– Что? Чего я не понимаю? – испуганно спросил он. Мария никогда на него не кричала. – Я хочу умереть, – сказала она чужим холодным голосом. – Я хочу умереть, Офи. И единственное, что меня удерживает, – это дети. Я им нужна, и я буду жить, пока их отец не придет в себя. А что будет потом, я не знаю. Понимаешь? Я не знаю, захочется ли мне жить дальше. * * * Лишь дважды за неделю шивы Амихай вынырнул из темного омута своего горя. В первый раз это случилось, когда нежданно-негаданно нагрянул Шахар Коэн. Шахар Коэн до самой армии входил в нашу компанию. Когда его посадили в военную тюрьму за то, что он забыл на автобусной остановке, где ловил попутку, свою винтовку, мы исхитрились и съездили его проведать, но потом его комиссовали с психиатрическим диагнозом и он уехал в Лондон поступать на юридический факультет. По крайней мере, так нам сказала его сестра, которая осталась в Хайфе. Сам Коэн перестал выходить на связь. Ни звонков, ни писем, ни мейлов. Позже мы узнали от матери Офира, что она встретила Коэна в парижском метро: он отрастил длинные волосы и играл на губной гармонике. Она заговорила с ним, но он сделал вид, что они незнакомы. Потом два независимых источника донесли, что он подрабатывал диджеем в клубе в Амстердаме. Другие свидетели утверждали, что видели его в Будапеште – он или кто-то, похожий на него как две капли воды, входил в здание факультета ветеринарии. На корабле, направлявшемся к Галапагосским островам, мы с Черчиллем познакомились с симпатичной немкой-лесбиянкой. Услышав, что мы упоминаем Хайфу, она спросила, не знаем ли мы Шахара Коэна. Мы удивились, но ответили, что да, знаем, и тогда она сообщила, что Коэн – одна из ярких фигур берлинского гомосексуального сообщества, что он играет на бас-гитаре в группе, исполняющей кавер-версии композиций ABBA, организует культурные манифестации и рисует скандальные плакаты. Мы объяснили ей, что Шахар Коэн – очень распространенное в Израиле имя, и наш Шахар Коэн не может быть геем, потому что… нет, вряд ли… но даже если бы он был геем… мы бы об этом догадались… и вообще, наоборот… он постоянно хвастался, что переспал с очередной девчонкой. Немка в ответ одарила нас снисходительной улыбкой, и в оставшиеся дни мы старательно избегали ее общества. Но по возвращении домой выяснилось, что Амихай встретил одного нашего бывшего одноклассника, и тот рассказал, что его знакомый прошлым летом видел Шахара Коэна у нас в Израиле: тот шел по улице под ручку с парнем арийской внешности. Мы еще не до конца переварили это сенсационное открытие, припомнив кстати, что никогда не понимали, зачем Шахар Коэн повесил у себя в комнате целых четыре постера с Фредди Меркьюри, когда до нас дошла новая история, поколебавшая наши прежние представления. Одна девушка родом из Хайфы, которая работала вместе с Черчиллем в прокуратуре, отправилась в кратер Рамон, взяв с собой только собаку. Через несколько часов, проведенных под палящим солнцем пустыни, изнеженной городской собаке стало плохо: ее рвало, а тельце сотрясали конвульсии. Перепуганная хозяйка помчалась в городок Мицпе-Рамон. Там ее направили к местному ветеринару доктору Луису. Но человек, встретивший ее на пороге клиники, был не кем иным, как Шахаром Коэном. Он, однако, заявил, что не имеет ни малейшего понятия, кто такой Шахар Коэн, и в качестве доказательства предъявил диплом ветеринарного колледжа в Турине на имя Рикардо Луиса. Имя это было напечатано заглавными латинскими буквами. Ветеринаром он оказался превосходным и быстро поставил собаку на ноги, после чего пригласил обеих к себе в гости; принимая у девушки кредитную карту, он вроде бы случайно коснулся ее руки и тут же сообщил, что у него в ванной имеется целый арсенал ароматических массажных масел, – иными словами, клеился к ней самым гетеросексуальным образом. Взбудораженные неожиданно выпавшим шансом разгадать тайну Шахара Коэна, мы решили съездить в Мицпе-Рамон. По пути нам пришлось останавливаться пять раз, потому что у «жука», который вел Черчилль, перегревался