– «Вы даже себе не представляете?…» – догадался Амихай. – Вы даже себе не представляете, в каком настроении я сегодня сюда приехал, – без тени улыбки начал Черчилль. – Это дело… Ладно, я не имею права о нем распространяться… Но я хочу вам сказать, что просто видеть вас всех… Это позволяет… Это возвращает верный взгляд на перспективу. Напоминает, что в жизни по-настоящему важно. Никто из нас не произнес ни слова. Мы могли бы спросить его, что случилось. Предложить помощь. Но тон, каким говорил Черчилль, отбивал всякую охоту задавать вопросы (а может, мы просто слишком привыкли считать его несокрушимой глыбой). Поэтому мы молчали. И продолжали пить чай. Амихай посмотрел на Офира: – Ты был прав. Ты все сказал правильно. Офир погладил девочку по голове. – Я не помню, что я говорил. – Оно и к лучшему, – рассмеялся Амихай. У него в глазах зажглась знакомая нам искорка, что означало: очень скоро наш друг поделится с нами очередной блестящей идеей. Так и случилось. Несколько дней спустя Амихай обзвонил нас и пригласил на прощальную вечеринку в честь старого носа Иланы. «Встречаемся на концерте „Хамелеонов“, – радостно сообщил Амихай. – Потом пойдем куда-нибудь выпить и сфотографируемся вместе с носом – на память о его прежнем виде». На группе «Хамелеоны» наши вкусы сходились. Разумеется, у каждого из нас были собственные музыкальные пристрастия: Амихай любил саундтреки к фильмам и томные израильские песни, которые передают в четыре часа дня. Офир, пока работал в рекламе, предпочитал насмешливый рэп, а по возвращении из Индии переключился на инструментальную музыку. Черчилль, напротив, считал, что слова в песнях имеют значение, поэтому днем он слушал Эхуда Баная, а по вечерам – Меира Ариэля. Мне больше всего нравились британцы. The Smiths. Потом The Stone Roses. Но вообще я любил скорее конкретные песни, а не конкретные группы. В любом случае я был плохо знаком с израильскими исполнителями, за исключением «Хамелеонов». Их первый альбом вышел, когда мы служили в армии, и поразил нас своей красотой. Все годы армейской службы мы чуть ли не в каждом споре цитировали друг другу строки из композиции «Мир не черно-белый» и ими же начинали торжественные пожелания ко дню рождения. Например, в очередной поздравительной открытке Черчилль написал: «Ты должен помнить, помнить всегда, что в конце наступает весна». По какому поводу он это сказал, я уже забыл. Возможно, это было после нашего возвращения из путешествия по Южной Америке, когда без всякой видимой причины я впал в депрессию, граничащую с паникой[12]. Как бы то ни было, мы хранили верность «Хамелеонам», хотя их последующие альбомы оказались менее удачными. Хотя одно из их выступлений, на которое мы пришли вчетвером, прервалось на середине, потому что два солиста подрались между собой. Черчилль пытался объяснить Яаре, почему мы так зациклились на этой группе: «Я им верю. Песни у них все хуже, но я им верю». – Да просто эти «Хамелеоны» напоминают вам вашу юность, – усмехнулась Яара. – В этом все дело. Когда вы их слушаете, вы как будто раздваиваетесь: с одной стороны, взрослые люди, а с другой – восемнадцатилетние мальчишки. Наверное, оба были правы: и она, и Черчилль. Тем не менее я сказал Амихаю, что не пойду ни на концерт, ни на прощальную вечеринку в честь носа. – Но почему? – расстроенно спросил он. – Сколько можно слушать «Хамелеонов»? – солгал я. – Хватит. Надоело притворяться. И вообще в последнее время от их песен отчетливо веет Тель-Авивом. В них не осталось ничего от Хайфы. – Да ты сам живешь в Тель-Авиве уже семь лет! – хмыкнул Амихай. – Но ладно, если не хочешь идти на концерт, не надо. Приходи посидеть с нами после концерта. – Посмотрим, – уклончиво сказал я. – Не знаю. А почему ты хочешь, чтобы я обязательно пришел? – В смысле? – возмутился Амихай. – Ты мой друг. И друг Иланы… Странный вопрос. Может, тебя смущает, что мы все парами, а ты один? – Честно говоря, да, – признался я, что было полуправдой. – Я рад за вас, но на наших вечеринках я чувствую себя немного неуютно. – Ну конечно, – кивнул Амихай. – Я тебя понимаю. – И, чуть помолчав, добавил: – Только не забывай: все течет, все меняется. – Что ты имеешь в виду? – Вот послушай. Вчера звонит мне некто Басс из дома престарелых в Ришон-ле-Ционе: «Прошу прощения, надеюсь, вы меня помните». Еще бы я его не помнил! Такого захочешь забыть, не забудешь. Пять часов – ровно пять часов! – он меня мариновал. Изложил мне всю свою биографию, включая партизанское прошлое, а потом как ни в чем не бывало говорит, что вообще не собирается покупать подписку. Зачем ему медицинские услуги? У того, кто выжил в концлагере, железное