– Устроюсь как-нибудь. Дашь мне Жюльетту? Она обменялась с дочкой несколькими «их» словечками и с улыбкой на губах вернулась к спутнику в ту минуту, когда он доставал бумажник. – Бросьте, – сказала она. – Я сама. – Как хочешь… Я собирался выложить ровно столько, сколько надо по счету. Люси, поморщившись – двадцать шесть евро пятьдесят сантимов, однако! – заплатила за пиво и бокал мятного лимонада, чего уж тут… И они пошли к лифту. – Как твоя дочка? – Скоро должны выписать. Комиссар медленно покачал головой, ему даже почти удалось улыбнуться. – Как хорошо. – А у вас есть дети? – До чего же симпатичный тут лифт… Поднимаясь в «симпатичном лифте», они не сказали друг другу ни слова. Шарко не отрывал глаз от зажигавшихся и гаснущих на панели огоньков, а когда дверь наконец открылась, вроде бы вздохнул с облегчением. По длинному, устланному ковром коридору они тоже шли молча. Увидев в дверном проеме Жюдит Саньоль, Люси была ошеломлена. Надо же! Эта порнозвезда пятидесятых в свои почти восемьдесят сохранила тот же сумрачный, проникающий в самую душу взгляд, какой у нее был в фильме! Черная, сливающаяся со зрачками радужка, завитые волосы цвета стали падают на обнаженные загорелые плечи… Простое легкое платье из синего шелка, вишнево-красный лак на ногтях босых ног… Видны, конечно, следы неоднократного вмешательства пластических хирургов, но все равно трудно не признать, что когда-то эта женщина была настоящей красавицей. Жюдит пригласила их на террасу, заказала по телефону бутылку «Вдовы Клико». Проходя по номеру, Люси заметила, что постель не застелена, а у комода валяются мужские трусы. Наверное, жиголо, которому старуха платит за услуги. Усевшись, актриса скрестила ноги, как усталая старлетка. За опоздание не извинилась. Шарко не стал финтить, достал из кармана служебное удостоверение и показал ей. – Мы не журналисты, мы полицейские. Пришли поговорить об одном старом фильме, в котором вы снимались. Люси тихонько вздохнула, Жюдит насмешливо улыбнулась: – Так я и думала! Журналистов, которые мною бы интересовались, в природе не существует, да и не было никогда. Она несколько секунд рассматривала свои ухоженные, наманикюренные ногти. – Я перестала сниматься в тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Это было слишком давно, и вряд ли стоит ворошить старые истории. Шарко вынул из портфеля диск и положил его на стол. – Тысяча девятьсот пятьдесят пятый – это именно то, что нам нужно. Нас интересует фильм, записанный на этом дивиди. Моя коллега взяла оригинальную бобину у сына коллекционера, Влада Шпильмана. Это имя вам что-нибудь говорит? – Абсолютно ничего. – Я заметил в вашем номере дивиди-плеер и экран. Разрешите показать вам фильм? Она смерила Шарко с головы до ног точно таким же высокомерным взглядом, каким смотрела на кинооператора в начале старой короткометражки: – Пойдемте, вы же все равно не оставили мне выбора. Жюдит сунула диск в плеер, не прошло и десяти секунд – начался фильм. На экране появилась двадцатилетняя актриса: костюм от Шанель, темная помада на губах, пристальный взгляд глубоких темных глаз прямо в объектив. Зрелище явно не показалось семидесятисемилетней женщине очень уж приятным: по лицу ее проскользнула тревога. После эпизода с разрезанным глазом она схватила пульт и нажала на «стоп», резким движением встала из кресла и отправилась на террасу – налить себе шампанского. Шарко и Люси, переглянувшись, пошли за ней. Голос старой дамы прозвучал сухо: – Чего вы от меня хотите? Шарко оперся спиной на перила балюстрады – порт с яхтсменами, наводившими глянец на свои кораблики, был где-то внизу, адское солнце жгло затылок. – Значит, это и есть ваш последний фильм? Она, не разжимая губ, кивнула. – Мы пришли к вам за информацией. Что вы можете сказать о съемках этой короткометражки? В чем идея фильма, кому он адресован? Что вам известно о девочке, детях и кроликах? – Каких еще детях и