчиво протянул он. – А что это за история с Михморетом? Почти полтора часа езды от города плюс пробки. Зачем Офиру понадобилось туда переезжать? Так далеко от нас? – Брось ворчать, Амихай, – рассмеялся я. – На тебя это не похоже. Парень просто стремится жить в соответствии со своими ценностями. Ему кажется, что большой город – это средоточие циничного материализма, потому он его и оставил. По-моему, логично. – Возможно, ты и прав. Наверное, мне следует вести себя с ней помягче, – сказал Амихай. Он почти сутки придерживался избранной тактики – пока Илана не сообщила ему, что собирается сделать пластику носа. И снова земля ушла у Амихая из-под ног. По пути в Михморет он донимал нас с Черчиллем своими бесконечными сетованиями: – У нее идеальный нос. – Зачем ей это понадобилось? – Такие операции – это вызов, брошенный Богу. Сначала нос. Потом все лицо. Если так пойдет, через несколько лет люди начнут по своему желанию менять себе все тело. – А если они ее изуродуют? Помните, с нами в классе училась девчонка, которой сделали такую же операцию? Каланит Кальтер. Помните, во что они ее превратили? – Не понимаю, зачем Илана это затеяла. – Раньше она не обращала внимания на подобные вещи. – У нее же идеальный нос, разве нет? * * * Перед самой Нетанией Черчилль не выдержал. «Слушай, заткнись уже, а?» – рявкнул он таким злым голосом, что Амихай умолк и до самого Михморета не проронил больше ни слова. Но мысленно он продолжал копаться в своих страхах и, когда мы разлеглись в гамаках, сказал Офиру – на треть в шутку и на две трети всерьез, – что во всем виновата Мария. Офир ответил, что не следует ничего говорить, пока хорошенько не подумаешь. Амихай разозлился: – Не больно-то заносись, Офир. То, что твоя так называемая клиника процветает, не дает тебе права выпендриваться перед друзьями. Офир глубоко вдохнул, словно силился не выпустить наружу прежнего Офира – задиристого и горластого. Немного покачался в гамаке. Выбрался из гамака. Взял с полки индийский барабан, постучал по нему в монотонном ритме, вернул барабан на место и сказал: – Мария говорила Илане, что, по ее мнению, Илана красива и со своим нынешним носом, но если ей кажется, что после пластической операции она станет счастливее, пусть ее сделает, потому что вещи, благодаря которым мы становимся счастливее, не всегда имеют логическое объяснение и не всегда в нем нуждаются. – Станет счастливее? – фыркнул Амихай. – С каких это пор она этим озаботилась? Я хорошо ее знаю и могу сказать тебе, что раньше она никогда не интересовалась подобными глупостями. – Это вовсе не глупости. – Офир чуть повысил голос. – Знающие люди говорят, что следующее тысячелетие будет тысячелетием тела. Кроме того, если это глупости, то почему ты, Амихай-джи, так старательно прячешь свое пятно на шее? Амихай вытаращил глаза. Мы никогда не говорили при нем про его пятно, очертаниями повторяющее карту Израиля. Этого не допускал наш неписаный кодекс дружбы (не упоминать пятно Амихая и мой маленький рост; подарки на день рождения можно не дарить, но поздравлять друг друга надо обязательно; не проболтаться о результатах матча тому, кто будет смотреть игру в записи; высказывая свое мнение по поводу того или иного события в жизни друга, в заключение добавить: «Ладно, чувак, это твое решение»; не высчитывать, кто сколько потратил на телефонные звонки; не мелочиться, выясняя, кто за кого заплатил, потому что все равно получается примерно поровну; не просить у меня почитать книжку, потому что я не выношу, если их возвращают запачканными; не заимствовать у Офира компакт-диски, потому что, даже поднявшись до высот духовного просветления, он остался жутким материалистом во всем, что касается его музыкальной коллекции, а это около двух тысяч дисков, включающих все известные жанры плюс несколько настоящих раритетов, и горе тому, кто достанет диск из конверта и не вернет его на место, и горе тому, кто помнет вкладыш с текстами песен; не хвалить одного из близнецов Амихая, не похвалив другого; не вступать в политические споры с Черчиллем, потому что он всегда побеждает; не доверять Офиру и его чувству направления, когда он ведет машину, потому что из-за него мы однажды оказались в Дженине[11]; не отбивать у друга девушку – если только эта девушка не Яара; радоваться успехам друга, даже если в глубине души ему завидуешь; не употреблять слово «брат» и любые другие прилизанные аналоги старого доброго «братишки»; не врать другу; не говорить ему всей правды; не шептаться; не предавать друг друга; не отделяться от компании; не приводить в нее новых людей – но не потому, что мы что-то имеем против новых людей, а потому, что им понадобятся годы, чтобы усвоить все наши правила). – Сделай одолжение, – наконец процедил Амихай, – не называй меня «джи». И оставь в покое мое пятно. Говорю