Мы медленно брели по улицам, полным веселящихся людей. Прошли мимо дома, из окон которого доносилась песня Робби Уильямса. – Не знаю, – сокрушенно отозвалась Хани. – Почему ты позволяешь ей так с тобой разговаривать? Зачем вообще отвечаешь на ее звонки? – Потому что она… Она так… поддерживает со мной связь. Теперь мы так общаемся. Из соседнего дома тоже слышалась песня Робби Уильямса. Ритмичная, радостная, торжествующая. Хани прижалась ко мне. Она не дрожала, не плакала. – Прости, что испортила тебе вечер. – Ничего ты не испортила. Я крепче обнял ее за плечи и почувствовал в груди легкую теплую волну. Как после рюмки водки. Я не знал, как назвать эту теплую волну. Печалью? Жалостью? Любовью? Я не имел понятия, как долго продлится это чувство, но боялся, что оно разрушится, стоит мне увидеться с Яарой. Даже если вокруг нас будут люди и все они будут обсуждать нос Иланы. Даже если за весь вечер я не перекинусь с ней ни словом. Все то время, что я встречался с Хани, меня не оставляли мысли о Яаре. Напротив, они одолевали меня с удвоенной силой. Я думал о Яаре, когда в «Колизее» целовал Хани. Я думал о Яаре, когда занимался сексом с Хани. Я думал о Яаре, когда был с Хани в мотеле в Эйн-Кереме. Я помнил, что собирался свозить туда Яару, но не успел. Я думал о том, какие чувства испытывал бы сейчас, если бы напротив меня сидела она и смотрела на меня своими зелеными глазами. Если бы она сняла очки. Я стыдился этих мыслей. Стыдился того, что время от времени достаю из шкафа одинокий носок, который забыла у меня Яара, – красный носок с желтой каемкой. В этом носке не было ничего особенного, кроме того, что он принадлежал ей, но этого хватало, чтобы тоска сжала мне сердце при одном прикосновении к тонкой, женственной ткани, которую я комкал пальцами (вполне невинное извращение: признаюсь в нем, не прячась за кавычками. Еще была видеозапись свадьбы, и я изучил каждый кадр, на котором Яара появляется одна. Еще были стулья, на которых она сидела, когда мы собирались вместе; стоило ей встать, я спешил занять ее место, чтобы ощутить оставшийся на обивке отпечаток ее ягодиц. Много чего еще было). * * * – Извини, чувак, похоже, на этот раз придется обойтись без меня, – сказал я Амихаю. – Ладно, – пробурчал он, не скрывая разочарования. – И передай своей жене, что я желаю ей удачи. – Чепуха! Это просто косметическая операция. В девять утра она там, а в пять вечера уже будет дома. 5 Мы вчетвером зарылись в песок, только головы торчали. Кучерявая нечесаная голова Офира. Крупная, коротко стриженная голова Черчилля. Круглая голова Амихая. И моя – самая маленькая и хилая. Мы три часа жарились под палящим июльским солнцем на южном пляже, чтобы выкопать могилы, после чего женщина-оператор еще полтора часа засыпала нас песком, создавая впечатление, что мы в ловушке. Я уже не помню, рекламу какого именно продукта снимал Офир в качестве домашнего задания на курсах копирайтинга. Страхования жизни? Капель для носа? Как бы то ни было, мы вчетвером изображали чуваков, которых ждет неминуемая смерть (при монтаже Офиру удалось вставить в ролик кадры с кружащими стервятниками из какого-то вестерна), и каждый из нас произносил коротенький текст, пару реплик, – мы сожалели о том, что не успели сделать при жизни. Свои реплики я забыл. Зато помню, что Амихай должен был сказать: «Единственная женщина. С двадцати двух лет спать с одной-единственной женщиной. Какое упущение, какое упущение!» – но ему не хватало внутренней убежденности, которой требовал от него Офир, поэтому приходилось делать дубль за дублем, а у меня чесался нос, чесался безумно, а почесать его было нечем, потому что руки закопаны в песок, и девчонка с камерой, однокурсница Офира, снова и снова заливала нам в открытые рты минералку, спасая нас от обезвоживания. Потом я почувствовал неприятный холодок, который поднимался от ступней к бедрам и пояснице, и подумал: может, это холод смерти, который ощущаешь, умирая, и что, если я умру прямо сейчас, посреди съемки? Но тут же с мрачной досадой подумал, что мне в общем-то все равно, – не в том смысле, что я хочу умереть, а в том, что, раз уж у меня нет в жизни никакой конкретной цели, точнее