53 Из сна его вырвал телефонный звонок. Франк с трудом оторвался от теплого, прижимавшегося к нему тела, перекатился по кровати и взял с тумбочки мобильник. Звонил Пьер Монетт, которому удалось разобраться с ключом, доверенным Люси Филипом Ротенбергом. Это оказался ключ от камеры хранения на Центральном вокзале Монреаля. Канадский жандарм назначил им там свидание в полдень, до этого надо было уладить другие важные дела. Комиссар положил сотовый на то же место, откуда взял, и повернулся к женщине, с которой делил постель. Погладил кончиками пальцев ее спину. Такая нежная, такая молодая кожа, не то что его дубленая шкура; а какая может быть у полицейского, столько лет проработавшего на земле… Сколько дорог их разделяет… Он осторожно уткнулся носом в ее светлые волосы, в последний раз вдохнул ее запах – запах духов и пота. Зачем себе лгать: конечно же, его тянуло к Люси. С первой встречи ему никогда по-настоящему не удавалось забыть о ней, перестать видеть перед собой ее лицо. Он тихо встал и пошел в душ. Пока текла вода, пока он рассматривал себя в зеркале, пока одевался – все время оглядывался, здесь ли Эжени. Припоминал как можно точнее ее последний жест. То, как она ночью махнула ему рукой. Дорожки слез на щеках ребенка. Неужели девочка на самом деле обрадовалась увиденному? Неужели этого было достаточно, чтобы ее осчастливить? И неужели она теперь оставит его в покое? Нет, нет, в это невозможно поверить! Он болен, у него параноидальная шизофрения, он не мог обойтись без лекарств до самого последнего дня. Разве бывает, чтобы все так внезапно прошло? Не бывает. В реальной жизни такого просто не может быть. Проглотив таблетку, он вернулся в комнату. Люси сидела на кровати и внимательно на него смотрела. – Расскажешь мне когда-нибудь про свои таблетки? Он сделал вид, что не слышал, подошел к ней, поцеловал. – Пора за работу. Позавтракаем, съездим к серым сестрам, а оттуда на вокзал. Такая программа тебя устраивает? Шарко в двух словах объяснил Люси, зачем они поедут на вокзал. Люси потянулась, встала и неожиданно прижалась к нему: – Мне было так хорошо сегодня ночью, как давным-давно не бывало. – Она вздохнула. – И мне бы не хотелось остановиться на этом. Шарко положил ладони ей на спину и стал поглаживать с нежностью, в конце концов удивившей его самого. И прошептал ей в самое ухо, тоже вздыхая: – Подумаем об этом позже, договорились? Люси заглянула ему в глаза, кивнула: – Знаешь, мне бы хотелось вернуться сюда и увидеть эту страну иначе – не в кошмаре наяву. И мне бы еще больше хотелось вернуться сюда с тобой. Она с сожалением оторвалась от Франка – до чего было бы здорово, если бы это утро длилось вечно! Она понимала, как хрупки их отношения, и сама уже думала о возвращении во Францию. Жизнь может развести их, и они расстанутся, сами толком не зная почему. – Схожу к себе за вещами. Может, мне отказаться от номера, как ты думаешь? – Люси, ты же знаешь, что такое администрация гостиницы и что такое злые языки. Мне кажется, лучше пусть будут два счета за номера. А тебе нет? – Да… да… ты прав. Они закрыли за собой дверь отеля «Дельта-Монреаль» и рядышком, не спеша, как заправские туристы, двинулись по улице в направлении монастыря серых сестер: на плане, который им дали в гостинице, было показано, что он всего в километре отсюда. Молча, не вспоминая вслух того, что случилось с ними ночью, они свернули на бульвар Рене Левека, прошли среди монументальных зданий, где расположены знаменитые в целом мире фирмы, и добрались наконец до широкой аллеи за решеткой запертых ворот. Там они позвонили в домофон, им открыли ворота и впустили внутрь. Очень скоро не стало слышно машин, верхушки небоскребов исчезли из виду, под ногами у них поскрипывал гравий, с обеих сторон дороги высились