тебе, я знаю Илану, и вся эта история совершенно с ней не вяжется. – Может быть, ты знаешь ее… не со всех сторон, – сказал Офир. – Может быть, ты тоже знаешь Марию не со всех сторон, – огрызнулся Амихай. – Сколько вы вместе? Две недели? – А может, вы оба заткнетесь? – рявкнул Черчилль. – У меня была дерьмовая неделя, и я приехал сюда смотреть футбол, а не слушать ваши тупые разборки. Я посмотрел на него. Уже второй раз за последний час он нам нагрубил. Это было необычно. Черчилль всегда добивался желаемого тихо и без нажима. В зале суда он был сама сдержанность и любезность. Как правило, он позволял обвиняемому самостоятельно накинуть петлю себе на шею. Наверное, он нервничал из-за дела, которое ему недавно поручили. Резонансный случай, как он и просил в своей записке. Начальника главного управления одного госучреждения заподозрили в выдаче разрешения на застройку земельного участка в обмен на предоставление услуг сексуального характера; он утверждал, что его подставляют бизнесмены, которым он ранее отказался выдать подобное разрешение. Прокурор, назначенный вести это дело, внезапно заболел, и окружной прокурор – женщина – решила, что им должен заняться его заместитель, то есть Черчилль. Многие тогда возмутились: с какой стати к участию в таком громком процессе привлекают этого юнца? Но окружной прокурор, которая выделила его среди остальных сотрудников с первого дня его работы, порекомендовала ему не обращать внимания на злые языки и сосредоточиться на деле. Я смотрел, как Черчилль грызет семечки в присущей ему механической манере: одна семечка – ровно один щелк зубами. Хоть бы ему повезло, подумал я. Но одновременно в глубине моего сознания еле слышный голос нашептывал мне: «Хоть бы он провалился, хоть бы он провалился!» Я перевел взгляд на экран телевизора и несколько секунд наблюдал за летающим по полю мячом, мучительно соображая, где какая команда: один клуб играл в красных футболках, другой – в зеленых, а как раз эти цвета я не различаю из-за дальтонизма. Но довольно скоро я заметил, что у одной команды шорты белые, а у другой – черные, так что теперь я мог следить за игрой. Она шла именно так, как я люблю: более слабая команда, выбравшая оборонительную тактику, на первых же минутах матча забила случайный гол. В оставшееся время более сильная, изобретательная и талантливая команда пыталась пробить оборону противника и восстановить справедливость. К счастью, незадолго до конца матча это им удалось: они один за другим забили два гола и изменили счет в свою пользу. – Кто сказал, что в футболе нет справедливости? – восторженно воскликнул комментатор. – Это же «Барселона», – сказал Амихай. – Они не играют в футбол, они танцуют! – Настоящий современный танец, – согласился Черчилль. Я сказал, что футбол, достигая определенного эстетического уровня, становится искусством. Офир выбрался из гамака и спросил: – Кто желает индийского чая? Пока мы пили терпкий и одновременно мягкий чай, от которого по всему телу растекалось тепло, вернулись Мария с дочкой, ездившие в гости к Илане. «Офи! Офи!» – закричала девочка и бросилась к Офиру, словно несколько часов разлуки причинили ей невыносимое страдание и только теперь, прильнув к его груди, она обрела покой. Офир спросил, что они делали у Иланы, и она рассказала, что вместе с близнецами ставила научные опыты. Они смешивали уксус с содой и наблюдали за извержением крошечного вулкана. Они сыпали крахмал в посудину с раствором йода и смотрели, как йод меняет цвет. Офир слушал ее внимательно, поглаживая по светлым шелковистым волосам, и задавал короткие вопросы – как любой нормальный отец. Тем временем Мария подошла к каждому из нас и каждого крепко обняла. Поначалу ее манера обниматься с нами ввергала нас в смущение. Мы бросали поверх ее плеча тревожные взгляды в сторону Офира: долго еще, во имя Будды, это терпеть? Она собирается нас отпускать? Но постепенно мы почувствовали вкус к этим объятиям и с удовольствием обнимали Марию в ответ, утыкаясь головой в ложбинку между ее плечом и шеей, прижимаясь к ее пышной груди и ощущая, как нам передается тепло ее тела; отныне, если она вдруг забывала обнять одного из нас, обделенный протестовал и требовал восстановления справедливости. На сей раз последним в очереди оказался Амихай. И несмотря на все обвинения, высказанные в адрес Марии в ее отсутствие, он и не подумал уклоняться. Напротив. Их объятие было долгим и особенно теплым, как будто они вложили в него все свои тревоги за Илану, всю свою любовь к ней. Во всяком случае, после этого в деревянном домике в Михморете наступило умиротворение. Офир налил нам еще чаю. Телевизионные комментаторы перешли к обсуждению ответного матча, который должен был состояться через две недели. И тут заговорил Черчилль: – Сейчас я скажу то, что раньше всегда говорил Офир.