кроликах? О чем вы говорите? Люси достала фотографию девочки на качелях и протянула актрисе: – Вот эту девочку вы когда-нибудь видели? – Нет… Нет, точно никогда! А что, она тоже снималась в этом фильме? Люси снова спрятала снимок. В общем-то, с разочарованием. Очевидно, сцены с Саньоль снимались отдельно, независимо от эпизодов с детьми. Жюдит пригубила шампанское, отставила бокал и начала говорить. Глаза ее были совершенно пустыми. – Понимаете, я ничего не знала и до сих пор ничего не знаю о фильме, в который пригласил меня Жак. Предполагалось, что я сыграю несколько любовных сцен, он обещал мне заплатить за это громадные деньги, а я в то время очень нуждалась и согласилась бы на любую роль. А на то, что он потом сделает с моими кадрами, мне было наплевать. Когда занимаешься таким делом, каким занималась я, особо не выбираешь, и лучше не задаваться вопросами. – Она взглянула на бутылку. – Налейте себе шампанского. При такой жаре оно недолго останется холодным. Бывали времена, когда мне пришлось бы вкалывать целый месяц, чтобы купить такую бутылку… Шарко не заставил себя уговаривать. Он наполнил два бокала и протянул один Люси. Она кивком поблагодарила. В конце концов, после всех перипетий этого дня немного выпить им не повредит. Жюдит тем временем потихоньку вспоминала… – Вот не думала, что когда-нибудь снова увижу эти кадры… – Кто режиссер? – Жак Лакомб. Люси поспешила записать фамилию в блокнот. Наконец-то у них появились данные для проверки, для поиска, даже ради этого одного стоило сюда приехать! – Мы познакомились в сорок восьмом, ему только-только исполнилось восемнадцать, и у него было полно грандиозных идей. В то время он снимал шестнадцатимиллиметровой камерой ETMP-16 представления фокусника в театрике «Три гроша» – был такой в Париже, а я одевала и гримировала «красоток кабаре» – тамошних танцовщиц. Старая актриса говорила и иллюстрировала свои слова жестами. – Яркая помада, блондинистые парики, черные кружевные полупрозрачные платья, а главное – длинная сигарета «Вог»… Знаете, а ведь это была моя идея – с сигаретой, и тогда это вызвало восторг у публики. Она на секунду отвела взгляд. – Мы с Жаком целый год любили друг друга, и это было дивно, так красиво… Он казался мне умницей, человеком, опередившим свое время. Высокий, темноволосый, глаза – просто океан, можно утонуть. Он напоминал Алена Делона. Она снова глотнула шампанского, похоже даже не ощутив его вкуса. – Жак действительно был не таким, как все, он был в кино истинным экспериментатором. Для него существовало два способа видеть фильм: считывать с экрана информацию, то, что написано в сценарии, то есть историю, и – вот это было главным! – считывать с экрана все, что есть на носителе информации, на пленке. Обычно кинематографисты либо используют эту вторую возможность недостаточно, либо вообще не подозревают о том, что она существует, а Жак работал именно с пленкой. Что-то такое на ней процарапывал, дырявил ее, прожигал, чертил полоски, линии… Пленка, как он считал, – это не только светочувствительный слой, это еще и место, где можно сохранить, зафиксировать изображение, территория, на которой можно творить, создавать искусство… Видели бы вы его с этой пленкой! Лицо такое, будто он обнимает любимую женщину! Она улыбнулась – словно бы самой себе. – На Жака сильно повлияло более раннее европейское кино, например опыты сюрреалистов с наложением одного образа на другой, с двойной экспозицией. Луиса Бунюэля или Жермен Дюлак… Ведь эпизод с разрезанным глазом из начала этой короткометражки – прямая цитата из совместного фильма Бунюэля и Сальвадора Дали «Андалузский пес»… Такой у Жака был способ обозначать, чье влияние он испытывал. Люси старалась записывать как можно подробнее, а старая дама продолжала: – Кроме того, Жак был очень близок с кругом магов, иллюзионистов. Его совершенно околдовал уже покойный к тому времени Гарри Гудини. Помню, Жак иногда