Она сморщила нос, показав зубы – столь же прекрасные, сколь и искусственные. – В последней трети фильма женщину сажают на кол, и кол этот протыкает ее от ануса до глотки. Целый эпизод… ужасающий в своем натурализме. Жаку пришлось доказывать перед судом, что его колумбийская актриса жива, и объяснять, как это все было снято. Жюдит снова налила себе шампанского. Похоже, она разволновалась сильнее прежнего. Теперь Шарко видел перед собой потрепанную птичку, жалкую старуху, которая пытается остановить время, но ей это никак не удается. – Он вернулся из этой проклятой страны не таким, каким уехал. Перестал быть самим собой. Так переменился, словно эти джунгли и эти тени околдовали его и ему уже не стряхнуть с себя чар. Жак снимал среди дикарей, среди племен, которые впервые в жизни видели цивилизованного человека. Не могу забыть один из многочисленных в его фильме кошмарных планов: берег реки и вдоль всего берега – насаженные на частокол человеческие головы. Одному Богу известно, что там происходило, в глуши этой дикой страны… – Она потерла руки, будто они замерзли. – Провал картины стал для Жака новым и очень сильным ударом. Для французской кинематографии его больше словно бы и не существовало. Но между нами связь сохранилась, мы остались друзьями, и я всегда надеялась снова завоевать его. А потом, через несколько месяцев, он пропал, от него долго не было никаких вестей. Я не выдержала, пошла к нему в студию. Оказалось, он внезапно уехал – со всей своей техникой, со всеми своими пленками. Его самый верный ассистент сказал, что Жак отправился в Соединенные Штаты. Вот так вот – нежданно-негаданно. – А зачем отправился, этот ассистент вам сказал? – Напустил тумана… Якобы у Лакомба там назревает какой-то серьезный проект… Якобы кто-то там видел его фильмы и захотел работать с ним… Больше ничего узнать не удалось, и больше никто никогда ничего о нем не слышал. – Никто, кроме вас. Она кивнула. Глаза у нее были пустые. – А я – в пятьдесят четвертом, три года спустя. Три года ничего, никаких новостей, и вдруг – звонок. Жак просит приехать к нему в Монреаль, у меня там будет несколько съемочных дней, обещает заплатить по-царски. А я в это время работала как вол, чаще раздевалась перед камерой, чем в жизни, и получала за это жалкие гроши. Мне было ничуть не стыдно сниматься нагишом, наоборот, я внушала себе, что это – лучшее средство стать звездой, но вы же знаете, что такое утраченные иллюзии… В моей жизни произошло то же, что в жизни Жака, я проиграла, мне не удавалось сняться нигде, кроме убогих третьестепенных картин для сексуально озабоченных бедолаг. Я дико нуждалась в деньгах, ну и, естественно, согласилась не задумываясь. Кроме того, это же была для меня возможность снова увидеть Жака, а может быть, и начать с ним все сначала, понимаете? Я попросила прислать мне сценарий, он сказал: в этом нет необходимости, и я как в воду бросилась. Он прислал мне аванс, половину гонорара, оплатил перелет, и вот я уже в Канаде… Волнение теперь не покидало старую актрису. Люси и Шарко глаз не сводили с ее губ, Люси даже перестала записывать. От шампанского Жюдит захмелела, настроение у нее поминутно менялось: то ее охватывала ярость, то накатывала нежность, то становилось видно, что ей страшно. Больше полувека мадам Саньоль держала свои чувства глубоко внутри, теперь они прорвались наружу. – Едва ступив на канадскую землю и увидев глаза Жака, я поняла, что сделала ошибку. Ни у одного мужчины на свете никогда я не видела такого взгляда. Похотливый – и при этом холодный, безразличный. Он постригся почти наголо, выглядел каким-то грязным. Он даже не обнял меня! Женщину, с которой проводил такие волшебные ночи! Он просто отвез меня на съемочную площадку, даже и не подумав объяснить по дороге, где пропадал столько лет, что делал все это время… Мы приехали на заброшенную ткацкую фабрику, где-то поблизости от Монреаля, точно не знаю. Там не было никого, кроме нас с Жаком, его камеры, остальной его техники и людей в перчатках и черной одежде. Лиц я не видела – все были в масках-капюшонах. Еще там были матрасы и запас пищи на несколько дней. Под жилье был приспособлен дальний угол склада… Я поняла, что придется