деревья. Монастырь, бывшая главная больница Монреаля, оказался выстроен в форме буквы «Н» с романской часовней посередке, и крест наверху сверкал под солнцем… По бокам часовни – два длинных серых крыла здания. В крыле Святого Вильгельма – община, в крыле Святого Матфея живут старики, инвалиды, сироты. Четыре этажа, сотни одинаковых окон, строгая архитектура, от которой холодок пробегает по коже… Люси легко представляла себе атмосферу, которая царила здесь в пятидесятых годах. Дисциплина, бедность, самопожертвование… Они молча шли вдоль строения из темного кирпича. За дверью одного из входов в крыло Святого Вильгельма их поджидала настоятельница серых сестер. Обрамленное черным и белым сухое лицо, пергаментная, как облатка, кожа. Монахиня попыталась улыбнуться, но Христовы страдания наложили на ее черты неизгладимый отпечаток. – Вы сказали, что приехали из Франции и работаете в полиции? Чем могу вам помочь? – Нам надо бы встретиться с сестрой Марией Голгофской. Выражение лица настоятельницы стало еще более страдальческим. – Сестре Марии Голгофской больше восьмидесяти пяти лет. Она страдает артритом и почти не встает с постели. Что вам от нее нужно? – Мы хотели бы задать ей несколько вопросов о ее прошлом. Точнее – о пятидесятых годах. Монахиня сохраняла невозмутимый вид, но чувствовалось, что она колеблется. – Вы ведь, надеюсь, пришли не из-за недоразумений с Церковью? – Нет-нет, ничего общего. – Тогда вам повезло: у сестры Марии Голгофской прекрасная память. Впрочем, бывают вещи, которых нельзя забыть. Их пригласили войти, они двинулись по холодным темным коридорам с очень высокими потолками и закрытыми дверями по сторонам. Слышался шепот, вдали, напоминая прощальный взмах платком, мелькали и исчезали какие-то тени. И еще был гул, вибрирующий гул. Христианские песнопения… – Скажите, матушка, сестра Мария Голгофская никогда не покидала вашего монастыря? – Шарко старался говорить едва слышно. – В начале пятидесятых она по приказу свыше ушла от нас: ее направили в общину Сестер Милосердия при больнице Мон-Провиданс, где она оставалась несколько лет, потом вернулась сюда. Мон-Провиданс… Люси уже слышала это название в архиве, от Патриции Ришо, и мгновенно отозвалась: – Значит, она работала в школе для умственно отсталых детей, внезапно ставшей, по приказу правительства Дюплесси, психиатрической больницей? – Совершенно верно. В школе, преобразованной в больницу, где постепенно собралось столько же безумцев, сколько и вполне здоровых людей. Сестра Мария Голгофская трудилась там несколько лет. В ущерб собственному здоровью. – А почему она вернулась сюда, к вам? Мать настоятельница обернулась, посмотрела на Люси. Глаза ее блеснули так, будто в каждом зажгли по свечке. – Она ослушалась приказа и сбежала из Мон-Провиданс, дочь моя. Вот уже больше пятидесяти лет сестра Мария Голгофская – беглянка. 54 Комната монахини была обставлена просто, настолько просто, что это наводило на мысль о нищете: ничего, кроме голых стен серого камня, кровати, стула, молитвенной скамьи с пюпитром, на котором лежала Библия, оловянного распятия в изголовье кровати, шкафа, битком набитого книгами, и часов. Сквозь овальное окошко, расположенное очень высоко, сочился белесый свет. Старая женщина лежала поверх одеяла, вытянув ноги и сложив руки на груди. Смотрела в потолок. Мать настоятельница подошла к ней, наклонилась, что-то прошептала на ухо, потом возвратилась к посетителям. Сестра Мария Голгофская медленно повернула к ним голову. Зрачки монахини побелели от катаракты, но окружала их океанская голубизна радужки. – Я вас оставлю, – сказала мать настоятельница. – Выход вы легко найдете сами. Она вышла, не прибавив больше ни слова, дверь за ней закрылась. Сестра Мария Голгофская, поморщившись от боли, с трудом встала, двигаясь