двигатель, но до городка мы добрались. И узнали, что коллега Черчилля не соврала: да, в Мицпе-Рамоне действительно был ветеринар. И да, он называл себя Рикардо Луисом, хотя в его речи не было ни следа итальянского акцента. Но несколько дней назад он закрыл свою клинику и исчез. «Это Мицпе, – безмятежно объяснили нам местные. – У нас такое случается сплошь и рядом». Но для нас это было уже слишком. После той бессмысленной поездки в Мицпе-Рамон мы приняли решение раз и навсегда причислить Шахара Коэна к разряду мифических персонажей. Символов. Легенд. Мы бросили попытки его разыскать, а его имя включали в разговор, как выбрасывают джокера в карточной игре. – Почему ты не пришел в пятницу? – Бухал с Шахаром Коэном. – Ты где? До матча осталось две минуты. – Пардон, заболтался с Шахаром Коэном. – Сколько человек пострадало в теракте? – Шахар Коэн и еще пятеро. Со временем это имя так затрепалось, что оно совершенно оторвалось от своего обладателя, и мы почти забыли, что Шохар Коэн был реальным человеком и нашим приятелем. Вот почему, когда во время шивы он внезапно появился в гостиной, даже Амихай не смог скрыть изумления. Он все равно не сказал ни слова, но его брови взлетели вверх. – Братишка, я приехал сразу, как только услышал, что случилось, – сказал Шахар Коэн, наклоняясь и крепко обнимая Амихая. Потом он обошел всех родственников Иланы и каждого обнял, бормоча: – Какая трагедия, какая ужасная трагедия! – По щеке у него скатилась слеза. Затем он сел, поправил светлый галстук, разгладил темный костюм и задал несколько вопросов об Илане. Сначала он обращался к Амихаю, но, поняв, что ответа не дождется, повернулся к остальным. Он хотел знать, что именно произошло. Какая цепь событий привела к ее смерти. И вообще каким человеком она была. Родственники охотно удовлетворили его любопытство, не утаив ни одной подробности. Они выразили Шахару Коэну свое недовольство, как если бы жаловались представителю исполнительной или судебной власти, в чьих силах исправить ужасную ошибку. Или, по крайней мере, дать ей оценку. Мы следили за этим разговором, пытаясь увязать все поразительные истории, доходившие до нас на протяжении многих лет, с образом учтивого человека в хорошем костюме, каким он предстал перед нами сейчас. – Ну а сам-то ты как? – спросил Черчилль, первым прервав их беседу (если бы он не вмешался, это сделал бы я, поскольку напряжение становилось невыносимым). – Я… Нормально, – чуть запнувшись, ответил Шахар Коэн, словно ему было неприятно говорить о себе. – И где ты… В смысле чем ты занимаешься? – спросил я. – Бизнесом, – бросил он. – Каким бизнесом? – Международным. – Он снова окинул собравшихся смущенным взглядом, показывая, что его заставляют говорить против воли. Но я не собирался оставлять его в покое и упускать шанс выяснить, что же случилось с Шахаром Коэном. Но тут в гостиную вторглась многолюдная делегация родственников из кибуца Гиват-Хамакам, и в течение нескольких минут слышались только слова соболезнования и скрип передвигаемых стульев – хозяева спешили разместить вновь прибывших, большинство из которых отличались солидной комплекцией. Когда суматоха немного улеглась, Шахар Коэн наклонился к Амихаю и сказал: – Я кое-что тебе привез. Оставил внизу, в машине. Можешь выйти со мной на минутку? Мы с тревогой посмотрели на Амихая. С начала шивы он так и сидел на черном пластмассовом стуле, стоявшем ближе к кухне. Ночью он спал на ковре в гостиной. Ему предлагали хотя бы взять матрас, но он отказывался. А вот приглашение Шахара Коэна он, к нашему великому удивлению, принял. Поднялся и вышел с ним из дома. Мы двинулись следом, обуреваемые и любопытством, и беспокойством. Амихай еле передвигал ноги, готовый в любую минуту упасть под тяжестью придавившей его утраты. Шахар Коэн подвел нас к своей машине – обыкновенному «субару»-универсалу, что не вполне вязалось с образом бизнесмена международного уровня. Он поднял крышку багажника, и нашим глазам открылось впечатляющее зрелище: десятки маленьких красных ингаляторов, уложенных