день и ночь находиться в этом мрачном месте. И в этот момент услышала его голос: «Ты раздеваешься догола, Жюдит, ты танцуешь, и ты слушаешься меня во всем». Была осень, я замерзала, боялась, но действительно слушалась: мне же заплатили. Это длилось три дня. Три дня ада. Думаю, вы видели сексуальные сцены в этом фильме, стало быть знаете, что там происходило… – Нет, целиком этих сцен мы не видели, – возразил Шарко. – Только стоп-кадры, причем скрытые. Сублиминальные образы. Старая дама с трудом сглотнула. – Еще один его трюк. Очередная ловушка. Комиссар наклонился вперед: – Давайте поговорим о других эпизодах. Вы лежите в траве, обнаженная, лежите неподвижно – как мертвая. Жюдит напряглась: – Это была вторая большая часть съемок. Я должна была неподвижно лежать голой на лужайке около фабрики. На улице тогда было максимум пять градусов тепла. Двое мужчин – из тех, с которыми мне приходилось до этого заниматься любовью, – нарисовали у меня на животе ужасную, тошнотворную рану. Но я не могла лежать неподвижно: меня трясло, у меня зубы стучали – и Жак страшно разозлился. Он достал из кармана шприц, велел мне протянуть руку, он… – актриса поднесла ладонь ко рту, – он сказал, что после укола я перестану мерзнуть и трястись… и еще у меня расширятся зрачки, как у настоящего трупа. – И вы позволили сделать себе такой укол? – Да. Я прилетела издалека, мне хотелось получить вторую часть обещанной суммы и хотелось, чтобы Жак был мной доволен. Мы ведь столько времени прожили вместе, я думала, что хорошо его знаю. Когда он сделал мне этот укол, я сразу почувствовала, что отключаюсь, что рвется связь с миром, мне больше не было холодно, и я почти совсем не могла двигаться. Меня положили на траву. – Не представляете, что он ввел вам, какой препарат? – Думаю, ЛСД. Странно… Именно эти три буквы, значения которых я в то время не знала, приходили мне в голову всякий раз, как я вспоминала эту сцену, в течение многих недель после съемки. Наверное, их произносили, пока я была в отключке. Полицейские взглянули друг на друга. ЛСД… Экспериментальный наркотик, применявшийся в программе «Artichoke», которой была посвящена одна из книг украденной библиотеки Шпильмана. – …Жак всегда хотел добиться полного реализма, полного совершенства. Грима ему оказалось недостаточно и… Жюдит поднялась и внезапно задрала платье, нисколько не стесняясь наготы. Ее загорелый живот был покрыт белесыми шрамами, напоминавшими забравшихся под кожу пиявок. Шарко со вздохом сдвинулся вместе со стулом назад, Люси, сжав губы, сидела как каменная. Испещренное следами перенесенных страданий, одряхлевшее тело актрисы выглядело под марсельским солнцем не просто ужасно – даже как-то зловеще. Жюдит отпустила край юбки, платье снова прикрыло колени. – Когда они резали мне кожу, я не чувствовала боли, я даже не понимала, что со мной происходит, я была как… я как будто галлюцинировала… Жак снимал час, другой, третий, прибавлялись все новые разрезы. Поверхностные, кровь не текла, и тогда эти люди стали добавлять в раны краску из коробочки с гримом. Когда Жак кромсал меня, в его взгляде было что-то страшное, что-то чудовищное, и я вдруг поняла… Полицейские затаили дыхание: только бы она не перестала рассказывать! – Я вдруг поняла, что та колумбийская актриса, конечно, была на самом деле убита. Он не бросает своего дела на полпути, это же очевидно. Шарко и Люси переглянулись, Жюдит чуть не плакала. – Не знаю, как он выкрутился тогда во Франции на суде: наверное, обманул их, показал им двойника несчастной женщины, и они ничего не поняли, но что касается меня – мне он не солгал. Он действительно дал мне эти деньги. Люси крепче сжала карандаш. Жак Лакомб, должно быть, разбогател, раз смог выплатить Жюдит большую сумму. Но если ему удалось-таки пробиться со своими фильмами в США и обзавестись какими-никакими средствами, что он тогда делал в Квебеке, на этой заброшенной фабрике? Зачем снимал эти кошмарные сцены? – Я вернулась во Францию вся изуродованная, но теперь мне было на что жить, я смогла выбраться из ямы. А потом мне повезло: я встретила хорошего человека, который видел мои фильмы, но, несмотря ни на что, полюбил меня. Какая бы она ни была