говоря, раз уж я живу бесцельно, то мне в принципе все равно. Должно быть, эти мысли отразились у меня на лице, потому что неделю спустя, когда Офир показывал на занятиях снятый ролик, его преподаватель отметила, что в группе закопанных в песок мужчин ни один не производит впечатления умирающего, за исключением парня слева, того, что с маленькой головой, по всей видимости, он профессиональный актер. * * * Новость мне сообщил по телефону Офир: – Случилось ужасное. Он говорил, едва сдерживая слезы, так что я даже не сразу узнал его голос. – Да как же это? – пробормотал Черчилль. – Не может быть… Это невозможно. – Редкое осложнение… Реакция на анестезию… Тромб… – повторил я то, что услышал от Офира. – Похороны завтра в час дня. Встречаемся у ворот кладбища в Хайфе, – два часа спустя сообщил Офир. – Можно позвонить Амихаю? – спросил я. – Он на звонки отвечает? – Он ни с кем не разговаривает. Не только с нами, ни с кем, – объяснил я Черчиллю. – Всем занимается брат Иланы. Он держит Офира в курсе дела. – Жду тебя завтра в двенадцать у подъезда, – сказал мне Офир. – Возможно, я приеду один. Мария… Мария в ужасном состоянии. Не уверен, что до завтра она придет в себя. * * * – Мы проехали Хадеру. Вы где? – на следующий день Черчилль с Яарой позвонили нам из своей машины. – Только что выбрались из Михморета, – сказал я. – Наверное, на месте будем чуть позже вас. – Может, остановимся у въезда в Хайфу и что-нибудь купим? Что обычно приносят на похороны? – спросил Черчилль. Офир сидел на заднем сиденье, рядом с Марией. В конце концов она решила поехать с нами и, едва сев в машину, не переставала плакать, громко всхлипывая. – Пусть купят цветы, – наклонился ко мне Офир. – Большой венок. – И после долгого молчания добавил: – Скажи, у тебя тоже такое впечатление, что все эти машины едут на похороны Иланы? * * * За все время похорон Амихай не проронил ни слова. Он стоял лицом к могиле, и мы обступили его со всех сторон. Офир положил руку ему на правое плечо, Черчилль – на левое, я поддерживал его сзади. Народу на поросшем кипарисами прибрежном кладбище собралось много. Я знал всего несколько человек. Погода стояла странная, было жарко и влажно. Как в Южной Америке. Слева от открытой могилы высилось надгробие в форме гитары, и я подумал: как удачно, Амихаю будет легко ее найти, даже через двадцать лет. Мой дед похоронен на огромном кладбище в Холоне, и каждый год в день его смерти мы часами разыскиваем нужный участок; в прошлом году, пока мы бродили среди могил, бабушка потеряла сознание, и нам пришлось вернуться. Когда хаззан начал читать обращенную к небесам поминальную молитву эль мале рахамим, мне захотелось заплакать. Я вспомнил, что однажды Амихай сказал мне, что я нравлюсь Илане больше всех его друзей. Почему? Что такого я сделал, чтобы заслужить ее симпатию? Мы ни разу не разговаривали с ней с глазу на глаз дольше пяти минут. Возможно, все дело в дневнике, который я по ее просьбе вел несколько лет назад. Она собирала материал для статьи «Депрессивные мысли в повседневной жизни» и попросила нас в течение недели записывать свои самые сокровенные мысли. «Мне не хватает мужчин для выборки», – сообщила она, появившись в гостиной с пачкой анкет. Из вежливости мы все взяли по одной, но выполнил задание только я. В последний раз я вел дневник, когда мне было десять лет, – то на английском, то на иврите, надеясь впечатлить потенциального читателя своим двуязычием, – но теперь стоило мне коснуться пером бумаги, и слова полились с поразительной легкостью. Это происходило спустя пару месяцев после нашего с Черчиллем возвращения из долгого путешествия по Южной Америке, я еще не вполне адаптировался к смене часового пояса. Еще не нарастил толстый панцирь равнодушия, позволяющий мириться с мелкими жизненными компромиссами. Об этом я и написал. Признался в постоянном тоскливом чувстве одиночества, не отпускающем меня даже в самые счастливые минуты общения с друзьями. Рассказал об ужинах с родителями в пятницу вечером, во время которых никто никогда не говорит о своих личных делах, хотя в общем они проходят в очень приятной атмосфере. О том, что я до сих пор – это было до Яары – никого не любил