со скоростью черепахи, добралась до стакана с водой и спокойно принялась пить. Из-за того что черное платье доходило до полу, казалось, будто она плывет по воздуху. Потом монахиня вернулась на кровать, приставила к стене подушку и села, привалившись к ней. – У меня скоро время молитвы. Говорите, что вам нужно, только, пожалуйста, покороче. Сама сестра Мария Голгофская, несмотря на возраст, не шамкала, говорила внятно, голос у нее оказался чуть хрипловатый, и Люси вспомнился звук, с каким сминают плотную бумагу. Она подошла к кровати: – В таком случае будем говорить напрямик, без обиняков. Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали о девочках, которыми занимались в начале пятидесятых. В частности, об Алисе Тонкен и Лидии Окар. И еще чтобы вы рассказали о Жаке Лакомбе и враче, который работал с ним. Сестра как будто перестала дышать. Она сложила перед грудью узловатые руки, зрачки, прикрытые катарактой, казалось, расширились. – Но… почему? – Потому что до сих пор люди убивают других людей ради того, чтобы скрыть свидетельства о том, что вы видели своими глазами, – сказал Шарко, опираясь на молитвенную скамью. Тишина наступила такая, что снова стали слышны голоса поющих сестер. – Как вы меня нашли? Никто никогда не приходил поговорить со мной об этой старой истории… Я живу взаперти, скрываюсь, я ни разу не вышла отсюда больше чем за полсотни лет. За пятьдесят долгих лет… – Хоть вы и скрываетесь, ваше имя есть в списке сестер этой общины. Было бы все как прежде, список этот не покинул бы стен монастыря, но, поскольку через год монастырь закроют, документы уже переданы в государственный архивный центр. Старуха приоткрыла рот, попыталась вдохнуть, но это удалось ей не сразу. Люси показалось, что зрачки монахини расширились еще сильнее, призывая к себе свет былых времен. – Не беспокойтесь, сестра. Мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы вас выдать или судить ваше прошлое. Единственное, что нам нужно, – разобраться в том, что происходило в те годы с девочками в стенах больницы Мон-Провиданс. Сестра опустила голову. Белый апостольник совсем закрыл ей лицо, и теперь она выглядела тенью, призраком. – Я прекрасно помню и Алису, и Лидию, да и как бы я могла их забыть? Я занималась ими здесь, в сиротском крыле монастыря, прежде чем меня перевели в Мон-Провиданс, назвав как причину нехватку «личного состава». Я думала, никогда больше не увижу своих малышек, но два года спустя их привезли туда, в Мон-Провиданс, вместе еще с десятью девочками из приюта Сестер Милосердия… Дети думали, что им опять поменяли место жительства, как было уже не раз, как часто делали в те времена, и они к этому привыкли. Они приехали на поезде, такие сияющие, такие счастливые, такие беззаботные, какими люди только и могут быть что в этом возрасте… Рассказ монахини прерывался долгими тягостными паузами – воспоминания медленно всплывали на поверхность. – Однако, войдя внутрь больницы Мон-Провиданс, девочки сразу поняли, куда попали: плач и вопли душевнобольных было не заглушить никакими песнопениями, никакими псалмами. Ясные детские личики среди безумных, среди умственно отсталых… Поняли они и другое: что им никогда отсюда не выйти. Совершенно здоровые сироты росчерком пера врачей, работавших на государство, превратились в дебилов, всем приписали задержку психического развития. Ради денег, только ради денег, потому что умственно отсталые были государству выгоднее незаконных детей. А нам, монахиням, вменили в обязанность обращаться с ними именно как с умственно отсталыми. И нам надо было… исполнять свой долг. Голос ее дрогнул. Шарко вцепился в потемневшее от старости дерево так, что пальцы побелели. Вокруг ничего – кроме запаха тления, исходившего от осыпающихся стен, от истертых полов монастыря…