в белые картонные коробки. Они напомнили мне ингаляторы для впрыскивания вентолина. – Так вот чем ты занимаешься? – спросил я. – Импортируешь медицинское оборудование? – Можно сказать и так, – ответил Шахар Коэн с кривоватой улыбкой. – В этих ингаляторах веселящий газ. В Европе сейчас самый хит. На всех вечеринках нарасхват. А до Израиля только-только добирается. Он достал из коробки один ингалятор: – Я покупаю такой в Любляне за два доллара и продаю в Тель-Авиве за пятьдесят шекелей. – И как… Как он действует? – продолжал выпытывать я. – Какой от него эффект? – На, попробуй, – сказал он и протянул мне ингалятор. – Спасибо, но у меня астма. – Я сейчас больше интересуюсь натуральными веществами, – извинился Офир. – Я бы с удовольствием, – грустно сказал Черчилль, – но я работаю в прокуратуре… И вот так, посреди улицы… Это ведь не совсем законно, верно? Амихай взял ингалятор. – Сделай три коротких вдоха, – объяснил Шахар Коэн. – Подожди немного. А потом вдохни в четвертый раз, уже глубоко, чтобы газ проник в легкие. Амихай сделал, как он сказал. Мы, затаив дыхание, ждали результата. Прошла томительная минута, но скорбные морщины с лица Амихая не исчезли. Шахар Коэн не растерялся. – Как ты себя чувствуешь? Голова немного кружится? – спросил он. Амихай кивнул. – В первый раз так бывает. Мозгу требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к веществу. Возьми еще пару штук и через два часа повтори попытку. В конце концов обязательно подействует. Эта штука никогда не подводит. Амихай принял от него еще несколько ингаляторов и благодарно кивнул. Шахар Коэн достал визитку с золотой каймой и обвел кружком один из телефонных номеров. – Это мой личный номер, – сказал он Амихаю и, к нашему удивлению, сел в машину. – Если что, позвони. А вы, ребята, – обратился он к нам через окно, – не будьте свиньями, выходите хоть иногда на связь. * * * Через несколько дней мы позвонили ему, чтобы пожаловаться. Способность смеяться к Амихаю так и не вернулась. Металлический голос сообщил, что номер заблокирован. Через несколько месяцев в газетах появилась фотография человека, очень похожего на Шахара Коэна. В заметке, опубликованной под ней, сообщалось, что ветеринар Рикардо Луис осужден за незаконную торговлю медицинским оборудованием и приговорен к двум годам тюремного заключения. Однако полгода спустя Амихай получил открытку из Сиднея. Кривым почерком, который мы помнили со школьных времен, Шахар Коэн писал, что много думает об Амихае и надеется, что с ним все хорошо. Послание заканчивалось словами: «Передай ребятам, что я по ним скучаю. До скорого». Во второй раз Амихай поднялся со своего черного пластмассового стула, когда появился Садат. В тот день произошел теракт. Третий за неделю. И посетители, которые стекались в дом, приносили с собой не только соболезнования, но и новости о том, сколько человек пострадало и как идет охота на террориста. Вот почему, когда вошел Садат – сутулая спина, впалые щеки, испуганный взгляд, – все находящиеся в комнате инстинктивно насторожились. Вопреки приличиям Садат не пожал руку ни Амихаю, ни кому-либо из родственников, но молча уселся на стул и уставился на свои ботинки, что только усилило наши страхи. – Простите, но… Позвольте узнать, вы кто? – первой осмелилась спросить Яара. Ее голос слегка дрожал. – Я… Простите… Я… Это шива по госпоже Илане? Я… Я с блокпоста… Ее друзья рассказали мне, что случилось… Вот я и подумал… Надо пойти… Поговорить… Они дали мне адрес… – Как тебя зовут? – напористо, как будто допрашивал свидетеля, спросил Черчилль. – Простите… Я не сказал… Меня зовут Садат… – А фамилия? – Что? А… Садат Хурия. – И… какое отношение ты имеешь к Илане, Садат? – не давая Черчиллю продолжить свой допрос, быстро спросила Яара (одновременно примирительным жестом опуская руку ему на колено). – Я… Никакого. – Садат с видимым облегчением перевел взгляд с Черчилля на Яару. – То есть, конечно, имею… Нет, мы не друзья или что-то в этом роде, просто… Однажды Илана… Она мне помогла. Очень помогла.