богатая, эта женщина вызывала жалость… Люси тихонько спросила: – И вы так и не заявили в полицию? Даже не пожаловались? – А чем бы мне это помогло? Все равно меня уже изуродовали, а сообщи я в полицию – не получила бы второй половины обещанных денег и потеряла бы всё. Комиссар посмотрел в глаза Жюдит: – Вы понимаете, зачем снимались эти сцены? – Нет. Я же вам сказала, что не знаю содержания… – Я не о содержании фильма. Я о Жаке Лакомбе. О Жаке Лакомбе, который вспомнил о вас после столь долгой разлуки. О Жаке Лакомбе, который склонялся над вами, чтобы вас изуродовать. О Жаке Лакомбе, который снимал вас в рискованных позах… Зачем ему было снимать такие эпизоды? Какая у него, по-вашему, была цель? Она задумалась, нервно теребя кольцо с огромным сапфиром на среднем пальце. – Думаю, комиссар, цель у него была единственная – формировать извращенцев… Она замолчала, и, казалось, надолго, но все-таки продолжила: – …и дарить этим извращенцам власть, секс, смерть, пользуясь средствами кино. Жаку было недостаточно только шокировать созданными им образами, только провоцировать удивление или ужас. Ему всегда хотелось, чтобы образы воздействовали на поведение человека, меняли людей. Такую цель он себе и ставил в своих произведениях. Наверное, потому он и порнографией интересовался… Ведь чем занимается мужчина, когда смотрит порнофильм? Она показала это жестом – весьма недвусмысленно. – Изображение прямо воздействует на его неосознанные стремления, на его либидо, образ проникает в него и дает приказ действовать. Вот этого-то Жак в глубине души и жаждал. Там, в Канаде… стоило ему заговорить о возможностях изображения, он тут же вспоминал какую-то странную штуку… – Что за штука? – Она называется «синдром Е». Да, так, синдром Е. Шарко почувствовал, как у него все внутри сжимается. Второй раз он слышит это название, и второй раз оно связано со смертельной опасностью. – А что она собой представляет? – Понятия не имею. Просто он все время повторял: «Синдром Е, синдром Е…» Как будто у него это навязчивая идея. Как будто он ищет нечто недостижимое. Люси записала сказанное и обвела термин «синдром Е» кружком. Потом обратилась к Жюдит: – Не показалось ли вам, что у Лакомба есть сотрудник? Врач или ученый? Та кивнула: – Да-да. Туда приходил осмотреть меня один человек, он точно был врач. Именно этот человек приносил шприцы с ЛСД. Они с Жаком были очень хорошо знакомы, думаю, они были сообщниками… Кинематографист, врач… Полное соответствие профилю убийц в Каире, убийц Клода Пуанье. Но по словам Люка Шпильмана, к нему приходил мужчина лет тридцати, это ни в коем случае не мог быть Жак Лакомб, которому сейчас гораздо больше, он уже старик. Кто же тогда? Некто помешанный на его творчестве? Наследник его безумия? – …только все это было слишком давно, слишком давно для того, чтобы я могла еще что-нибудь вам рассказать. Уже полвека прошло, и все случившееся тогда живет в моей памяти какими-то обрывками. Кусочками. Сегодня, зная, к каким последствиям приводит употребление этой гадости, ЛСД, я понимаю, как мне повезло: я ведь до сих пор жива. Шарко допил шампанское и встал: – Нам бы все-таки хотелось, чтобы вы посмотрели фильм целиком: вдруг что-то еще всплывет в памяти? Она вяло согласилась. Полицейские видели, что старая актриса очень взволнована. – Но что ж он такое сделал, Жак, чтобы вы заинтересовались им спустя пятьдесят пять лет? – Пока, к сожалению, не знаем, но ведется следствие по делу об этом странном фильме. После просмотра Жюдит надолго замерла, потом взяла из портсигара длинную сигарету, прикурила и выдохнула спираль дыма. – Да, он весь в этом фильме, это его манера снимать, его одержимость, игра света и тени, липкая атмосфера… Попробуйте найти другие его короткометражки, эти его crash movies[24]; посмотрите их – сразу поймете. – Мы это сделаем. Скажите, больше нет ничего в этой ленте такого, что вам бы о чем-то напомнило? Декорации, лица детей? – Нет, к сожалению, нет. Казалось, она говорит искренне. Шарко достал из бумажника чистую карточку, написал на ней свое имя и номер телефона. – На случай, если вспомнятся еще какие-то подробности. Люси тоже дала ей свою визитку. – Главное – не стесняйтесь.