сердце, его никакой инфаркт не возьмет. И вот ровно год спустя он звонит мне и спрашивает, актуально ли еще мое предложение. «Актуально», – отвечаю. «Включая специальную скидку для уроженцев Австрии?» – «Включая скидку. Что случилось, господин Басс? Вы передумали?» – «Обстоятельства изменились», – говорит он и просит о встрече в тот же день, потому что это срочно. И что же я от него узнаю? Пару месяцев назад в доме престарелых появилась молодая обитательница по имени Шуламит, и между ними «вспыхнула великая любовь». Он и не подозревал, что такое бывает. Пятьдесят лет он прожил в браке с Хаей: «Мы с ней хорошо жили. Создали семью, вырастили детей. Но я никогда не испытывал таких чувств. Не представлял себе, что способен на них». – «Так это же замечательно», – говорю я, желая показать, что рад за него. И вдруг вижу, как он бледнеет. «Сердце, – охает он и прижимает руку к груди с правой стороны. – Стоит произнести ее имя, и оно начинает колотиться. Она, может, и молода, но я-то – нет». – «Для того и нужен „Телемед“, – аккуратно направляю я нашу беседу в нужное мне русло и выкладываю перед ним буклеты и бланки договоров. – И золотая подписка выгоднее обычной». Он уже занес ручку, чтобы их заполнить и подписать, как раздался стук в дверь. Явилась «великая любовь» собственной персоной. «Это тот паренек из „Телемеда“, о котором я тебе рассказывал», – представил меня Басс, и я почтительно пожал даме руку. Бабусе лет семьдесят, не меньше, и я бы не сказал, что ее лицо сохранило следы былой красоты, но выглядела она довольно шаловливой. Ты бы видел, как он посмотрел на нее, когда она вошла. Как затрепетал, когда взял ее за руку. Честное слово, я испугался, что его сейчас хватит инфаркт. Но она переплела свои пальцы с его, окинула его кротким взором и сказала: «К нам постучалась вторая молодость». – Какой слог! – поразился я. – О да, – сказал Амихай. – Самое смешное, что это заразно. Я все это тебе рассказываю, а самого так и тянет перейти на высокий штиль. – Красивая история, – согласился я. – Но ты понял, в чем ее мораль? – спросил Амихай. – Конечно. Надо подождать, пока мне не стукнет девяносто лет, и тогда ко мне постучится вторая молодость. – Ничего подобного. Просто сегодня ты один, а у каждого из нас есть пара. Но впереди еще целая жизнь, в которой мы останемся друзьями. Не забывай: мир изменчив. Никто не знает, как все обернется. * * * Понятия не имею, зачем он мне это сказал. Подобные философствования были скорее в духе Офира. Возможно, он, как опытный продавец, просто хотел меня утешить. Я не поклонник мистики (хотя готов признать, что иногда наш внутренний оракул раньше нас знает, что произойдет). В любом случае на прощальную вечеринку по поводу носа Иланы я не пошел. За три недели до этого я познакомился с девушкой по имени Хани. Я переводил для нее с английского статью «Распад Советского Союза: революция или эволюция?». Она так передо мной смущалась, что это меня тронуло. Большинство моих клиентов нисколько меня не стеснялись и не видели ничего зазорного в том, чтобы платить мне за работу, которую по идее должны были делать сами. А вот Хани во время нашей первой встречи, когда мы договаривались о сроках, краснела от стыда и заикалась: «Понимаете, я бы и сама перевела, но мой английский… Там, где я выросла, английскому вообще не учат… Я стараюсь наверстать упущенное время… Я правда стараюсь, понимаете?» После интеллектуалок, с которыми я встречался после Яары, ее простодушие было как глоток свежего воздуха. Еще мне хотелось посмотреть, как ее волосы, собранные в тугой хвост, будут выглядеть, если их распустить. Поэтому, отдав перевод, я спросил, не согласится ли она куда-нибудь со мной сходить. Она согласилась. На свидании выяснилось, что местом, где «английскому вообще не учат», была ультраортодоксальная община в Бней-Браке и что год назад Хани отошла от религии. Строго говоря, это происходило постепенно, а началось, когда она была подростком. Хани видела, как живет ее мать, и понимала, что хочет для себя чего-то большего. Она не сразу смогла ясно сформулировать эту мысль, просто ощущала нечто вроде голода – неутолимого голода. Ей не с кем было поделиться своими сомнениями, потому что там, где она росла, не принято выставлять напоказ такие грязные мысли. Понемногу она стала вести двойную жизнь. Для виду продолжала ходить в религиозную школу для девочек, а тайком читала книги, например такие, как «Спиноза и другие еретики» Йирмэягу Йовеля, и – для контраста – «Любовника леди Чаттерлей». – На самом деле, – сказала она, – я перестала верить в религиозные обряды уже в восемнадцать лет. Но только через три года в первый раз