увеличивал скорость съемки, чтобы «разложить» жест актера, проникнуть в его тайну. Он запирался в студии в Баньоле и целыми часами, целыми днями возился со своими рабочими позитивами, стараясь разобрать их по косточкам и очистить. Его очень интересовала порнография, тут он опять-таки анализировал кадры, стараясь понять, с помощью какого механизма образ рождает наслаждение. Он развивал искусство монтажа, имея в своем распоряжении исключительно допотопную технику, и он изобрел собственную систему каше, работы с оптикой. Он создал бесчисленное множество крохотных экспериментальных фильмов, эти крохи длились не больше нескольких минут, но ему удалось удерживать это время наше внимание и раскрывать наше собственное отношение к искусству и к насилию. Всякий раз, как я видела его короткометражки, они меня покоряли, потрясали, волновали до глубины души. Но ни публику, ни собственно кинематографистов нисколько не интересовали его талант и его работа. И Жак сильно страдал из-за того, что не был признан. Люси, пользуясь выгодным для них с Шарко поворотом воспоминаний, поспешила вмешаться: – А он объяснял вам подробности того, как он все это делает технически? Говорил, например, о скрытых изображениях? – Нет-нет, он никогда не делился своими профессиональными секретами, это было неприкосновенно, это был его тайный сад. И даже сегодня современным кинематографистам-экспериментаторам, посмотревшим некоторые его всплывшие на поверхность фильмы, не удалось разгадать, что он делал, чтобы добиться таких эффектов. – А что было дальше? – Дальше дела у Жака пошли хуже некуда. Ему никак не удавалось пробиться, продюсеры им гнушались. Я видела, что он накачивается водкой и прибегает к тяжелым наркотикам, работая день и ночь, лишь бы не сойти со своей дороги. Я была не нужна ему больше, и мы разошлись… Сердце у меня было разбито… Она отвернулась, долго смотрела на корабль, выходящий из гавани, потом снова заговорила: – Когда мы еще встречались, он открыл мне мир кино, буквально привел за руку к киношникам и свел со всякими сомнительными личностями. Я была неплохо сложена, с несколько впалой грудью, в стиле Гарбо, то что надо по тем временам. Надо было на что-то жить, ну и я стала сниматься в эротических фильмах… Она вздохнула. Шарко решил, что хотя бы шампанского надо урвать как можно больше, и снова себе налил. Такой бокал, думал он, стоит не меньше тридцати евро, и каждый глоток казался ему вкуснее прежнего. – Через год, в пятидесятом, Жак уехал в Колумбию снимать свой первый и единственный полнометражный фильм «Глаза леса». Деньги, которые ему удалось для этого раздобыть, оказались просто смешными, их едва хватило на то, чтобы арендовать технику и нанять небольшую команду колумбийцев. Этот фильм его добил, из-за него у Жака была куча проблем с французским правосудием, он чуть не угодил в тюрьму. – Никогда не слышал такого названия… Вы сказали «Глаза леса»? – Где вам было услышать? Этот фильм так и не появился на экране – цензура зарубила. А сегодня его, наверное, уже не найдешь: оригинал и все копии уничтожены – или растворились в воздухе. Мне-то Жак, закончив монтаж, показал свой фильм… – Гримаса гадливости. – Оказалось, он о каннибалах! Фильм был одним из первых на эту тему, и Жак страшно им гордился. А я не понимаю, как можно гордиться подобным ужасом! Никогда больше не видела такого мерзкого, такого отвратительного фильма! Голос Жюдит стал хриплым. Шарко вернулся за стол, сел рядом с Люси. – А почему проблемы с правосудием? – «Глаза леса» снимали в Колумбии, я уже говорила, экспедиция продлилась долго, несколько месяцев – в жару, под дождем, среди жутких насекомых… Они были совершенно отрезаны от мира. В те времена снимать было куда труднее, чем сейчас: камеру, вообще всю технику, палатки – всё несли на себе… Некоторые колумбийцы заболели, Жак мне рассказывал: болотная лихорадка, лейшманиоз… – Так правосудие-то тут при чем?