по-настоящему. Я задавался вопросом: что со мной будет? Еще я записывал всякие пустяки. Откровенные глупости. Например: «Почему телеведущие никогда не чихают в эфире?» Или: «Откуда под песком на пляже берется вода?» Или: «Интересно, другие при мастурбации видят в воображении такие же детальные картины, как я, или довольствуются более общими фантазиями?» Я ничего не скрыл. Даже подписался своим именем. Меня не волновало, что Илана его прочтет. Возможно, отчасти я этого даже хотел. * * * – В тебе было что-то такое, что заставляло людей открывать тебе душу, – сказала в прощальном слове одна из студенток Иланы. Она читала речь по бумажке, медленно произнося каждое тщательно продуманное слово, но после этой фразы вдруг сломалась, как тростинка. Расплакалась и замолчала. За ней вперед вышел старший брат Иланы. Он обращался к ней так, словно она все еще была жива, и рассказал, что это она всегда опекала его, хотя была младше, и слезно просил продолжать присматривать за ним с небес. Потом поднялась ее мать. Ее сходство с Иланой – та же стройная фигура, та же стрижка каре, тот же нос – было таким пугающим, что я не мог сосредоточиться на содержании ее речи. Моего слуха касались только отдельные слова и обрывки фраз: «любимая доченька… рожденная от любви… возвращаешься к любви… почему… когда ты была маленькой… почему я тебе не говорила… в моей душе…» Потом наступила тишина. Некоторые из присутствующих повернули головы к Амихаю, ожидая, что он тоже скажет несколько слов, но он не разжал губ. Ни тогда, ни в последующие семь дней шивы, проходившей в Хайфе, в доме родителей Иланы. Он сидел не двигаясь на черном пластмассовом стуле и смотрел прямо перед собой. Если кто-нибудь к нему обращался, он не отвечал. Изредка кивал. Но по большей части ничего не видел и не слышал. В его молчании было что-то жуткое. Ведь это был Амихай, инициатор всех наших совместных вылазок, олицетворение оптимизма. У него была самая странная на свете манера танцевать, что ничуть его не смущало. Он продавал подписку на «Телемед» здоровым, как кони, тридцатилетним мужикам, и они ее покупали, потому что он внушал им доверие. – У него шок, – сказал Черчилль. – Я наблюдал такую же реакцию в суде у приговоренных к пожизненному заключению. – Он винит себя, – предположил Офир. – Он был против этой операции, помните? И потом, его отец погиб, когда он был совсем еще мальчишкой. Поэтому он так и не смог по-настоящему его оплакать. Может быть, теперь… – Вы не понимаете, – перебила его Мария. – Вы никогда по-настоящему не ладили с Иланой… Наверное, поэтому вам трудно понять… Он любил ее. У них была великая, прекрасная любовь. Я никогда в жизни не видела, чтобы мужчина так любил свою жену. Офир положил руку на плечо Марии. Мария ее не убрала, но не сделала ни малейшей попытки прижаться к Офиру. Она словно вся сжалась в комок и не желала принимать утешений. Пока длилась шива, мы почти не видели ее. Без всяких просьб с чьей-либо стороны, по собственному почину, она взяла на себя заботу о близнецах. Разговаривала с ними. Объясняла – насколько это было возможно, – что произошло. Гладила их, обнимала, делала им массаж. Одевала, раздевала, кормила. Она отменила прием в клинике и каждое утро вставала в шесть утра, чтобы к семи пятнадцати добраться из Михморета до Хайфы, поднять близнецов и повести их гулять, на пляж, в парк аттракционов или в торговый центр, потому что «маленьким детям незачем проводить целый день среди черных пластмассовых стульев». Поначалу родственники Иланы настороженно отнеслись к подобному самопожертвованию. Но Амихай одним пронзительным взглядом дал им понять, что, с его точки зрения, это наилучшее решение. И что он не намерен обсуждать эту тему. Они смирились, а любопытным гостям объясняли, что эта крупная блондинка – «близкая подруга Иланы, и дети к ней очень привязаны». Со своей стороны, Офир воспринял происходящее без восторга. «Ты не обязана это делать», – снова и снова повторял он, пока однажды утром, когда он попытался уговорить ее хотя бы один день не ездить в Хайфу, немного отдохнуть и заняться делами клиники, Мария не взорвалась. – Ты ничего не понимаешь! – крикнула она. – Ты ничего не понимаешь!