попробовала пиццу. – Пиццу? – Ну да, она же не кошерная. Это было в Гиватаиме. Я так торопилась, что обожгла язык расплавленным сыром, и была уверена, что это Бог меня наказал. Поэтому я выждала еще несколько месяцев. А потом купила юбку-брюки. И стала ее носить, правда только в университет. А в прошлом году купила свои первые джинсы, и небеса на меня не обрушились. Все это не могло не повлиять на образ моих мыслей. В результате я покинула общину. – Чтобы сделать то, что ты сделала, нужна большая смелость, – сказал я (подумав про себя, что я со своей нерешительностью наверняка застрял бы в Бней-Браке). – Под конец вопрос о смелости уже не стоял, – сказала она. – У меня просто не осталось выбора. – Возможно, так в жизни и происходит, – сказал я. – Пока не настрадаешься, пока не достигнешь дна, так и не соберешься ничего изменить. – Не знаю, – тихо отозвалась она. – То, что ты говоришь, звучит как-то безнадежно. Ты всегда такой пессимист? * * * К моему великому удивлению и вопреки застенчивости, сквозившей в каждом жесте Хани, вечер мы закончили в постели. «Пойми, – призналась она, распуская свой конский хвост и рассыпая по плечам золотисто-медовые волосы, – я на пять лет отстала от сверстниц. Мне многое приходится наверстывать». Я не был у нее первым. Но я был первым, кто доставил ей удовольствие. По крайней мере, если верить ее словам. В ее неофитском энтузиазме было что-то заразительное. Все, чем мы занимались, было ей в новинку. Оральный секс. Мотель в Эйн-Кереме. Одинокая скамейка на скале с видом на море в мошаве Бейт-Янай. Все эти «волшебные» места она воспринимала как действительно волшебные, без кавычек. Она никогда не ходила на полуночный сеанс, чтобы посмотреть «Шоу ужасов Рокки Хоррора». Не знала, что певцы Эхуд Банай и Меир Банай – два разных человека. Она мечтала, что на Новый год мы пойдем танцевать в «Колизей». Я объяснил ей, что «Колизей» давным-давно закрыли. Она ответила, что знает, но в газетах, которые она на протяжении нескольких лет читала тайком от матери, столько писали о вечеринках в «Колизее», что постепенно в ее сознании соткалась фантазия о том, как она в новогоднюю ночь будет до упаду танцевать там под музыку диджея Илана Бен-Шахара (только его и никого другого) и окончательно распрощается с религией. – Слушай… Можно разузнать, вдруг Илан Бен-Шахар работает на Новый год в каком-нибудь другом клубе, – предложил я. Но она печально покачала головой и сказала: – Можно, конечно, но это будет не то. В итоге в канун нового тысячелетия мы принарядились как на вечеринку, взяли CD-плеер на батарейках, два динамика, диск с хитами 80-х в аранжировке Илана Бен-Шахара и по ступенькам вскарабкались на площадь Атарим, туда, где раньше был «Колизей». Место выглядело таким же грязным и заброшенным, как всегда, но Хани это не волновало. В ней жила мечта, и она была полна решимости воплотить ее в жизнь в мельчайших деталях. В одиннадцать двадцать мы через разбитое окно влезли в темное чрево мертвого клуба. В одиннадцать двадцать пять мы подсоединили плеер к динамикам, и Хани принялась раскачиваться под хит группы Duran Duran «Девушки на пленке». В одиннадцать пятьдесят пять мы включили радио, чтобы услышать обратный отсчет времени до наступления нового тысячелетия. Ровно в полночь мы слились в долгом-долгом поцелуе в окружении электрических проводов, битого стекла, кусков штукатурки, рваных афиш с Грейс Джонс и пивных бутылок, от которых уже даже не пахло пивом. В половине первого, когда мы собирались спуститься с площади, позвонила ее мать. Это был ритуал. Мать звонила ей каждую ночь и осыпала ее оскорблениями. На этот раз, словно почуяв материнским сердцем, что дочь наверху блаженства, она пронзительно завопила: – Шлюха! Хана, ты знаешь, что ты шлюха? Ну-ка объясни мне, чем ты отличаешься от шлюхи? – Но, мама… – слабо запротестовала Хани. – Нет, Хана. Не спорь. Просто объясни. Ты спишь с мужчиной, ты спишь с ним в его доме. Знаешь что? Ты хуже шлюхи, потому что шлюха хотя бы берет за это деньги. А с тобой можно бесплатно. – Хватит, мама, – взмолилась Хани. – Я тебе покажу «хватит»! Я слышу музыку. Ты последний стыд потеряла, Хана? Ты отмечаешь христианский праздник? Знаешь что? Давай уже, крестись, и дело с концом! Все равно твой парень даже не еврей, не так ли? Хани не ответила. У нее не осталось сил даже на умоляющее «хватит». Она лишь глубоко дышала в трубку и позволяла матери изрыгать все новые и новые оскорбления, пока та не рявкнула: «Слышать о тебе больше не желаю! Не жди, что я еще тебе позвоню!» Этой фразой неизменно заканчивались их ночные разговоры. – Не понимаю, почему ты не скажешь ей, что я еврей?